Однажды в Баренцевом море
ФОТО Николая АДАМОВИЧА/ТАСС
Гость редакции — кинорежиссер Борис ХЛЕБНИКОВ
Как уже знают наши постоянные читатели, в прокат вышел новый фильм «Снегирь», снятый Борисом Хлебниковым («Аритмия», «Шторм», «Долгая счастливая жизнь») по мотивам романа Георгия Владимова «Три минуты молчания», напечатанного в 1969 году в «Новом мире». Спустя полвека роман заинтересовал нашего сегодняшнего гостя. Но режиссер не стал оглядываться на советское прошлое и придумал современную историю про двух совсем молодых парней, которые оказались на рыболовном траулере в замкнутой мужской команде, и про то, что из этого вышло.
— Борис, вы с Наталией Мещаниновой изрядно перелопатили роман Владимова, оставив, по большому счету, лишь историю про шторм и подвиг наших рыболовов. Зачем вообще тогда было ссылаться на роман, почему вы не написали свою историю про двух салаг, которые попытались вписаться в брутальную реальность рыболовецкого судна?
— Когда мне продюсеры Сергей Сельянов и Наталья Дрозд дали этот роман, я не хотел за него браться. Я всегда был убежден: экранизировать книги — это абсолютная глупость. Кино гораздо более скудное искусство, чем литература. Ведь что такое экранизация романа, допустим, «Война и мир»? Элементарное изложение сюжета. А на самом деле это, на мой взгляд, великая книга потрясающей глубины. Но как это передать на экране, ничем не пожертвовав? Я не знаю…
— И все же вы взялись за «Три минуты молчания».
— Меня зацепила мысль Владимова об особенности русского характера. Терпеть не могу все эти разговоры про «загадочную русскую душу», мне они кажутся глупостью, но вот подмеченные писателем способность русского человека к подвигу и неспособность к обычной жизни мне показались любопытными. Захотелось в них разобраться.
Мы с Наташей Мещаниновой честно намеревались написать экранизацию. А потом я сделал для себя личное открытие, что не надо впрямую переводить литературу на экран. Главное — мысль литературного произведения, а сюжет — уже дело десятое. Мне кажется, притом что в результате мы поменяли практически все, оставив только шторм и спасение норвежцев, нам удалось сохранить и идею, и настроение «Трех минут молчания». И, возвращаясь к вашему первому вопросу: поскольку фильм я сочинял все‑таки отталкиваясь от поразившей меня идеи Владимова про «подвиг — как самооправдание», было бы нечестно с моей стороны не упомянуть первоисточник.
— И вы сразу решили перенести действие в современность?
— Да, потому что, во‑первых, я ничего не понимаю про 1960‑е годы и меня немного пугает пафос радостной эйфории оттепели. Во-вторых, Владимов писал про свою современность. Главная мысль книги ничуть не устарела. Не изменился, по большому счету, и быт рыболовов на траулере. Поэтому не было смысла цепляться за прошлое, а хотелось как раз разобраться с нашей современностью.
— Раз уж вы упомянули о «Войне и мире»… Граф Толстой прекрасно умел понять простого солдата или мужика и рассказать о нем. Насколько вам легко найти общий язык с людьми вне вашей сферы деятельности? Все‑таки вы коренной москвич из семьи ученых, учились на биофаке, потом на киноведении. Это существование в определенной реальности…
— Послушайте, я не общаюсь в своем кругу. У меня дом в деревне, где я провожу огромное количество времени и где у меня друзья-товарищи из совершенно разных сфер и кругов. В человеке мне важны его чувство юмора и любопытство, а не его образованность. И потом, в свое время мне много где довелось работать — в начале 1990‑х продавал на рынке женское белье, на стройке вкалывал, еще где‑то… Так что, для того чтобы снимать фильмы про рабочих на стройке или рыболовов на траулере, мне не нужно «изучать» самих людей. Только профессию.
— Кстати, отдельный респект за возвращение в каком‑то смысле «производственной темы» в кино. Думается, зритель утомился от отельеров, шеф-поваров, бизнесменов, оперативников…
— Вообще путь кинематографиста — это путь бессмысленных познаний. Когда я делал «Долгую счастливую жизнь», все выяснил про сельское хозяйство — в России, Европе, Штатах. Объездил больше 50 сельских хозяйств, общался с людьми, пытался разобраться в экономической составляющей. Теперь я зачем‑то эксперт в этой области. Когда делал «Аритмию», изучил все про медицинскую реформу и про то, как устроена работа на скорой помощи. Зачем мне это нужно? Не нужно. Но…
— …сами сказали, что для вас важная черта в человеке — его любопытство…
— Ну да. Сейчас изучил, как устроена жизнь на рыболовецком судне, его внутреннюю иерархию. Сначала нам помогала документалист Зака Абдрахманова, которая отправилась в рейс по Баренцеву морю, отсняла там много материала, в подробностях запечатлев, как шкерится рыба, как достается трал, как ведут себя рыбаки. Потом мы поехали в Мурманск, ходили по кораблям и общались с людьми. В принципе могу пойти в море на таком траулере, и у меня никаких проблем не будет. Но, кстати, в «Аритмии» мне очень важна была именно документальная точность, и мы даже организовали в Петербурге спецпоказ для врачей — хотелось услышать их реакцию, все ли я правильно показал. А в случае со «Снегирем», думаю, моряки на многие вещи посмотрят с сомнением. Но здесь профессия — это все‑таки «экзотический», развлекательный фон, а сама история могла произойти в любом замкнутом мужском коллективе — хоть на стройке, хоть в армии.
— Может, вы какой‑то правдой и пожертвовали ради сюжета, все же создали на экране не просто ощущение доскональности, но и эффект присутствия зрителя прямо на этом трейлере среди команды «Снегиря», причем даже во время шторма.
— У нас получилась достаточно реалистическая, по сути, психологическая драма, и было бы странно шторм делать как отдельное кино, насыщая какими‑то дополнительными спецэффектами, пролетами над морем, саундтреком. Но это было очень сложно — аналогов подобной инженерной операции в России не было. Только на то, чтобы понять, как добиться в этом эпизоде документальности, ушло полтора года. В итоге построили огромный павильон из хромакея в несколько тысяч квадратных метров, внутри него — нос корабля с рубкой в натуральную величину. Эту конструкцию поставили на гимбл — сложнейшее инженерное сооружение, с помощью которого можно было имитировать шторм в павильоне. Плюс у нас работали четыре водосброса, которые с 12‑метровой высоты могли сбрасывать воду на людей по четыре тонны каждый, плюс водяные пушки, дождевые установки, ветродуи. Надо было создать целую партитуру волн. При этом управлять процессом, чтобы никого не убило.
— Понятно, что каждый прочитывает в книге свое, но для меня роман Владимова — о принятии. Герой романа, 26‑летний Сенька, понимает, что на самом деле он любит свою работу и по‑настоящему ему близка не красотка Лиля, а насмешливая и все понимающая Клавка. И вообще в его жизни есть все, по чему он тосковал, нужно только уметь правильно оценить реальность. И Владимов написал прекрасные слова: «Мы же с тобой знаем, как это бывает: вот уже, кажется, ничего тебе не светит, и ангел не явится, и чайка не прилетит, — ан нет, кто‑то все же и приходит».
— А для меня это просто финал, а смысл произведения в другом. Когда начинается шторм, герои, которые никакие не герои, а настоящая команда раздолбаев, ложатся на койки и ничего не хотят делать. А потом, когда слышат SOS, оживляются и бросаются спасать команду чужого судна. У них настолько бессмысленна жизнь, что им абсолютно наплевать на себя, и они готовы, лежа на своих койках, умереть. И вдруг — приключение! Хоть какой‑то интерес к жизни возникает.
— Пусть команда раздолбаев, как вы их называете, пусть команда морских бродяг. Но они все со своим прошлым, со своими характерами — кто‑то обаятельный авантюрист, кто‑то шут, кто‑то любит свою работу, кто‑то терпит свое существование на трейлере. Но, так или иначе, они заняты делом. Почему же их жизнь бессмысленна?
— Потому что это люди, абсолютно лишенные рефлексии, они не понимают, что они делают, зачем…
— Простите, а что такое в вашем понимании «бессмысленные»? Те, кто не читают «Улисса» Джойса?
— Во-первых, я сам «Улисса» не читал. Во-вторых, никогда в жизни не смотрел на людей таким образом. Среди глубоко образованных людей есть огромное количество бессмысленных. Для меня это люди неопрятно живущие…
— Дело же не в растянутых трениках?
— В том числе и в них. Неопрятность к быту — это и неопрятность самой личности. В команду на траулер приходят два совсем юных человека. Тому, кто быстрее приспосабливается к их правилам, то есть подчиняется, говорят: «Ладно, мы тебя оставим в покое». А второго, который отличается от них, начинают травить. Вот в этом я вижу неопрятность. Небрежность к другому человеку. Нежелание быть человечнее к нему. Проще унизить или сломать…
— Этого новичка, Никиту, начинают травить по‑настоящему после того, как он признался, что пошел в море «по приколу». Может быть, даже не осознавая, бросил вызов им всем. По сути, обнулил их. Прямая аналогия — те, кто прожил свою жизнь в Советском Союзе, и современное поколение, которое говорит: все, что вы делали, — все было не то. Даже ржавый корабль в фильме считывается как символ ушедшей эпохи.
— Ровно так все и есть.
— В таком случае реакцию членов экипажа «Снегиря» понять можно.
— На самом деле нет. Во-первых, парня вынудили сказать, что он «по приколу» пошел, это не было его декларативным заявлением. Во-вторых, Никита столкнулся с людьми, которые свою жизнь упустили. Имеют ли они право чему‑то учить этих молодых ребят только потому, что прожили дольше? Как говорит им один из них: «Я двадцать лет в море хожу»… Ведь больше всех из команды злится в этой ситуации рыбак по имени Геннадий, которого сыграл Александр Робак. Он, может быть, единственный, кто на борту этого траулера относится к новичкам, к этим салагам, по‑отечески. И, когда у него возникает конфликт с Никитой, он злится‑то на самом деле на самого себя. На то, что упустил своих дочек и теперь не может найти с ними контакт. В этом мальчике он видит свою беду, он не понимает, почему две его дочери-подростки перестали его слушать и уважать. А общаться они не хотят только потому, что отец ничего не хочет о них знать в принципе. Он хочет только вещать, наставлять, как надо жить, и рассказывать, что он делал в их годы. В этом проблема разрыва поколений.
Не надо учить детей. Надо попытаться понять, что у молодежи совершенно другой мир. Что они выросли иначе, что у них другое восприятие жизни. Вот что я имею в виду, когда говорю о неопрятности — это нежелание быть человечнее к другому человеку.
— А у вас, Борис, был в жизни наставник?
— Нет. Это вовсе не всегда нужно впрямую. Воспитывать могут и просто впечатления, которые ты получаешь от окружающего мира, от людей. Мне повезло — мне было интересно с родителями, мне было интересно на улице, с друзьями…
— Вы говорите о бессмысленной жизни команды «Снегиря». Но даже визуально вы им противопоставили аккуратненьких таких норвежцев. Но и те и другие ловят рыбу, и вряд ли норвежцы так уж сильно рефлексируют…
— Знаете, как устроен норвежский рыболовный промысел? Обычно это семейный бизнес или бизнес друзей. Рыбаки, которые ловят дикую рыбу, уходят в рейс на один день, потом возвращаются на берег и продают рыбу на рынке — абсолютно понятное, природное такое дело.
У нас все по‑другому. Это вахтовый метод, рыбаки живут на траулере два-три месяца, и все это время нереально вкалывают. Это очень тяжелый физический и психологически выматывающий труд. Но вдобавок так сложилось, что замороженную рыбу, которую рыбаки разделывают прямо на траулере, везут в Курск, откуда ее распределяют по всей России. И парадокс в том, что и в Мурманск рыба попадает из Курска.
За свой труд рыбаки получают очень хорошие деньги, но этот вахтовый метод их ломает. Как настроить жизнь, если ты три недели пытаешься прийти в себя на берегу, а потом на месяц вновь уходишь в море?
— Мне доводилось встречать вахтовиков…
— Но это же не значит, что вы знаете изнанку их жизни? Как говорит наш товарищ, документалист Марина Разбежкина, первое, что делают люди, — показывают свой парадный портрет. Я точно так же, кстати, подвержен этому — это свойство человека.
— Зака Абдрахманова, отправившись в рейс с рыболовами-вахтовиками для вашего фильма, тоже увидела парадный портрет?
— Вначале — да. Как и я, когда тоже встречался с рыбаками. Они рассказывали все про то, что нужно работать в касках, в жилетах, не ходить туда‑то, не делать то‑то — опасно, убьет. Начинают работать — и все! Я ни одной каски не видел или спасательного жилета, или специальной робы.
— Я читала про ликвидаторов аварии на Чернобыльский АЭС, что они даже не меняли свою одежду…
— Нет, это другое. У меня мама физиком-ядерщиком была, из ее лаборатории много людей уехали на Чернобыльскую АЭС. Они действительно возвращались в той же одежде, в которой находились там. Но это было не пренебрежение своей жизнью, они просто не до конца понимали, с чем столкнулись…
— В фильме Никита на вопрос персонажа, которого сыграл Робак, кем он хочет быть, отвечает: «Быть собой». Что для вас это значит?
— Я уверен, что по‑настоящему человек может быть счастлив лишь как отдельная личность, если угодно, индивидуалист. И других делать счастливыми могут только индивидуалисты. Когда родители говорят ребенку, что ради него они чем‑то пожертвовали и теперь его долг делать то, что хотят они, — это неправильно. Человек ничего не должен родителям. Он должен прежде всего самому себе. И в этом смысле мне кажется очень важным детям объяснять, что поступление в институт, выбор профессии — не окончательный. Ты не обязан в 18 лет понять, кто ты такой, чем хочешь заниматься в своей жизни. Я, например, поступил на биофак, мне казалось, что мое будущее — это энтомология. А потом я понял, что ошибся, и тут же ушел. Но если бы не решился пойти против этой традиции предопределенности, так бы и занимался ненавистным делом и был бы несчастным человеком.
В фильме мальчик, говоря, что он хочет быть собой, имеет в виду, что он хочет найти себя. Может, станет моряком, а может, физиком или еще кем‑то. Именно в этой мысли зарыт камень преткновения в мировоззрениях Никиты и Геннадия. Одному важно понять, кто он, другому — стать кем‑то, и неважно, что, возможно, он пошел на поводу желания родителей или обстоятельств, а теперь тупо зарабатывает деньги и не понимает, зачем он на этом свете. В этом споре я на стороне Никиты, конечно.
— Хотя норвежцы спасены, финал картины безрадостный. Неужели не хочется света в конце тоннеля?
— Совсем не уверен, что зритель обязательно должен видеть свет в конце тоннеля. Мне хотелось поразмышлять об особенности русского характера — о том, что куда проще совершить подвиг, чем строить длинную приличную жизнь. Что для людей, которые живут бессмысленно, подвиг — это некая индульгенция. А это не так. В итоге, да, заканчивается все безрадостно: с одним мальчиком случилась беда, другой на всю жизнь запомнит этот рейс, и наверное, его жизнь после этого как‑то изменится и понимание ее усложнится. А вся команда будет коллективно обманывать следствие и делать вид, что ничего не случилось. В общем, это полное равнодушие к тому, что произошло.
Какой из этого сделает вывод зритель? Не знаю. Мне не хочется ничего никому доказывать, терпеть не могу назидательное, морализаторское искусство. Для меня важно навести зрителя на мысль. Потому что сказанную мысль можно отбросить: мол, ерунда. А если человек увидел историю, она его зацепила, он может сам дойти до какой‑то мысли. И это будет совершенно другое качество.
Подготовила Елена БОБРОВА
Комментарии