Питер всегда был моей мечтой
ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА
Гость редакции — заслуженный артист России Андрей ШАРКОВ
Артист БДТ им. Г. А. Товстоногова, он сыграл много ролей на сцене театра и в телесериалах, но известен зрителям всей страны по роли остроумного судмедэксперта Леонида Панова из телесериала «Тайны следствия». Встретившись с нашим сегодняшним гостем накануне Нового года, мы узнали, почему его Панов лишился своего фирменного берета, что артист думает о «стариках» БДТ эпохи Товстоногова и почему король Лир — добрый отец…
— Андрей Анатольевич, как вы к Новому году относитесь?
— Этот праздник мне очень нравится. Помню, в детстве сидишь в предновогодний вечер дома один, родители на работе. За окном уже стемнело, и вдруг по телевизору раздаются позывные Ленинградского телевидения, и черно-белый экран оживает — и начинается мой любимый мультик «Чьи в лесу шишки?». И вот ты завороженно следишь за приключениями волка и ждешь Дедушку Мороза… Ну а сегодня ходишь по магазинам — все сверкает, сияет, хочется сразу покупать всякую новогоднюю ерунду, я и покупаю. Но есть и грустная нотка. Давным-давно, когда я еще только учился в институте, праздновал Новый год в большой компании. Утром проснулся в праздничном настроении и говорю: «С Новым годом!», а девушка одна, крася ресницы, бросила: «Какой Новый год? Все, первое января — будни!». Почему‑то меня так эти слова задели, что я с тех пор первое января просто не переношу: «Господи, скорее бы он прошел, этот ужасный день!». Всегда после какого‑то яркого события — праздника, премьеры — эмоционально так затрачиваешься, что потом сил нет никаких…
— Но это потом, а пока приятные ожидания и планы. Дома или…?
— Собирались с супругой Таней поехать в Казань. У нас вообще традиция уезжать куда‑нибудь на два праздника — на Новый год и в мой день рождения. Правда, в последнее время появилась новая традиция — отмечать Новый год с однокурсниками на даче у Андрея Ильина в Тверской губернии. Там роскошное место прямо на берегу Волги.
— Летом хорошо рыбачить.
— Летом мы тоже там собираемся в день рождения Андрюши, причем сугубо мужской компанией. Но рыбалка — это не мое. Я любитель путешествовать.
— Много где были?
— Да, много поездил. Правда, добираюсь только до тех мест, что находятся в досягаемости парохода и паровоза. Пару раз ездил на поезде во Владивосток — с гастролями театра. Два раза туда и обратно. И пока едешь в одну сторону шесть дней, а за окном все сплошь лес, поневоле подумаешь: «Да, наверное, нас еще и поэтому никто не завоюет — ну кто сюда доскачет, кто на танках доедет?».
— Режиссер Карен Шахназаров как‑то заметил, что не может найти ответ на филологическую загадку: каким образом на всем гигантском пространстве России язык сохраняется в единообразии. Максимум, что есть в русском языке, — говор, все эти «хг», «аканье». А вот в какой‑нибудь Голландии говорят на разных диалектах.
— Диалектов у нас, может, и нет, но есть любопытные нюансы. Я в свое время даже увлекался этим — мне было интересно, что по двум-трем фразам можно определить, откуда человек.
— Это вы про знаменитые «поребрики-бордюры»?
— Да. Допустим, твой собеседник говорит не «без десяти пять», а «без десять пять», и ты понимаешь: «Ага, он из Нижнего Новгорода». Или в Рязани можно услышать: «Ой, а я мечтала, что ты в больнице». Я так удивился. А оказывается, у рязанцев этим «мечтала» подменяется слово «думала». У Есенина есть: «Ей сегодня примечталось, что совсем-совсем немного ждать зимы седой осталось». Я только когда погрузился в местную лексику, понял, что он имел в виду на самом деле.
— Вы знаете, знаменитую Мерил Стрип называют «королевой акцента» — можно услышать, как она говорит с польским, австралийским, британским акцентом и, наконец, так, как говорят в Бронксе. У нас же речь в кино и театре унифицирована.
— И очень этому рад на самом деле. Не хватало еще в театре и в кино говора. Другое дело, если нужно подчеркнуть, откуда персонаж родом…
— А к обсценной лексике как относитесь?
— Это отдельная тема. В спектакле, в котором я сегодня играю, «Калека с острова Инишмаан», мой Джонни Патинмайк на первых показах без мата не обходился. Но, как мне рассказали, Алиса Бруновна Фрейндлих на худсовете обронила: «Когда Шарков говорит матом, даже хорошо как‑то звучит». И ведь проблема в том, что и хорошие, правильные слова можно произнести так, что станет противно и гадко. Но вопрос настолько сложный, что уж пусть лучше со сцены мат все‑таки не звучит.
— А что ни при каких условиях нельзя играть?
— Мне кажется, искусство не должно касаться темы нацистских концлагерей. Мой дедушка был в концлагере. Я его ни разу не видел, но пытался понять, как это, что это было. Ездил в Освенцим… Даже глупость кощунственную совершил — вначале стал фотографировать вокруг, а потом остановился: «Что я, идиот, делаю!». Конечно, это оглушающее по силе воздействия место. Но именно в том все дело — в документальности. Однажды я наткнулся на фразу польского писателя, которому повезло выжить в концлагере. Дословно не помню, но смысл передам: «Благодаря богатой «лагерной» литературе мы легко можем себе представить, как протекала жизнь в лагере. Но все наши рассуждения будут далеки и туманны, ибо пропасть, разделяющая людей из лагеря и остального мира, непреодолима. Никто не может представить, что пережили эти люди. Их переживания вне границ человеческого понимания». Поэтому я не могу видеть фильмы, спектакли на эту тему. Бессмысленны попытки передать состояние узников Освенцима или Бухенвальда.
— Но ведь молодые люди не будут знать об этом.
— А вы думаете, на спектакль или фильм о концлагере придут люди, которые вообще ничего об этом не знают? Сложный вопрос. Наверное, бывают исключения… Но, как актер, я бы не хотел в таком участвовать. Я просто не смогу каждый раз погружаться без остатка, чтобы передать всю боль — слишком тяжело. А иначе здесь никак.
— Оптимизма не прибавляет…
— В отношении людей? Да, я пессимистически отношусь к человеческому роду. Меня воспитывали совершенно неправильно — в такой невероятной любви к жизни и людям, что я был убежден: на свете бывают только хорошие люди, дурных — считанные единицы. Вы не поверите, но я до сорока лет отчаянно пытался переделать окружающий мир, чтобы он походил на тот, что был у меня в детстве. Я сменил одиннадцать театров, где сталкивался с завистью, злостью, думая: мне просто не повезло, в другом театре будет не так. Пока в конце концов не успокоился, приняв: мир неидеален и поменять его нельзя.
Но притом что к человечеству я отношусь в целом скептически, от каждого человека всегда жду добра. Даже если знаю про кого‑то, что он злой и скверный, пытаюсь вытянуть из него что‑то хорошее. Иногда начинаю придумывать истории, оправдывающие его, внутри себя говорю: «Нет, это все налет, это все защита, на самом деле ты другой!».
Знаете, если бы мне довелось играть шекспировского короля Лира, я бы именно таким его и играл — доброго отца. Вся его беда именно в этом, в доброте. Уверен, со стороны Лира не было никакой хитрости, проверки дочерей, а именно от широты души он раздал им свое царство…
— К слову, о доброте. Любопытно, что в детективных сериалах персонаж с профессией судмедэксперт зачастую милейший человек. Как и ваш герой в «Тайнах следствия» — такой трогательный в шарфике и беретике.
— В новых сериях он уже без беретика. Это Витя Сухоруков как‑то позвонил мне: «Слушай, надень что‑нибудь другое наконец!».
А насчет судмедэкспертов в кино… Думаю, это такой ход драматургический, от обратного, чтобы сама по себе ужасная ситуация убийства не была еще более страшной. Среди патологоанатомов есть замечательные люди, как и в любом деле. Правда, я не представляю, как можно выбрать такую профессию и даже находить в ней что‑то увлекательное. Мои родители — медики, и у папы был друг патологоанатом — веселый, улыбающийся человек. Мне врезалась в память одна его фраза: «Я его вскрыл, и, представляете, у него легкие были в зеленых пупырышках!». Он рассказывал это с таким интересом!
Кстати, первые серии «Тайн следствия» снимали в настоящем морге. Это было ужасно неприятно, мне казалось, что тот запах впитается в меня навсегда. Но, к счастью, сообразили, что такая буквалистика зрителю не нужна и можно снимать в любом коридоре с кафелем.
— Трудно поверить, но прошло больше двадцати лет с тех пор. Устали?
— Двадцать два года, целая жизнь… Да, поверить трудно. Но смотришь на уже совсем взрослую дочку Ани Ковальчук Злату, которая появилась на свет, когда снимались первые серии, и понимаешь: прошли годы. Устал ли я? Признаюсь, несколько раз пытался уйти, думал: «Ну все, хватит!». А потом вспоминалось, что первый съемочный день всего сериала 22 года назад был наш — Ани, Саши Новикова и мой. И казалось, что уходить нехорошо по отношению к коллегам. Потом, я привязался к своему Панову. Немало его коронных фраз придумал я сам. Но понимаю: время идет, и когда надо будет — уйду, упираться не стану… В любом случае я благодарен сериалу — все‑таки принес известность, когда‑то это было для меня важно.
— Один из героев сериала — Петербург. И Анна Ковальчук не случайно заметила, что в этом особенность проекта — в «петербургском отсутствии пафосности». Скажите, Андрей Анатольевич, вы‑то когда поняли, что хотите жить в Петербурге? Или это вышло случайно?
— Нет, что вы, Питер всегда был моей мечтой. Я и поступал в Ленинградский театральный институт, но неудачно. Впервые здесь я оказался как раз в новогодние каникулы, когда учился в старших классах. В поезде познакомился с женщиной, которая жила в Ленинграде, мы разговорились про театр, и все каникулы она водила меня по ленинградским театрам. Тогда‑то я впервые оказался в БДТ, смотрел и «Ревизора», и «Мещан», и «Океан» с Юрским и Лавровым. Поступить в труппу этого театра тоже было моей юношеской мечтой. Я был убежден, что в БДТ работают невероятные личности. И это действительно было так! Я обожал их всех — Трофимова, Ковель, Макарову, могу бесконечно перечислять!
А какая была потрясающая Зинаида Шарко! Еще году в 1974‑м, когда я жил в Риге, я смотрел «Кошки и мышки», которые БДТ показывал на гастролях. Кто же знал, что я буду работать в этом театре, кто же знал, что я буду играть в этом спектакле! Его восстановили к 80‑летию Зинаиды Максимовны. И хотя у нас была большая разница в возрасте, мне дали роль ее возлюбленного. В спектакле была сцена объяснения в любви — мы играли ее почти в полной темноте, боком к зрителю. В зале никому не видно ни моего лица, ни ее. Но я смотрел в прекрасные голубые глаза Шарко и видел, что они меня любят! С ума сойти! Вот как так можно играть?! Я так не умею…
А с Евгением Александровичем Лебедевым у меня была другая история. В спектакле «Фома» по повести Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» мы с ним минут 40 сидели рядом. И бывало — нечасто, но бывало, — он вдруг под столом брал мою руку, крепко сжимал, и, когда отпускал ее, из меня словно воздух выходил.
— Евгений Александрович энергетически подпитывался от вас!
— Но он по‑доброму относился ко мне. Забавно, у нас с ним совпал день рождения — 15 января. Евгения Александровича в театре, конечно, всегда поздравляли, и он не забывал обо мне — передавал в подарок букет цветов.
Очень жалко, что то время уже прошло. Я их всех держал за руку, мы обнимались, радовались друг другу. Так хочется, чтобы все они были живы…
Кто‑то может сказать: ну что теперь уже вспоминать БДТ прошлого времени. И я понимаю: нужно жить сегодняшним днем, но так не хватает вот такого театра, чувственного. Георгий Александрович заметил: «Что главное в режиссуре? Когда тебя не видно». Золотые слова.
Ведь почему люди так любят заглядывать в окна? Да потому, что за окнами самый лучший театр в жизни. Вот и Товстоногов ставил так, что зритель будто наблюдал за чужой жизнью. А в сегодняшней режиссуре главное себя показать, чтобы сказали: «О, так еще никто не делал на сцене!».
— Поэтому и возник тренд на классику.
— Ну, конечно, всем надо поставить свою запятую в произведениях великих. Все‑таки жалко, что из театра уходит чувственность. И боюсь, что уже и не вернется, молодые мыслят по‑другому. Хорошо, что они другие, но им неинтересен сам человек. Поэтому придумывают всякие хождения по канатам…
У нас с Витей Сухоруковым еще недавно был потрясающий спектакль о двух трогательных стариках — «Встречайте, мы уходим». Он был прекрасен не с точки зрения некой художественной ценности. На это никто и не претендовал. Но это был спектакль настолько для людей, настолько человечный, что зрители всегда подключались к происходящему на сцене. Я такое видел только однажды, в кинотеатре, на показе старого американского триллера «Инцидент». Там все два часа экранного времени два хулигана, ввалившись в вагон метро, терроризируют пассажиров. И когда в конце победило добро, зал захлопал. Вот так же реагировал зритель на наш спектакль. Очень жаль, что друг мой старинный Сухоруков расхотел его играть. Мы даже рассорились с ним из‑за этого.
— Раз уж так сложилось, не хотите попробовать играть моноспектакль?
— Нет, это не мое, я люблю, когда на сцене есть живое взаимоотношение с кем‑то. У меня есть пьеса, в которой я бы очень хотел играть. Современная французская вещица, «Последняя любовь» называется. Согласен, название идиотское, но содержание прелестно, там есть что играть. И к тому же звучат целых семь оперных арий. Так хотелось бы ее сыграть с настоящим оркестром! Но не знаю, никто у нас в Петербурге за нее не возьмется.
— В преддверии Нового года всегда почему‑то верим: поссорившиеся помирятся, потерявшиеся найдутся. У вас еще сохранилась детская вера в новогоднее чудо?
— Если честно, я уже давно ничего не жду. У Есенина есть замечательная фраза «Я теперь скупее стал в желаньях». Так и у меня — и в жизни, и на сцене амбиций стало меньше. Жизнь короткая, быстрая, порой несправедливая. Но мне не хочется бога гневить, жаловаться. У меня прекрасная супруга, я живу в Петербурге, который люблю в любую погоду. Я работаю там, где мечтал с юности. Достаточно много снимаюсь в кино, у меня больше 120 названий. «Тайны следствия» принесли узнаваемость, которая сегодня мне даром не нужна, но которую когда‑то хотелось. Так что все, чего мне хотелось бы, я получил. Но вообще хочется еще поиграть, быть здоровым, чего всем желаю. А также желаю ходить в театр, любить ближних. Чаще обнимать детей, звонить папам-мамам и радоваться жизни, какой бы она ни была. С Новым годом!
Комментарии