Я непременно должен был вернуться
ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА
Нашему собеседнику 96 лет, но он бодр, активен и жалуется лишь, что в условиях пандемии ему из дома выходить нельзя, а для него как глоток свежего воздуха – встречи со школьниками и воспитанниками военных училищ. Марк Эпштейн – фронтовик, участник битвы за Ленинград, освобождения Прибалтики, кавалер ордена Славы III степени. Однако фронтовой странице его жизни предшествовала зима 1941/42 годов, проведенная в блокадном городе. Марк Евгеньевич показывает книгу Чарльза Диккенса с дарственной надписью: «...отлично окончившему в 1941 – 42 учебном году, – в первый год Великой Отечественной войны, в условиях блокады и героической обороны города Ленина, 166-ю полную среднюю школу Смольнинского района». Также в домашнем архиве – пропуск на «право прохода по городу Ленинграду в вечернее и ночное время», датированный летом 1942 года, пригласительный билет на школьный выпускной во Дворце пионеров...
– Марк Евгеньевич, а вы кем хотели стать после школы? Как и многие: летчиком или полярным исследователем?
– А вот и не угадали. Меня манило кино, я мечтал поступить в киноинститут и создавать фильмы. В конечном итоге почти так оно и получилось, но только уже гораздо позже...
Все мое детство и юность прошли вокруг и около Невского проспекта. Мы жили в доме на углу Невского и Перекупного переулка. Отец, Евгений Маркович, работал закройщиком в ателье. Клиентура у него была не только в Ленинграде – приезжали отовсюду. Мама имела возможность не работать, была домохозяйкой.
В двух шагах от нашего дома был клуб милиции на Полтавской улице, я туда ходил кино смотреть, а еще в «Художественный» на Невском. До войны пересмотрел все фильмы, какие только выходили на экраны. Самые любимые? Конечно же, «Цирк», «Чапаев», «Александр Невский»...
Понятно, что эти ленты создавали у меня и сверстников боевое настроение. И мы верили тому, что нам говорили: если враг на нас нападет, то будет разбит на своей территории. Мы были воспитаны на героях. Наверное, не буду оригинальным, если скажу, что моим идеалом был Павел Корчагин, герой романа Николая Островского «Как закалялась сталь».
Поэтому, после того как 22 июня мы с друзьями на Невском проспекте, увидев, как люди побежали к радиорепродуктору, узнали о начале войны, были абсолютно уверены: она продлится не больше двух-трех недель. А потому нам очень хотелось успеть повоевать. Мы просто рвались на фронт! И практически сразу же отправились в военкомат. Но перед тем сделали себе надрезы на руках, обмазались кровью друг друга: мол, мы теперь братья, воевать будем вместе. Но в военкомате нас огорошили: «Вы что, с ума сошли? Куда вам? Комсу в армию не берем»...
Помню первую воздушную тревогу, которую объявили по радио ночью 23 июня. Завыла сирена, одновременно загудели паровозы и пароходы. Тогда самолеты врага не прорвались, да и до начала сентября 1941-го им не удавалось бомбить Ленинград...
При домохозяйствах создавались группы самозащиты, мама вступила в нее. И вот однажды, уже в начале сентября, после артобстрела, она услышала с улицы крик и бросилась, чтобы оказать помощь пострадавшему. Ее остановил старший по группе: «Евгения Яковлевна! Я опытнее вас, пойду первым». И только он вышел из подворотни на улицу, как раздался взрыв снаряда. Он был убит наповал... Мать пыталась оказать ему помощь, но бесполезно...
Это было с утра. А вечером того же дня случился кошмар – первая бомбардировка. Это было 6 сентября. Полночь, где-то рядом падают бомбы. Страшный грохот!
Утром мы отправились посмотреть, что же произошло, и пришли в ужас. Дом, стоявший напротив нас, № 119 по Невскому проспекту, разрушен. Вокруг него ходили люди и окликали своих близких: «Мама, папа, где вы?!». Наружная стена рухнула, обнажив все, что было внутри. На втором этаже, в одной из разрушенных квартир, тикали чудом уцелевшие ходики...
Во время авианалетов мы прятались в бомбоубежище, расположенном в подвале нашего дома, хотя оно далеко не сразу было оборудовано для этих целей. Но потом перестали туда ходить. Почему? А вот послушайте анекдот, который появился тогда. У Исаакиевского собора стоят профессор и академик. Объявили воздушную тревогу. Академик: «Я пошел в бомбоубежище». Профессор: «А я не пойду». – «Почему?» – «А через сколько столетий тебя откопают?»...
Что же касается голода, то мы к нему оказались совершенно не готовы. Ведь еще в июле и августе 1941 года в городе можно было купить необходимые продукты. Мы себе потом не могли простить, что не сделали запасов. Но так поступили большинство жителей, в том числе и потому, что не хотелось показаться паникерами, не верящими в силу Красной армии.
– Вы же тогда были школьником. Когда снова сели за парту?
– В начале ноября 1941 года. Уже не было электроэнергии, не было воды и тепла, не работала канализация... В классах сидели в верхней одежде, и все равно постоянно мерзли руки...
Моя школа находилась рядом с Греческой церковью, в Прудковском переулке. Однажды, когда мы, как обычно, пришли утром, то обнаружили, что школа оцеплена, нас не пускают: оказалось, что во время ночного налета в здание попала бомба, пробила его насквозь, но не взорвалась. Нас перевели в другое здание – на 2-ю Советскую.
Учиться было очень трудно, постоянно хотелось есть. Дома делать задания тоже было непросто: электрического света нет, только одна коптилка. Керосин и свечи кончились, а достать их можно было далеко не всегда.
А еще надо было выполнять постоянную работу связиста в штабе школы: у меня даже сохранилась справка, подписанная директором. Самым тяжелым было ходить по квартирам учащихся и выяснять, почему их не было в школе. На такие задания я ходил вместе с моим другом Николаем Гусинским.
Двери в квартиры, как правило, были открыты, и там, особенно в коммунальных квартирах, зачастую можно было увидеть жуткую картину. Мертвые люди с открытыми глазами лежали, сидели, а кто даже сидел с протянутой к тебе рукой... Иногда открываешь дверь – а на тебя падает прислонившийся к ней мертвый человек... Потом мы докладывали директору о том, что увидели.
Как-то я перед школой пошел к Николаю, у которого накануне забыл учебник по физике. Он жил на Херсонской улице, недалеко от нас. Иду по Перекупному переулку и вижу: сидит в сугробе солидный мужчина в возрасте. Просит подойти к нему. Я подошел. Он говорит: «Отнесите, пожалуйста, мой партийный билет в райком». На мой вопрос, где его родные, он ответил, что их уже нет.
Я пообещал выполнить его просьбу, и в знак благодарности он изо всех сил обхватил меня и прижал к себе. С трудом мне удалось освободиться от его объятий. Он смотрел на меня, как мне показалось, спокойно, но в этом спокойствии был какой-то ужас...
– Вы выполнили просьбу?
– Конечно, разве я мог поступить иначе? И вот возвращаюсь из школы, подхожу к тому же месту: он сидит все там же, в том же сугробе. Я подошел к нему, говорю: «Вашу просьбу я выполнил». А он молчит. Я тронул его рукой – он никак не реагирует. Я приглядываюсь: он же мертвый... Потрясенный этот картиной, я с трудом добрался до дома...
А про хряпу рассказать? В нашем классе была девочка, которая мне нравилась, Женя Горевецкая. Так вот: в конце 1941 года, в самое голодное время, ее дедушка привез откуда-то из пригорода на санях хряпу – капустные отходы – для школы. Повариха сварила щи. Всех учеников отправили домой за котелками. Каждый взял по две кастрюли, а чтобы удобнее было тащить, сделали ручки из веревок.
Мне налили три поварешки. И я счастливый пошел домой. Очень боялся, чтобы у меня не отобрали кастрюли. Слава богу, дошел. Отец и мать буквально заплакали от радости: «Где ты, сынок, такое достал?».
Мама тут же поставила принесенные мной кастрюли на буржуйку, чтобы разогреть щи, накрыла на стол, тонко нарезав хлеб, создавая впечатление, что его много. Когда щи закипели, мать сняла обе кастрюли с огня, понесла к столу. И тут произошла беда: она зацепилась за половик, упала, и все содержимое вывалилось на пол. Я, буквально обезумев от случившегося, схватил табуретку, замахнулся на маму и, наверное, случилось бы непоправимое, если бы отец вовремя не остановил меня окриком: «Сынок! Это мама!!!»... А дальше мы сидели в горести не солоно хлебавши.
Еще один эпизод. Конец января 1942-го. Целую ночь я простоял на улице у булочной (она была рядом с нашим домом, на Невском) в 30-градусный мороз, еле живой и голодный... Однако утром магазин не открылся. А ведь как раз накануне норму выдачи хлеба повысили до 300 граммов. Мы были в отчаянии: неужели ничего не получим?!. Но все равно не покидали очередь, менялись с мамой целый день, дожидаясь хлеба. Его завезли только поздно вечером.
За водой мне приходилось ходить на Неву, к лавре. Иногда по нескольку раз в день, так как надо было «обслужить» две семьи – свою и родителей матери, которые были в преклонном возрасте. Они жили примерно в двух километрах от нас, на 8-й Советской улице.
На Неве была жуткая картина: длинная очередь за водой голодных, часто больных людей. Большинство еле стояли на ногах. То один, то другой в очереди за водой падали. Им всегда пытались помочь, но иногда бывало так, что зря: они были мертвы...
Кстати, в лавре находился один из пунктов, куда жители города свозили своих умерших родных. Туда приезжали большие грузовые машины, и бойцы МПВО, как правило, женщины, грузили на них трупы, которые затем отвозили на кладбища. Трупов на сборном пункте было очень много – их не успевали вывозить.
– Но вашей семье повезло: вы остались живы...
– Мы с отцом спаслись только благодаря маме. Смотреть на нее было страшно. От голода она страшно исхудала. Первое время она устроилась в ателье, где отец трудился закройщиком. Это давало ей рабочую карточку. Но когда отец опух и слег, матери пришлось уйти с работы, чтобы ухаживать за ним. Что только она ни делала: варила еду буквально из ничего, следила за чистотой в доме, стирала, бегала на рынок, меняла вещи на продукты...
На рыночной толкучке мы покупали дуранду – подсолнечный жмых. Маленький кусочек дуранды можно было обменять на хороший костюм. Покупали кусочек шкуры коровы или лошади, из которого варили студень. Причем не сразу этому научились: при небольшом кусочке шкуры студень не получался плотным, приходилось добавлять столярный клей. Есть такой продукт было, конечно, отвратно, но добавка перца, горчицы, уксуса (их можно было получить на карточки регулярно) делала эту еду терпимой, можно было как-то существовать.
На рынках наравне с другими продуктами продавали «сладкую землю» со сгоревших Бадаевских складов. Мы ее тоже покупали, растворяли в воде, процеживали через марлю и пили что-то сладкое...
По городу ходили зловещие слухи про каннибалов. Рассказывали страшные истории про «домик в Девяткино»: мол, там как будто бы из похищенных детей варили супы и делали пирожки. Поэтому нам родители запрещали находиться на улице в одиночку, хотя практически это было едва ли осуществимо.
Я столкнулся с подобным случаем в декабре 1941-го. Возвращался домой из школы по 2-й Советской улице, возле одного из домов увидел группу женщин и услышал: «Ужас, ужас!». Подошел узнать, что случилось. Мне сказали, что съели человека. Я не поверил, даже поднял шум. Мне ответили: «Не веришь – иди сам посмотри».
С двумя подошедшими мужчинами мы прошли под арку дома. На заднем дворе лежал человек, у которого были отрезаны ягодицы. Я раньше ничего не знал о каннибализме, а теперь увидел его следы собственными глазами. Весь вечер я находился под впечатлением, а ночью не мог уснуть, мне все мерещились ужасы...
Кстати, хорошо помню, как мы встречали новый, 1942-й, год. Девочка, с которой мы училась в одном классе, сказала мне: «Нам по знакомству достали елку. Мы вас приглашаем». С пустыми руками вроде как идти неудобно. Мама побежала на рынок и вскоре вернулась с коробкой шоколадных конфет: мне помнится, что она отдала за нее какую-то золотую вещь.
И вот мы пришли в гости. Очень хорошо все прошло. Включили музыку, мы танцевали. И ушли оттуда одухотворенные, абсолютно уверенные, что все-таки весь этот ужас рано или поздно кончится, победа будет за нами... Да иной мысли, что мы можем не победить, просто не было. Вопрос был только – когда?
В мае 1942 года мы окончили школу. Нас пригласили сначала на выпускной вечер в Смольнинском районе, а на следующий день – во Дворец пионеров. В моем выпускном аттестате были только «пятерки», а потому, как значилось в документе, я пользовался «правом поступления в высшую школу без вступительных экзаменов». Но до этого еще надо было дожить.
Чтобы получить рабочую карточку, я устроился учеником слесаря на автобазу № 1 треста уличной очистки. Но работал там недолго, поскольку 24 августа 1942 года был призван в армию. Боялся ли я, что меня могут убить? Об этом просто старался не думать.
Собрали нас возле военкомата на Невском, он находился недалеко от моей школы. Построили и пешком повели – как сейчас помню – на пересыльный пункт на Выборгскую сторону, на проспект Карла Маркса, 65. А там случились и трагедия, и комедия. Почему трагедия?
Накрытый стол, стоят котелки, полные пшенной каши. Мы, конечно, набросились на еду, не ожидая команды. Нас не успели предупредить: после дистрофии нельзя было сразу столько есть... Четыре человека из-за стола не встали: умерли во время еды. Вот такой был кошмар... А дальше была комедия: нас экипировали в форму, которая весьма заметно отличалась от наших размеров. Мы же все были тощие от голода. И, когда нас одели, стоял хохот...
Вскоре я попал в 78-й запасной стрелковый полк. Нас долго готовили, учили штурмовать ледяную кручу невского берега. Но в бою все, конечно же, оказалось не так, как в учении.
– Когда он был, ваш первый бой?
– 12 января 1943-го, начало операции «Искра». Одеты мы были шикарно: все самое теплое, с ног до головы. Перед наступлением старшина выставил перед нами бочку спирта: «Мужики, шаг вперед!». Откупорил и стал наливать в кружки. «Слушайте внимательно: сейчас вам предстоит форсировать Неву, всякое может случиться. Мороз больше тридцати градусов. Если будете ранены, упадете на лед – вам конец. А так хотя бы будет шанс не замерзнуть. Выпейте сколько можете – потом спасибо мне скажете».
Заиграл «Интернационал», и, не дожидаясь сигнальной ракеты, мы бросились в атаку. Эту картину не передать словами. Стрельба ужасная, каждый клочок земли был пристрелян немцами. Под шквальным огнем мы добрались до берега, занятого врагом, стали приставлять лестницы, которые тащили на себе. Я тоже со знакомым бойцом нес лестницу.
Несколько лестниц немцы оттолкнули, люди полетели наземь, ломая себе спины... Но мы упрямо карабкались вверх... Бои были ожесточенные, немцы постоянно переходили в контратаки.
Через пару дней меня ранило: осколок попал в висок. Я потерял сознание. И, как мне потом рассказали, девчонка лет семнадцати на фанерном листе дотащила меня до медсанбата. Решила, что я уже мертвый, и положила рядом с трупами. Вышел врач, говорит: «Что ты сделала? Смотри, он же дышит!». Меня принесли в палату, перевязали, а ночью с первой же машиной отправили в Ленинград – в институт травматологии на улице Маяковского.
В тот день дежурным врачом там был сам директор института Андрей Львович Поленов. И когда меня привезли, он велел: «Немедленно на операционный стол!»...
Когда я бываю на улице Маяковского, прохожу мимо памятника Поленову, я ему всегда кланяюсь в пояс. Он меня спас, вернул с того света. Потом его назвали мастером ювелирной нейрохирургии. Шесть часов он надо мной колдовал.
Мне соседи по палате потом рассказали: «Тебе здорово повезло. Ты знаешь, кто тебя оперировал? Сам Поленов!». Он потом каждый день, когда делал обход, говорил, показывая на меня: «Вот этого кормить по сверхвысокой категории!». Все удивлялись: почему так, за что такие заслуги? «Это, – говорит Поленов, – моя первая в жизни дикая операция. Я никогда прежде такой не делал».
Потом меня переправили в больницу Мечникова. Здоровье и врачи сотворили чудо: я прошел медкомиссию, и – вы можете себя представить, после такого-то ранения! – меня признали годным к строевой службе. И на свое счастье, попал в свою родную 123-ю дивизию. В конце января 1944-го в ее рядах освобождал поселок Сиверский, затем 12 февраля дивизия первой ворвалась в Лугу.
– О чем вы мечтали на войне?
– Да ни о чем. Только о том, чтобы война скорее закончилась... Некогда было мечтать. Радовались каждому прожитому дню. Вот – вырезка из газеты военного времени: «11 сентября 1943 г. В землянке политинформация об освобождении Донбасса и города Сталино. Потом выступает кружок армейской самодеятельности... Наш запевала Марк Эпштейн под аккомпанемент гармошки исполняет песни «Тачанка», «Котелок» и русские частушки»...
Вы только представьте себе: я был пять раз ранен! Вообще мне иногда кажется, что я выжил вопреки судьбе.
Весной 1944-го – ужасное ранение в спину: сзади разорвалась мина или снаряд, и вся моя спина была покрыта осколками. Десятка два, не меньше. Кричал я от боли жутко. Меня привезли в медсанбат, хирург говорит: «Слушай меня внимательно. Есть два варианта: или надо каждый осколок вырезать по отдельности, или мы к тебе подведем электромагнит, и одним включением он вырвет все осколки. Но будет очень больно, даже анестезия не поможет. Решайся».
Что мне было делать, с кем посоветоваться? Я его спрашиваю, хирурга, он отвечает: мол, лучше все за один раз, электромагнитом... У меня потом не спина была – сплошное кровавое месиво.
Я никогда не хвастаю своими наградами. Но все-таки должен сказать: в боях за освобождение Эстонии был удостоен ордена Славы III степени. Вот документ – представление к награде: «За время наступательных боев с 17 июля по 1 августа 1944 года своим бесстрашием и мужеством увлекал бойцов на беспощадное истребление немцев. Действуя в составе разведгруппы, неоднократно ходил в тыл противника, доставляя ценные сведения и документы. В ночь с 20 на 21 июля 1944 года вместе с группой пробрался в тыл к немцам, неожиданно напал на гарнизон, при этом уничтожил более 15 гитлеровцев и 3 взял в плен. Кроме того, разведгруппа захватила 2 пулемета, 7 автоматов и другое имущество».
А в августе 1944 года снова сквозное пулевое ранение в левую руку... Пуля шла в мой левый бок, в сердце, а рука спасла. Долго потом лечился в госпитале в Казани, признали негодным к военной службе, но вскоре и война кончилась.
– Как вы думаете, что вас берегло?
– Я об этом совершенно не думал. В Бога я не верил – я же был коммунистом, в партию вступил на фронте. Но я знал, что родители меня ждут, и я обязательно должен вернуться. А вот потом, когда мне уже стало много лет, я пришел к выводу, что надо во что-то верить, иначе нет смысла жить. Пусть не в Бога... Наверное, в чудо какое-то. В то, что все-таки есть какой-то у меня ангел-хранитель.
Ведь я выжил в первую блокадную зиму, уцелел на войне, хотя и изранило меня всего, а потом исполнил свою мечту: окончил Ленинградский институт киноинженеров. Был преподавателем Тульской школы киномехаников, потом работал в Ленинградском дворце пионеров. Больше сорока лет преподавал в радиотехническом техникуме. И даже выступал в оперном коллективе областного Дома учителя.
Многие годы 30 января, в день освобождения Сиверской, мы туда ездили с ветеранами 123-й дивизии. В местной школе нас всегда принимали как самых дорогих гостей. Страшно подумать: теперь из всех фронтовиков я один остался...
В чем секрет долголетия? Не курю, почти не употребляю спиртного (только если простужусь). Каждое утро полчаса делаю зарядку. Сегодня мой ангел-хранитель – моя жена Валентина, с которой мы вместе шестнадцать лет. Если бы не ее забота, меня бы, наверное, давно уже не было...
Комментарии