Боль и гордость. «Особое задание» студента-ополченца в Ленинграде

Во время войны мне пришлось быть рядом с теми, кто решал судьбу города на поле боя и в нем самом. Я побывал в коридорах власти — в буквальном смысле этих слов. И теперь, когда я возвращаюсь мыслями в те годы, много вспоминается тяжелого, больного, низкого, но гораздо больше такого, что наполняет сердце чувством исполненного долга, гордостью за Ленинград и ленинградцев.

ФОТО из архива редакции

Стыдно прятаться в земле

Когда началась война, я был студентом недавно созданного института авиационного приборостроения, который расположился в Московском районе в Чесменском дворце. В него отбирали студентов из других вузов города. В частности, меня взяли с четвертого курса математико-механического факультета ЛГУ.

22 июня с утра я засел в Публичке на площади Островского, чтобы подготовиться к экзамену по химии. Потом поехал в институт и был настолько поглощен своими мыслями, что не обратил внимания на взволнованных людей, что-то горячо обсуждавших. И только в институте узнал, что случилось.

Первые три дня войны мы занимались маскировкой нашего здания. Потом в институте объявили запись в 68-й истребительный батальон и народное ополчение. Я выбрал ополчение.

Свой первый бой мы, ополченцы Московского района — рабочие с «Электросилы», «Скорохода», студенты и другие, приняли 13 июля в селе Среднем, что в 8 км южнее Веймарна. Нас успели обмундировать, но не обучить. Мы были отважными, готовыми постоять за свою родину ополченцами, но одновременно плохо вооруженными никудышными солдатами.

Нашему артиллерийскому подразделению накануне отправки на передовую дали две 122-мм пушки-гаубицы. Но никто из нас не имел представления, как их наводят, заряжают и как из них стреляют. И когда на выезде из села увидели бегущих пехотинцев, которые сообщили, что через реку переправляется много немецких танков, сначала растерялись.

Бывший с нами старший политрук Бархатов скомандовал: «Первое орудие отцепить от машины и развернуть стволом вперед. Второе вместе с машиной в укрытие». Почему только одно орудие к бою? Да политрук знал, что он, умеющий стрелять, с одним орудием с нашей помощью справится. А из второго стрелять было просто некому.

Об этом бое, когда восемьдесят танков и мотопехота врага прорвали нашу оборону, а мы вместе с артиллеристами и пехотинцами сумели отразить их атаку и еще держались целую неделю, было рассказано в те времена в «Ленинградской правде» и позже в сборниках воспоминаний. Правда, там не упоминалось, что, когда Бархатов сумел подбить первый танк, раздались аплодисменты. А командующий Ленфронтом К. Е. Ворошилов, прибывший на место, особо отметил храбрость ополченцев Московского района.

Еще один факт, свидетельствующий об уровне готовности ополченцев к войне. После того как была отбита эта танковая атака немцев и разрушена их переправа, Бархатов приказал нам рыть рвы для укрытия орудий и землянки для себя. Так вот, первое приказание возражений не встретило, а второе было принято в штыки. Мы все заявили, что не будем прятаться от фашистов в земле — стыдно...

Конечно, потом ополченцы научились воевать, как положено. Но, думается, было бы значительно меньше жертв, если бы этой науке обучали не под огнем противника, а раньше.

В коридорах власти

18 июля я был легко ранен и отправлен в госпиталь, а оттуда в 78-й запасной стрелковый полк, который готовил маршевые роты для отправки на фронт. И тут произошло событие, которое, возможно, сыграло решающую роль во всей моей дальнейшей судьбе.

Вечером 31 июля нашей роте было приказано построиться во дворе перед казармой. Когда команда была выполнена, командир роты приказал выйти из строя всем членам партии и комсомольцам. Вышли двенадцать человек, в их числе я — комсомолец. Роту распустили, а нам сказали, что формируется подразделение, которое должно завтра отправиться в тыл врага. Дело это опасное, и если кто-то по каким-то причинам не может участвовать, надо сказать сразу — никаких претензий не будет. В итоге нас осталось четверо.

Тут к командиру подошел какой-то лейтенант, и нам сообщили по секрету, что в тыл врага забрасывать не будут: мы зачислены во взвод по охране штаба Ленинградского фронта. И этот лейтенант наш командир. Через какое-то время нам устроили в казарме диктант. После него меня и еще одного бойца назначили писарями коменданта штаба майора Гришина.

Только не надо путать коменданта штаба с комендантом Смольного, равно как и наш взвод с подразделением, охранявшим Смольный. Мы были армейскими пехотинцами, а Смольный охраняли войска НКВД. Писарем коменданта я был ровно месяц. В связи с назначением временным командующим Ленинградским фронтом генерала И. И. Федюнинского я стал посыльным его адъютанта.

Надо сказать, что эта служба не была обременительной. Генерал и его адъютант были людьми интеллигентными, воспитанными. Требовали быстроты и точности в исполнении приказов, но отнюдь «не показывали свою власть», даже отпускали в увольнение. Конечно, моя должность в штабе была незначительной, и тем не менее память хранит много интересного.

Налет

Во время налета фашистской авиации на город 8 сентября, когда бомбы упали на Бадаевские склады, я стоял на посту. Сначала услышал мощный гул, а затем увидел армаду «юнкерсов», которые неспешно и низко летели над Невой, не нарушая строя.

Я насчитал девять звеньев (троек), то есть 27 бомбардировщиков. И сразу подумал, что этот налет прошляпила служба ВНОС — войск воздушного наблюдения, оповещения и связи. До сих пор уверен, что этот массированный прорыв к городу объясняется именно чьей-то халатностью, а не нашей слабостью.

Уже позднее в Смольном мне несколько раз приходилось слышать из динамиков доклады постов ВНОС о том, что с разных направлений на город движутся столько-то бомбардировщиков. Иной раз набиралось в совокупности до сотни. Но никогда больше не было случая, чтобы к Ленинграду безнаказанно прорвалось такое количество самолетов.

В Смольном я несколько раз видел К. Е. Ворошилова до того, как его сменил на посту командующего Ленинградским фронтом Г. К. Жуков. Если о Ворошилове люди моего возраста слышали с ранних лет, пели про него песни, то фамилия Жукова многим ни о чем не говорила. Зато с момента появления Георгия Константиновича в Смольном я его вскоре и оценил, и полюбил.

Арестовать и выяснить

На другой день по прибытии Жукова я стал участником непонятного происшествия. Случилось следующее. Все прибывающие в штаб фронта проходили регистрацию у коменданта. При встрече Жукова Гришин ему сказал: «А мы ваших четверых вчера уже здесь разместили». На что Жуков возразил: «Все мои — вот они, здесь со мной. Тех арестовать и выяснить».

Гришин нашел тех офицеров и пригласил к себе в кабинет, который находился в угловой комнате второго этажа, напротив актового зала. Дверь из кабинета открывалась в небольшую приемную, где стояли два стола, за одним из которых сидел я, за другим — писарь. Из кабинета Гришин вскоре вышел. Сказал нам шепотом: «Не выпускайте!» — и тут же выскочил в коридор. Мы с напарником переглянулись, но обсудить ситуацию не успели. Дверь кабинета приоткрылась, и оттуда выглянул капитан.

— Где комендант? — спросил он.

— Ушел, но вас просил подождать, — ответил я.

— А я не хочу ждать! — крикнул капитан и попытался шире открыть дверь, но я резко двинул ногу вперед и мой сапог не позволил ему это сделать.

В проеме показался полковник и приказал мне: «Смирно, щенок! Ты с кем разговариваешь!» — и схватился за кобуру пистолета. Мы с напарником сделали то же самое. И тут появился Гришин.

— Почему ваши сопляки не подчиняются офицерам? — рявкнул полковник.

— Можете идти, — сказал Гришин, — а с этими я разберусь. И тут же набросился на нас: «Кто вам дал право! Службы не знаете! Сегодня же загремите на Ханко!..» И вышел в коридор вслед за офицерами. Через некоторое время вернулся возбужденный, раскрасневшийся и уже смеясь сказал нам: «Молодцы!», однако ничего не пояснил.

Но когда мы пришли в столовую обедать, нас спросили: «Правда, что у вас там сегодня комендант немецких шпионов арестовал?..».

Вот я только что обмолвился, что во время обеда обсудили этот эпизод. Надо сказать, что при Ворошилове все завтраки, обеды и ужины были своего рода «клубными» встречами. Ведь обедали вместе работники из разных отделов, через руки которых проходило много информации. Особенно осведомленными бывали оперативники, связисты. Но с приходом Жукова вся эта болтовня была прекращена.

За что?

Как известно, после отъезда Жукова на Западный фронт командующим был временно назначен Федюнинский. Когда он вместе с адъютантом уезжал в 54-ю армию, которой командовал одновременно со штабом, мне говорили в шутку: «Остаешься за хозяина».

И вот однажды в приемную быстро вошел Жданов. Я только успел вскочить и поприветствовать его по стойке смирно, как он уже дернул за ручку двери, ведущей в кабинет Федюнинского. И, поняв, что она заперта, спросил меня, где командующий. Я ответил.

Он вышел. А офицер НКВД, сопровождавший Жданова, набросился на меня с угрозами и оскорблениями. Его претензии состояли в том, что я, подлец эдакий, заставил такого человека идти через всю комнату (пять шагов), дергать за ручку двери да еще унижаться до обращения ко мне — мрази. И такое тоже не забывается...

От редакции. На этом записи Михаила Федотовича Иванова из поселка Лисино-Корпус Тосненского района заканчиваются.

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 165 (6264) от 07.09.2018 под заголовком «Боль и гордость».