Герои Горького в пространстве Чехова

ФОТО Антона НОВОДЕРЕЖКИНА/ТАСС

Гость редакции — художественный руководитель Молодежного театра на Фонтанке, народный артист РФ Семен СПИВАК

В тени празднования 200‑летия со дня рождения Александра Николаевича Островского неожиданно оказался Максим Горький, чье 155‑летие тоже могло стать поводом для размышления о том, что же происходило в стране век назад. Редкое исключение — премьерная постановка в Молодежном театре на Фонтанке одной из самых знаменитых пьес Горького «Васса». Те, кто помнит экранизацию Глеба Панфилова с Инной Чуриковой в статусной роли, с удивлением откроют для себя совсем другую историю про капиталистку Вассу Железнову, которая не остановится ни перед чем, стремясь сохранить семейное дело в своих руках.

— Семен Яковлевич, судя по тому, что это первое ваше обращение к Горькому, этот автор вам не близок. И вдруг вы взялись за «Вассу».

— Признаюсь, изначально это не было моим решением. Я ставил моцартовского «Дон Жуана» в Москве, в Большом театре. И за время моего отсутствия актриса нашего театра Екатерина Унтилова самостоятельно сделала эскиз первого акта «Вассы». Катя не обделена ролями, но ей захотелось попробовать сыграть и Вассу Железнову. Когда она мне показала эскиз, я увидел очень честную, искреннюю работу. Так почему бы не появиться этой пьесе в нашем репертуаре? Тем более что в «Вассе» много ярких женских ролей, что нечасто случается в мировой драматургии. Одним словом, я увлекся пьесой…

— Выбор пал на первую версию «Вассы», в которой нет марксистского мотива версии 1935 года, где капиталистическому миру Вассы противостоит новый мир революционеров. Об этом, кстати, фильм Панфилова. Выбор такой версии для вас принципиальный?

— Да, изначальная редакция 1910 года более ясная. А для меня «ясность» — это слово высшего порядка. В первой версии внимание автора уделено не идеологии, а именно чувству, любви или, точнее, несправедливой любви. Но поскольку Горький мне не близок — для меня он слишком страстный в отличие от Чехова, — то у нас получается чеховский Горький. Более тонкий, более настроенческий. Даже сценографией даем подсказку, что герои Горького у нас живут в пространстве чеховских «Трех сестер».

— У версии 1910 года есть подзаголовок «Мать», и он отсылает нас к одноименному роману Горького, написанному им за четыре года до «Вассы». Но в детстве Алексея Пешкова, которого воспитывали дедушка и бабушка, кажется, ничто не предполагало фиксации на образе матери.

— Дело не в личном, как мне кажется. Большой писатель, драматург с точки зрения социальных аспектов жизни общества видит больше, чем специалисты по социологии. Действительно, почти одновременно Горьким написаны два произведения о матерях. Но эти женщины абсолютно разные, и в этом смысле очень интересно анализировать одновременно и «Мать», и «Вассу». Ниловна, героиня хрестоматийного романа «Мать», сначала подобна Вассе — она не понимает, чем занимается сын, что у него за друзья. Но в конце концов шаг за шагом встает на сторону Павла. Драма Вассы Железновой в том, что все ее помыслы о семье, а семья все равно разваливается. Дети живут мыслью о скорой смерти отца и о наследстве. Они равнодушны к семейному делу, которому посвятила жизнь их мать. Сама Васса не понимает своих детей, хотя и готова ради них пойти на преступление. Как она говорит своей дочери: «Для детей — ничего не стыдно… И — не грешно!». «Матери — все удивительные!» — продолжает она. «Великие грешницы, а — и мученицы великие!..» Все‑таки родная кровь — мистическая и страшная вещь.

— Вы говорите, что играете Горького по‑чеховски. Но в отличие от Антона Павловича Алексей Максимович в «Вассе» лишает практически всех героинь женского миролюбия.

— У нас в спектакле поступки женщин можно определить знаменитой фразой: «Благими намерениями устлана дорога в ад». Мы не делаем из них злодеек и хищниц. И Екатерина Унтилова играет не деловую женщину XIX века, а просто женщину, которая человеческий ад, возникший в ее семье, безуспешно пытается превратить в рай.

— «Васса» в любой версии одна из самых популярных пьес Горького. И понятно почему — у большинства из нас своя история взаимоотношений с матерью.

— Да уж. Разбирая «Вассу», мне было от чего отталкиваться, вспоминая свои юношеские бунты и мятежи, которые возникали из‑за диктата моей матери. Во-первых, она хотела видеть меня инженером, а во‑вторых, в штыки приняла мою женитьбу. Сообщить маме о том, что нашел спутницу жизни, я решил не по телефону или отбив телеграмму. Нет, я поехал домой. Можно сказать, пошел на амбразуру. И когда папа позвонил ей в обеденный перерыв, она тут же выпалила новость: «Яша, беда пришла к нам в дом! Он женится!». Эту фразу я запомнил на всю жизнь. Я рассказывал эту историю на творческих вечерах, и не было ни разу, чтобы зритель остался равнодушен и не отреагировал бурно на реплику моей мамы. Так что я убежден: каждый, кто придет на «Вассу», вспомнит свою маму.

— Следующая ваша постановка — тоже история женщины, которая переживает крушение своего мира. Я имею в виду пьесу «Глубокое синее море» автора середины 1950‑х Теренса Рэттигана.

— С этой постановкой связана одна забавная история. В 2008 году обладатель прав собственности на произведения японского писателя Юкио Мисимы не разрешил нам играть спектакль «Маркиза де Сад». Актрисы — а спектакль сугубо женский — написали ему письмо, объясняя, как они любят свои роли, как востребована постановка у зрителей. И попросили разрешения играть «Маркизу де Сад» еще один сезон. В ответ был дан категоричный отказ. Так что во избежание возможных эксцессов мы попросили у представителей Рэттигана, которые обладают правами на его наследие, разрешение играть «Глубокое синее море». Весь ответ из Великобритании зачитывать не буду, достаточно первого пункта из списка условий: «Мужские роли должны играть мужчины, женские — женщины». Судя по всему, они у себя там всякого насмотрелись…

— И все же — почему Рэттиган? Его имя у нас совсем не на слуху, и «Глубокое синее море», хоть и дважды экранизированная пьеса, непопулярна у нас.

— Фильмы мне не понравились — ни середины 1950‑х с Вивьен Ли, ни относительно недавний с Томом Хиддлстоном. А вот пьеса тронула, признаюсь, даже до слез. Она меня покорила своей простотой. В ней нет измен, герои не переживают финансовых потрясений. Герои очень сильно любят друг друга. Никакие внешние обстоятельства не подталкивают героиню к само­убийству. «Причины таковой не было. Я потеряла покой», — говорит женщина. «Что же его нарушило?» — «Не знаю. Волна неуправляемых эмоций: гнев, ненависть, стыд — всего понемногу». Хестер — так зовут героиню — хочет обычной жизни, с обедами, какими‑то семейными ритуалами. А ее любимый мужчина не может ей этого дать. Бывший летчик-испытатель, он пришел с войны, но внутренне так и остался на передовой. Война его растревожила, завела, как пружину, и с той поры он не способен жить, просто наслаждаясь. Казалось бы, тоже мне конфликт, а ведь это трагедия — когда люди любят друг друга, а вместе быть не могут… Любопытно окунуться в эту историю после горячих страстей Горького. Надеюсь, к следующей зиме выпустим спектакль.

— В этом году громко отмечают юбилей Островского, почти упустив из виду 155‑летие Горького. Такое ощущение, что с «буревестником революции» случилась отмена. И не где‑нибудь, а на родине.

— Как я уже сказал, Горький не мой автор, но он прекрасный драматург. Я никогда не забуду спектакль «На дне», который еще в начале 1970‑х в «Современнике» поставила Галина Волчек. С одной стороны, это был очень острый социально-политический спектакль, а с другой — очень поэтичный. Где‑то там шла жизнь — сложная, трудная, проблемная. А обитателям ночлежки в их замк­нутом мирке было очень хорошо…

И, конечно, я вспоминаю гениальный спектакль Товстоногова «Мещане» в БДТ, очень трагический и одновременно очень смешной. Как в финале певчий, которого играл колоссальный артист Павел Панков, успокаивал старика Бессеменова по поводу его взбунтовавшегося сына: «Умрешь ты, он немножко перестроит этот хлев, переставит в нем мебель и будет жить, — как ты, — спокойно, разумно и уютно…». Горький талантлив был в своем чувствовании человека. Во время репетиций я сам внутренне пришел к пониманию, что Горький поднимал проблемы на уровне Шекспира. Но сейчас ему не могут простить клейма «пролетарский писатель», хотя в случае с Горьким все совсем не однозначно. 

— Тем более ценно, что вы не забыли про «немодного» Горького. Но у вас в труппе много молодежи плюс очередной актерский курс. Как они реагируют на «буревестника революции»?

— Прекрасно. Да, в перерывах между репетициями они утыкаются в свои гаджеты, но в остальном они такие же, каким было мое поколение. Впрочем, возможно, все дело в отборе — к нам попадают определенной «группы крови» ребята. Не случайно у нас идет и Вампилов, и Шукшин, и сейчас готовится дипломный спектакль по вампиловскому «Прощанию в июне». Мы у себя «не отменяем» прошлое. Несправедлива и тревожна любая «отмена», касающаяся культуры, — и не важно, из‑за политических решений или обстоятельств жизни. Вы знаете, например, что в Италии умирает гордость итальянского пения — бельканто? Из-за скорости жизни, из‑за того, что техничность важнее вдохновения, и так далее. Для того чтобы петь бельканто, нужна неспешная распевность, погружение в пение.

…В романе «Иудейская война» немецкого писателя Лиона Фейхт­вангера рассказывается, что римляне, войдя в Иудею, вырезали все население, и старейшины задумались: «Как же нации выжить?». Они пришли к мудрому выводу — необходимо сохранить Писание. «Храма больше нет, — говорит один из старцев. — Единственное царство, которым мы владеем, — это Писание. Его книги — наши провинции, его изречения — наши города и села. Мы занесем шестьсот тридцать заветов на хороший пергамент, чтобы Израиль мог опираться на них вовек». В вечности остаются не указы и приказы, а творения художников, и только. Архитектура Петербурга, музыка Баха, поэзия Пушкина. Поэтому, когда художник погибает или просто оказывается в забвении, мир становится темнее.