Для работы нужна тишина
ФОТО Сергея ГРИЦКОВА
Гость редакции — театральный художник Марина АЗИЗЯН
— Марина Цолаковна, у вас множество разнообразных занятий: живопись, графика, прикладное искусство, в том числе в технике лоскутного шитья. Театр и кинематограф, конечно. Так как вас лучше представить читателям: художник, сценограф, график, живописец?
— Зачем выдумывать какие‑то слова. Мне нравится — художник, можно — художник театра.
— В таком случае сразу главный вопрос: в театральном искусстве вы прожили более полувека. Как сейчас изменяется это искусство и люди в нем?
— Выделю только одну, но особенно актуальную сегодня тенденцию, которая меня очень беспокоит. К большому сожалению, многие авторы свои работы выполняют в компьютерном формате. А компьютер видно даже на сцене, смотришь и понимаешь — графика компьютерная. Когда художник рисует, рука может чуть‑чуть сдвинуться в сторону. Человек вздохнул, и линия вдруг получается неожиданной. Ты идешь по тропинке, которая сама случайно тебя куда‑то ведет. И, как ни странно, эта тропинка приводит к неожиданным результатам.
А компьютер — он жесткий, он не ошибается, у него ответы заготовлены. Но художник должен сам искать ответы. Я не люблю компьютер, но он побеждает. Как побеждает другое нынешнее поветрие — такие технические приемы, как, например, видеоряд. Вместо декораций — видео. Нет денег, давайте пустим видео или дыму напустим.
Но, безусловно, и сегодня есть художники, которые работают так, как нас учили: рисуют, сочиняют, клеят макеты.
— В кинематографе компьютерно-технические приемы внедряются очень активно. В театре, наверное, все же не так.
— Театр — совсем простая вещь. Что нужно для того, чтобы сыграть спектакль? Вот я сижу перед вами за столом — я играю. Я актриса в данном случае, вы зритель. А для театра надо постелить коврик, поставить на него артиста. Укрепить две палочки, натянуть веревочку, повесить тряпочку, это будет занавес. Вот тебе и театр, больше ничего не нужно. Можно еще фонарики поставить, чтобы осветить.
Театр — вещь простая. Главное, чтобы было что сказать. И нельзя превращать театр исключительно в коммерческую затею.
— Сегодня, по вашей оценке, коммерция не главенствует в театре? Театральное искусство живет, куда движется?
— Не могу сказать за все театральное искусство, не так много хожу в театры. Но с плохих спектаклей хочется сразу уйти. Так, как я расстраиваюсь в театре, больше нигде так не расстраиваюсь. Из кино можно уйти. А в театре уйти бывает неудобно. Как‑то мы были с моим учителем Николаем Павловичем Акимовым на спектакле — очень плохом. Я говорю: «Давайте уйдем, Николай Павлович». Он отвечает: «Нельзя, я не могу, положение обязывает». Он был главным режиссером Театра Комедии, фигура, известная в городе.
Не знаю, куда идет театр, я слежу только за несколькими режиссерами в городе. С некоторых пор предпочитаю больше слушать музыку. Без слов.
— Ваша профессия — художник театра. Этой профессии надо учиться? Или художник — он и в театре художник?
— Учиться нужно, у театра свои законы. Кстати, Николай Павлович говорил, что учиться достаточно два года, а остальное надо познавать, будучи в театре. Я училась в Театральном институте имени Островского четыре года, теперь это Институт сценических искусств, срок обучения, насколько я знаю, увеличили. Важно, конечно, знать историю искусства, литературу и вообще историю. Но в вузе надо учиться рисовать, хотя я рисовать учусь всю жизнь.
— И сейчас учитесь?
— Конечно!
— Вы из семьи известного художника, видимо, стать художником вам было в какой‑то степени предначертано?
— Мама во время войны не эвакуировалась с Театральным институтом, она училась на театроведческом факультете и осталась со мной в Ленинграде, в блокаду она работала в войсках ПВО. После войны мама была в Эрмитаже экскурсоводом. По сути, я выросла в Эрмитаже, все залы с детства знала.
— И с детства начали рисовать?
— Начала рисовать с двух лет. У меня эти рисунки даже сохранились. Потом училась рисовать в Ленинградском дворце пионеров, у педагога Левина. Но недолго. Отец, да, известный художник, но он жил в Армении. Он другого направления человек, очень реалистический. Хотя, когда была у него в Ереване, то обнаружила в сундуке свернутые холсты, написанные в манере Анри Матисса. Я спросила: «Почему ты так не пишешь сейчас?». Он ответил: «Так писать савсэм лэгко». А у него на холстах — гора Арарат, ослик, ручей. На следующий день снова — ручей, ослик, Арарат.
С папой связана такая история. Когда умер Сталин, для художников объявили в Кремле ночной сеанс — запечатлеть умершего вождя. И мой отец, как и многие другие художники, поехал рисовать — из Еревана, чуть ли не на крыше вагона, с красками, с этюдником. В 1954 году я к нему приехала, смотрю: он сидит мрачный напротив мольберта, на котором этюд с изображением человека в гробу. Спрашиваю: «Кто там нарисован?». Он гордо и торжественно так говорит: «Иосиф Виссарионович Сталин! Хачу балшой холст писать». Но пришел Хрущев, начались известные разоблачения. Сталина он больше не писал, рвал его портреты.
Очень многим я обязана дедушке, бабушке и матери. Дедушка Иван Яковлевич Соколов был из семьи богомазов, золотильщиков куполов церквей. Впоследствии он стал гидроинженером, работал с Графтио, строил Волховстрой, Днепрострой.
— Почему вы в своем творчестве обратились к театру? Ведь до этого уже много лет занимались рисованием?
— Это простая история. Кстати, у меня после школы было направление в физкультурный институт Лесгафта. Я была спортсменкой. Но очень хотела быть артисткой. Пошла в Театральный институт, но в коридорах увидела таких красоток, что поняла: делать мне там нечего. Пошла по институту искать что‑то попроще, нашла театрально-постановочный факультет. Решила: пусть, зато буду при театре. Училась одновременно с великими артистами Сергеем Юрским, Алисой Фрейндлих, режиссером Алексеем Германом-старшим. У нас была фантастическая компания — послевоенное поколение.
— Сразу попали в класс Акимова?
— Помог случай. Мне при приеме задавали вопросы про театр, а я ходила только в ТЮЗ, выросла на спектаклях брянцевского ТЮЗа, того, который был еще на Моховой. Мне говорили: хватит про ТЮЗ, расскажите что‑то еще. И вдруг какой‑то маленький человек с голубыми глазами и носиком, как у Буратино, сказал: хватит мучить девочку. Я и не знала, что это Акимов. Николай Павлович задал мне только один вопрос: а что вы читали о театре? Тут мне повезло. Мой отчим был литератором, любителем редких книг. И я прочитала книжку Мейерхольда «О театре».
Это стало моей коронной картой, я поступила. Не знаю, как сейчас, а тогда надо было придумывать к сочинению эпиграф. У французского писателя Жюля Ренара я вычитала фразу: «Каждый поет свою песню. Если у него есть голос». Что бы я ни писала: про молодую гвардию или Куликовскую битву, к каждому сочинению этот эпиграф подходил.
— Что вам дала учеба в классе Акимова? Уже по некоторым вашим словам становится понятно, что он был и остался для вас учителем на всю жизнь.
— Личность педагога имеет огромное значение. Николай Павлович учил нас пользоваться материалом. Если тебе дается пьеса, то необязательно искать только какие‑то изобразительные вещи. Важно все: может быть, это стихи того времени или обычаи. Главное — докопаться до первоисточника.
У Акимова был простой и ясный способ дать нам представить, что такое композиция, владение цветом, ритмикой. Он на спичках объяснял. Черный квадратик и спички. Все.
И еще: я не люблю искусства, которое абсолютно без юмора. Идеальный пример подачи материала, литературного в частности, это Александр Сергеевич Пушкин: точный, образный, с искрами великолепного юмора. Николай Павлович очень любил Пушкина. Последний спектакль, который он хотел сделать, — по Пушкину. Он уже нарисовал эскизы к спектаклю «Сквозь магический кристалл». Но не успел.
— В работах художника театра юмор как выражается?
— Юмор — это необязательно смешно. Скажем, надо изобразить лес, и ты повесишь какие‑то веревки, куски ткани, подсветишь, как следует. Это тоже юмор. Рассмешить необязательно.
— Вспомним ваши самые масштабные работы, которые вошли в золотую коллекцию кинематографа. К примеру, советско-американский фильм-сказка «Синяя птица».
— «Синяя птица» не самое большое достижение в кинематографе, скорее, политическое достижение. Это был первый совместный с США фильм, и работали мы в окружении чекистов. Художником по костюмам в этом фильме я стала, в общем‑то, случайно. Американские кинозвезды — Элизабет Тейлор и другие — отказались надевать те костюмы, которые им привезли. Делал их английский художник-график, который ни в кино, ни в театре раньше не работал.
Мне позвонил второй режиссер — наш, русский, сказал, что со мной хочет главный режиссер Джордж Кьюкор поговорить. Я сказала: «Пусть приходит». Меня назвали наглой, но через несколько минут перезвонили, сообщили, что Кьюкор согласился. Я ему показала работы, эскизы. Он спросил: «А веревочки у вас нет? Чтобы привязать ко мне и работать вместе». И я начала работать, там было очень большое количество костюмов — около восьмисот.
Меня вызвали в дирекцию и спросили: «Сможешь сделать костюмы для кинозвезд Голливуда?». Я ответила: «Россия победила Наполеона, Гитлера, и почему мы не сможем сделать костюмы для американцев? Конечно, сможем».
Фильм снимался в 1970‑е годы, материалов не было почти никаких. И когда Тейлор спрашивала, из чего будете шить костюмы, я показывала бельевой трикотаж, но шелковый. Однако мы побеждаем за счет ручного труда. Расшивали костюм несколько мастериц в течение месяца — ручками. Не машинками, какие есть в Америке, а ручками, с вышивкой. И это побеждает.
— Какие работы вы еще вспоминаете с удовольствием?
— С режиссером Надеждой Николаевной Кошеверовой мы делали фильм «Старая старая сказка», это дебют в кино Марины Нееловой. Картина «Монолог» Ильи Авербаха. С Сашей Кайдановским снимали фильм «Гость». Он мало шел на экранах…
— Давайте вспомним о вашей инициативе проводить Рождественские вечера, выставки.
— Они начинались в Музее Анны Ахматовой. Но сначала я сделала рождественский спектакль для своей мамы (она уже не выходила из дома) и для внучек. У меня играл великий артист Сережа Дрейден. Мы сами сыграли этот спектакль, я позвала актеров-студентов из театральной академии — кукольников. Они пришли ко мне в мастерскую, схватили кукол, кто‑то захотел сыграть Иосифа, другой ослика, кто‑то Марию, сами распределили. Один из этих студентов стал главным режиссером Большого театра кукол на Некрасова — Руслан Кудашов, некоторые работают драматическими артистами, но все они вспоминают Рождественские вечера с удовольствием.
Нина Ивановна Попова, директор Музея Ахматовой, пригласила меня, и я сделала там четыре спектакля. Одновременно в этом же пространстве проводились выставки разных художников на рождественскую тему. Потом Рождественские вечера стали приглашать в другие музеи. Они проходили в течение двадцати лет, их с удовольствием посещали и дети, и взрослые. Мы изобретали много игровых вещей. Евгений Остроумов, это мой сын, реставратор по дереву, сделал кинетические действующие объекты. На спектаклях дети становились взрослыми, а взрослые детьми. Было очень весело всем. Получалась волшебная атмосфера.
— Как вы считаете, сейчас у нас в городе, в стране есть поколение театральных художников?
— Были бы режиссеры. Театральному художнику важно найти своего режиссера. А если режиссера нет, ты никому не нужен. Профессия зависимая.
Но все же у нас счастливая профессия. Есть кисточки, краски, бумага или холст. Нет работы — сделай что‑то для себя. Это же счастье. Тот же Николай Павлович Акимов, он оставил после себя 800 портретов современников, в основном выполненных в пастели. Плюс фотографии. Делал книжки. Ограничиваться только театром, наверное, не правильно.
Если даже нет работы, никогда не надо замыкаться. У меня когда‑то не было работы, и я подвизалась в диспансере, где лечили алкоголиков, писала там объявления.
— Вы как‑то художественно писали эти объявления?
— Конечно, художественно. Гнушаться никакой работой нельзя. Сергей Параджанов, когда работы не было, когда ничего не снимал, делал коллажи — для себя. А его сестра ему говорила: кончишь бутафором. И что, бутафор тоже интересная профессия.
— А сейчас над чем работаете?
— Чего только я не делаю. Продолжаю работу над книгой «Армянская поэзия с I века нашей эры до XIX века». Это рукописная книга. Большая. Там стихи и мои рисунки.
В 1990‑е годы в пошивочном цехе оставалось много разных тряпочек. Я их собирала, и когда все разрушилось: кино, театр, работы не было, стала шить себе из этих тряпочек что‑то вроде ковриков — сюжетные такие вещи. Надо мной сын издевался, до тех пор пока меня не пригласили на выставку во дворце Белосельских-Белозерских. Я выставила эти ковры, несколько штук. Директор Вашингтонского музея сказал, что он это забирает. Я, конечно, не отдала. А потом эти работы выставлялись в разных музеях Петербурга и Москвы, в других странах. И я продолжаю это делать.
— Работа в театре, кино — обычно коллективная. Любите работать в творческом содружестве?
— Нет, все эскизы, все рисунки, тем более ковры, я делаю только в одиночку. Даже музыку выключаю, она сбивает. Иногда, когда дело уже пошло, тогда можно музыку чуть‑чуть включить. Но для работы нужна тишина — лучше тишины нет ничего на свете.
Комментарии