Вышел в свет сборник «Моя квартирная история-2»
Социологический институт РАН выпустил не так давно уже второй за два года сборник под названием «Моя квартирная история-2. Автобиографические очерки» (отв. ред. О. Божков и Т. Протасенко).
ФОТО pixabay
Это совместные изыскания социологов и «стихийных» краеведов. Первые расскажут о книге сами. А вторых, оказывается, много. К тому и тираж повторного (из-за технического сбоя) издания был увеличен в два раза. Кроме того, энтузиазм одного из составителей известного социолога Татьяны Протасенко помог придать книге повышенное общественное значение.
Читательский же интерес не ограничился долгими телефонными обсуждениями с приведением массы подробностей, часто неизвестных. Многие собеседники проявили желание поучаствовать в третьем сборнике. Впрочем, одно дело обсуждать, другое – написать. Тем более что наибольшее внимание вызвал все тот же «коммунальный вопрос». Создается впечатление, что гражданская жизнь в Ленинграде закончилась с началом массового переселения в отдельные квартиры. Но третий выпуск сборника социологи предложили посвятить «Моей жизни в условиях пандемии». Не оспаривая их соображений, многие считают тему карантина не столь познавательной, а главное – поучительной, для рядовых читателей: большинство вспомнят одно и то же.
Куда более животрепещущей и эмоциональной представляется неизвестная блокада Ленинграда в воспоминаниях родственников: сочтите это предложением снизу. Тем более что уже представленные квартирные сюжеты часто переходят в блокадные: такой у нас город... Тут требуются две неравнозначные оговорки. Первая – принципиальная: любые воспоминания о тех годах заслуживают документирования. Пусть и в домашней библиотеке. Чтобы помнили... Не подумать ли о «народном IT-коллекторе»? Если нечто подобное есть, то об этом, судя по откликам, не знают.
Но дальше – вторая оговорка: книгу, целиком посвященную трагичным страницам блокады, вряд ли осилит обычный читатель. Пожалейте его нервы. И не забывайте, чем все завершилось. И для выживших ленинградцев, и для страны, и для всего мира. Впрочем, некоторые особо мрачные подробности, например последний путь почивших, требуют пояснений специалистов, чтобы не плодить слухи. А то и близлежащие парки-скверы, где мамы гуляют с малышами, будут восприниматься как «сплошная Пискаревка».
Сложнее с эпизодами, которые трудно не только проверить, но и пометить каким-то знаком: мать с ребенком направлялась в эвакопункт. Попала под обстрел. Ребенок умер при ней. Но живым остался чужой ребенок, у которого тогда же погибла мать. Наша героиня повела «приемыша» дальше, оформив на эвакопункте как своего...
Очень недостает, как ни странно это звучит, ободряющих – трогательных страниц. Изустно они тоже приводятся, но как-то между прочим: вернулась после блокады, в комнате кто-то жил, но не взял даже ботики. И запонки (мужа) остались в рюмочке...
И еще. Эту мысль я уже высказал в своей квартирной истории. Не приемлю «черно-белого» разноса тех, кого уже нет. Они-то не ответят, а на очерненных останется «штамп». Как частность: стоит ли всуе приводить громкие имена соседей, квартирантов, пришедшие на память? Хотят ли этого их потомки? Еще нюанс: как быть с эпизодами, которые не подтверждаются историками, но простые петербуржцы о них говорят? Например, о казанских и прочих кошках – тех, что в конце 1944-го самим своим появлением в ленинградских дворах «принесли мир»? Или о «зеленых цепочках» – сигнальных ракетах, которыми немецкая агентура наводила самолеты на цель? Особенно когда говорят не вообще, а, например, о Таврическом саде, том, что недалеко от Смольного... Возможно, стоит каждую семейную историю сопроводить мнением историка.
Впрочем, раскрыв сборник, читатель выскажется сам.
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 47 (6885) от 19.03.2021 под заголовком «Моя квартирная история».
Комментарии