Точка опоры разведчика Меркина
ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА
Про таких людей говорят: живая летопись истории, человек-легенда… И это вовсе не преувеличение. Зиновий МЕРКИН прошел всю Великую Отечественную войну, принял первый бой на Лужском рубеже, а победу встретил в Германии. Среди его наград — три ордена Отечественной войны, два ордена Красной Звезды, медали «За отвагу» и «За оборону Ленинграда»… Он освобождал Польшу, Румынию, Чехословакию, четырежды был ранен. После войны вернулся в родной Ленинград, активно участвовал в ветеранском движении. И сегодня, несмотря на возраст — в прошлом году отметил столетний юбилей, — старается быть в форме. Не так давно президент России наградил нашего собеседника орденом Почета — «за значительный вклад в патриотическое воспитание молодежи и активную общественную деятельность».
— Зиновий Леонидович, вы помните, кем в детстве мечтали стать?
— Конечно. Военным! У меня перед глазами был пример — мой отец, Леонид Леонтьевич, военный чекист, командир Красной армии. Он прошел Гражданскую войну, потом войну в Испании, затем советско-финскую кампанию. Когда я был подростком, он брал меня к себе в лагеря под Лугой, где я вместе с красноармейцами проходил курс молодого бойца. Меня научили владеть самым разным оружием, и вскоре мне это очень пригодилось. Освоил и винтовку, и пулемет «Максим»…
А вот мама, Зоя Фадеевна, была, можно сказать, полной противоположностью отцу: она играла на фортепиано в кинотеатрах — перед началом сеансов и во время немых фильмов. И я, когда был еще совсем маленьким, сидел рядом с мамой, потому что девать меня было некуда.
Жили мы на Загородном проспекте у Пяти углов. До войны я успел окончить девять классов… 22 июня 1941 года мы, команда ребят с Загородного проспекта, собирались играть в футбол против «лиговских». Мы с ними и дрались, и дружили. У нас была хорошая футбольная команда, играть должны были на стадионе у Холодильного института в Чернышевом переулке, нынешней улице Ломоносова. Я ждал ребят и вдруг вижу: они бегут взволнованные, кричат: «Война, война!».
Какой тут футбол, когда война! Мы сразу же побежали в районный военкомат на набережной Фонтанки. А он оказался закрыт. Вернулись домой. На следующий день с ребятами снова пошли записываться в Красную армию. Кто был постарше, у того приняли заявления.
Передо мной стоял мой одноклассник Андрюшка Брылев, он был старше меня на месяц. Его спросили, какого он года. Он честно сказал, что 1924‑го. Ответили: «Ну мы тебя потом вызовем». Я смекнул, что надо малость приврать, и сказал, что я 1923‑го. Набавил себе год. Помню, как Андрей на меня смотрит выпученными глазами, а военный мне говорит: «Пишите заявление».
Вскоре, в начале июля, меня вызвали в военкомат, направили в Новочеркасские казармы на Малой Охте. Меня зачислили в 4‑ю дивизию народного ополчения, мы занимались военной подготовкой, учились владеть оружием. 18 июля нас срочно обмундировали, выдали оружие. Поскольку я хорошо стрелял, мне дали СВТ (самозарядную винтовку Токарева. — Прим. ред.). Привезли нас на Марсово поле, а оттуда — на Варшавский вокзал. До Ивангорода наш эшелон не доехал: нас обстреляли, мы выгрузились на станции Веймарн.
Вскоре стали окапываться — готовить оборону. Но против немецких танков винтовками не особенно навоюешься. Короче говоря, когда стемнело, мы получили приказ отойти. Оказались в окружении. И затем за июль-август мы шесть раз попадали в окружение и столько же раз прорывались из него. Количество людей в нашей группе постоянно менялось, было и по двадцать человек, и по триста. И артиллеристы были, и танкисты без танков…
Под Кингисеппом нас повел на прорыв старшина-сверхсрочник — больше никого из командиров с нами не было. Очень хороший был мужик, мы его «пилой» звали: у него на петлицах было четыре треугольника (такие тогда были знаки различия в Красной армии).
Нам удалось прорваться, соединиться с нашими частями, но как раз тогда меня ранило. Получил пулю в грудь, пробило легкое, часть лопатки отбило… Дальше — госпиталь в Ленинграде, который находился в акушерском институте на Менделеевской линии.
В октябре 1941‑го к нам в палату пришел комиссар госпиталя, попросил, чтобы те, у кого есть жилье в Ленинграде, ходячие, пошли по домам. Хотя мы были еще все недолеченные. Комиссар объяснил: очень много раненых, негде размещать. Паек нам обещали сохранить такой, как полагается военнослужащим. Так я вернулся домой.
— Как вас мама встретила?
— Мы друг про друга вообще ничего не знали. Мама не имела понятия, где я, а я не знал, где она. В самом начале войны маму отправили под Лугу рыть противотанковые рвы. Она оттуда еле вырвалась, чуть не попала под немцев…
Так что мы оба были счастливы, что живы. Не помню, что она сказала, увидев меня раненого, но, конечно, крепко обнимала, целовала… А кроме мамы дома была бабушка. И мы перенесли первую блокадную зиму вместе, втроем.
Спасались благодаря сделанным впрок запасам и моему пайку. В госпитале мне сказали: «У вас задето легкое, поэтому надо бросить курить». Раз надо — бросил. Но по довольствию мне в день полагалось по пачке папирос «Звезда», и каждый день мама ходила на Кузнечный рынок менять папиросы на хлеб. Это нам очень помогло…
Все это время военные меня использовали как посыльного с разными документами. Когда меня отпустили из госпиталя, сказали, что отправляют домой «на две недельки». Потом я приходил в военкомат — отправляли домой еще «на две недельки». Но долго так продолжаться не могло, и в конце февраля 1942 года меня вернули в армию. Так я попал в 70‑ю стрелковую дивизию, во взвод разведки артиллерийского полка. Поскольку я еще не совсем поправился, то только значился разведчиком и меня посадили на телефон при штабе. Дивизия стояла во втором эшелоне, наше подразделение располагалось в Рыбацком.
В ночь с 25 на 26 сентября 1942 года мы форсировали Неву и высадились на Невский пятачок. Переправлялись под огнем. Мина разорвалась рядом с нашим плотом, он встал на дыбы, и все, что на нем было, свалилось в воду, в том числе миномет с боезапасом. До берега было метров десять — пятнадцать, ребята потом смогли все вытащить…
Выбрался я на берег, там недалеко под оставшимся фундаментом было вырыто укрытие, где расположился наш командный пункт.
— Историки подсчитали, что в среднем на Невском пятачке бойцу удавалось продержаться пятьдесят часов. А дальше — либо ранение, либо гибель…
— Меня, наверное, спасло то, что я практически все время был на командном пункте в «бункере». Двадцать дней там продержался. Нас постоянно обстреливали, и однажды нас накрыло прямым попаданием. У меня была тяжелая контузия…
Как переправили на правый берег — не помню. Начал понимать, что происходит вокруг, только когда наш санитарный эшелон проезжал город Мичуринск. Нас привезли в Ставропольский край и разгрузили под городом Георгиевском. Там где‑то прорвались немцы, и дальше мы двигались уже своим ходом… Всех, кто мог более-менее двигаться, зачислили в 275‑ю стрелковую дивизию.
Когда нас построили, сразу спросили: «Кто воевал? Шаг вперед! Кто был ранен? Шаг вперед!»… К ленинградцам отношение было особое. Короче говоря, спросили: «Пойдете в разведку?». Вот так я и стал до конца войны разведчиком…
Потом много чего еще было. Нашу 275‑ю дивизию расформировали, меня направили в 5‑й кавалерийский корпус, он формировался в районе Новочеркасска. Но эшелон с лошадьми по пути из Средней Азии разбомбили, и нас передали в 5‑ю танковую армию. Я попал в мотоциклетный батальон, в пятый разведбат.
А дальше была Курская дуга. Там я был и разведчиком, и сапером. Задания давали совершенно разные. Однажды надо было парализовать дорогу, и мы за короткое время заминировали участок, по которому немцы не смогли пройти без потерь. В другой раз было особое задание — проползти около двухсот метров, чтобы забрать документы и награды у ребят-разведчиков, которые наткнулись на засаду и погибли…
И за языком, конечно, посылали. Помню, как мы вчетвером устроили засаду на дороге у сожженного бензовоза. Подкараулили мотоцикл, один из нас бросил гранату… Мотоцикл перевернулся, оттуда выскочил длинноногий немец: на руке — браслет с портфелем. Мы его догнали, оглушили. А он долговязый, тяжелый… Короче, не дотащили мы этого языка, потому что немцы нас преследовали. Хорошо, что мы наткнулись на разведку 3‑й танковой бригады: они помогли нам выбраться.
Портфель с документами сразу передали в штаб. Начальник штаба возмутился: «Нет чтобы живого немца притащить!». Но потом мы узнали: сведения были ценные, так что сходили не зря.
— В вашей памяти остался какой‑то самый драматичный день на войне, когда казалось, что уже не выжить?
— Таких дней было очень много. Вообще тяжело было всюду. Помогала взаимопомощь, мы в разведбате были очень дружные. Без преувеличения, каждый был готов друг за друга голову положить…
Помню, как мы форсировали Днепр. Мы, разведчики, два раза переправлялись через Днепр, нам помогали черниговские партизаны, у них были плавсредства. Что могу сказать? Нам повезло, что на этом участке берег не был еще немцами прикрыт… Кстати, за форсирование Днепра меня наградили орденом Красной Звезды. Это была уже моя третья награда. Первую я получил за Кавказ, вторую — за Курскую дугу.
После освобождения Киева опять был ранен, попал в госпиталь. Оттуда писал письма маме. Я вообще на фронте для себя так решил: писать письма буду только из госпиталя. Ведь какой смысл отправлять письма, когда ты на передовой? Cейчас написал, а через минуту, может, тебя уже не будет.
И мама мне писала из Ленинграда, но ее письма не успевали за мной… Конечно, они для меня очень много значили. Мама в них рассказывала, как они живут с бабушкой, про остальных ничего не знала. Ведь из нашей семьи, кроме меня, воевали еще два маминых брата. Они прошли всю Великую Отечественную: один после Победы вернулся майором, другой — подполковником…
— Где вы встретили День Победы?
— Около Берлина. Мы в составе 1‑го Украинского фронта соединились с войсками 1‑го Белорусского фронта, взяв Берлин в кольцо и закрыв на него дорогу англичанам и американцам. Немецкие части, которые оказались в кольце, не прекращали попыток прорваться в сторону наших тогдашних союзников.
Помню, что 9 мая я вернулся с задания, лег спать. Услышал стрельбу, выскочил из палатки с автоматом, даже без ремня. «Что такое?!» — спрашиваю у Олега Гончаренко, разведчика из нашего батальона. Он отвечает: «Зиночка (так меня звали однополчане), война кончилась!». И я пошел дальше спать. У нас была своя жизнь…
А через несколько дней меня ранило. Совершенно нелепый случай. Никакого боя не было, стреляли все в воздух. И я вдруг почувствовал сильный удар по ноге, и все… Пришлось довольно долго пролежать в госпитале, потом меня направили в военное училище в Башкирию. Однако там на медкомиссии мне заявили: «Молодой человек, вы, конечно, воевали хорошо, это видно по вашим наградам, но Красной армии нужны здоровые офицеры. А вы таковым не являетесь. У вас слишком много ранений…». Вот так вот.
В 1946 году меня демобилизовали, и я вернулся в Ленинград. Сами понимаете, как была счастлива моя мама… Ведь из моих закадычных друзей многие не пришли с фронта. Помню, как рад я был встретить вернувшегося с войны Володю Курилова, моего довоенного друга. Мы с ним пересеклись еще в 1942‑м на Северном Кавказе…
Когда шла война, мы нередко мечтали в разговорах друг с другом о том, что будет, когда война кончится: «Эх, ребята, заживем!..». Но после Великой Отечественной многих ждало очень серьезное испытание: найти себя заново в мирной жизни, и многие, увы, не смогли сдать этот экзамен.
Время было очень непростое, некоторые мои однополчане, к сожалению, оказались вовлечены в криминальные истории… Почему? Специальности нет, крыши над головой нет, штаны в буквальном смысле рваные, денег на жизнь не хватает. Вот эта неустроенность тогда погубила многих.
Мне тоже после войны было очень непросто. Но вот что важно: понимаете, я в детстве рос в женском окружении, меня воспитывали мама и бабушка, а война, какой бы страшной она ни была, стала для меня в каком‑то смысле школой жизни, сделала меня мужчиной, дала моральный внутренний стержень, который потом держал меня.
— И как вы нашли себя в новой, мирной жизни?
— Сначала поступил слесарем на ткацкую фабрику имени Дзержинского, одновременно учился в вечерней школе рабочей молодежи. Три года работал и три года учился. Потом трудился в артели, которая делала музыкальные инструменты, затем попал на фабрику «Красный треугольник», в отдел комплектации. Вот тогда уже началась моя настоящая «карьера», говоря современным языком. По профессии я — экономист.
Постепенно поднимался по служебной лестнице, меня перевели на работу в Москву, я дошел до должности начальника отдела Госснаба РСФСР по Чечено-Ингушской АССР. Восемь лет я там отработал — очень непросто было — потом вышел на пенсию, вернулся в Ленинград, но еще некоторое время трудился в «Ленметрострое».
Когда стало больше свободного времени, активно включился в ветеранскую деятельность. Великая Отечественная война никогда меня не отпускала. С середины 1950‑х годов я собирал однополчан, участвовал в создании совета ветеранов народного ополчения. Сначала ведь все это было стихийно. Мы переписывались, назначали место встречи, собирались в День Победы у Казанского собора, в Александровском саду.
…Все мои внуки и правнуки воспитаны в духе патриотизма. По военной стезе они не пошли, но в армии отслужили. В этом есть и моя заслуга — могу этим гордиться.
Я вообще большой патриот России. Считаю, что государство должно быть сильным. Но надо не только бить себя в грудь, мол, я патриот, надо еще и быть готовым защищать родную страну. Кроме меня самого и моих товарищей, никто этого не сделает. С такой верой я шел на фронт в 1941‑м. Убежден в этом и сегодня. Такова моя точка опоры, и я с нее не сойду.
Комментарии