Вещи говорят

Ирина БИРУЛЯ известная петербургская художница, театральный сценограф, главный художник театра «Балтийский дом». Множество спектаклей в ее оформлении шли и идут в театрах не только Петербурга, но и в других городах страны. А еще Ирина Бируля пишет рассказы и сама их иллюстрирует.

Иллюстрация автора

Хлеб

Бабушка моя до самых последних дней по-особому — с почтением и невыразимой нежностью — относилась к хлебу: на нашем столе он всегда был главным, был ХЛЕБОМ. Бабушка не просто бросала его на тарелку, а сначала раскладывала льняную салфетку, вышитую ее руками, а уже потом бережно опускала на ткань хлебные ломтики...

А иногда она гладила шершавый хлебный бок, приговаривая: «Какой он сегодня духовитый!». И это означало, что он распространяет вокруг особенно вкусный хлебный дух.

Первый раз я писала натюрморт с хлебом в 1957 году — мой первый год в СХШ (средней художественной школе), и оказался он прощальным: хлеб так же лежал на салфетке, даже нож был такой же, как у бабушки, но... закончилась школьная четверть, разобрали натюрморт, и ушла из жизни бабушка...

Потом было еще много «хлебных» натюрмортов: хлеб на доске, хлеб утренний, хлеб ночью... И почему-то всегда хотелось продлить время работы, выявлялись какие-то мелкие трещинки, патина муки, крошки, щербинки на ноже, подсохшая корочка, растрескавшаяся доска. Эти драгоценные подробности постепенно складывались в образ чего-то очень постоянного и непреходящего, словно касаешься Вечности.

А еще у моей чудесной бабушки была странная вещь, которая очень пугала меня маленькую. Называлась она весьма прозаично и даже как-то уютно: «хлеборезка». Но в детстве она представлялась мне маленькой гильотиной, срубившей множество голов несчастным куклам. И подтверждением этому служила кроваво-красная полоска (я тогда еще не слышала слова «ржавчина») по краю ножа, который ласково откусывал по кусочку хлеба к обеду. Этот нож был весь в зазубринах, которые, казалось мне, не могли появиться, если бы он резал только хлебную мякоть... Этот страшный нож был установлен в невысоком деревянном корытце, о дно которого он громко стучал, отрезая очередной ломтик...

Бабушка, как и я, не любила хлеборезку, но по совсем другой причине — она говорила странные слова, которые я по-настоящему поняла гораздо позже: «Хлеб — Жизнь, его нельзя убивать ножом. Возьми краюшку в руки, отломи кусочек, который хочешь съесть, а все крошечки собери и сохрани».

Бабушка моя в ленинградской коммуналке на Васильевском острове чудом пережила блокаду...

Эпитафия Зингеру

Маленькими себя помните? Такими маленькими, что ножки стола кажутся соборными колоннами. И звуки, входящие в новорожденный мозг, откладываются в памяти на всю жизнь, особенно если этот звук бесконечно повторяется.

Все мое детство прошло под стрекотание швейной машинки. С этим звуком я засыпала и просыпалась: бабушка вышивала, а мама создавала замечательные авторские пальто.

Машинка эта казалась мне чудом из другого мира, она была огромной, прекрасной и... живой! Непонятное слово «ZINGER» сверкало на ее выпуклом боку в окружении перламутровых бусинок, которые были вставлены в медные чашечки, украшенные удивительным растительным орнаментом. Теперь-то я знаю, что именно это называется «ар-деко». А тогда мне было просто приятно гладить выпуклые цветочки на черных боках, крутить огромное блестящее колесо и наблюдать завороженно, как странной формы игла опускается и поднимается, пробивая податливую ткань.

После войны моя мама не рассталась с бабушкиной машинкой, и по-прежнему «машинкино» стрекотание не утихало в нашем доме. Но кроме памяти о бабушке, маме, детстве в коммуналке на Васильевском эта машинка для меня — олицетворение прекрасной эпохи модерна, когда любой предмет быта выявлял высокую культуру изготовления вещей. Это было время, когда каждая поварешка, тарелка, вилка хотели выделиться и не было еще в ходу страшных слов «общепит», «фабрика-кухня»...

А потом я узнала, что ставший таким родным и знакомым Дом книги был домом компании Зингера, о чем теперь свидетельствует возвращенная надпись на фасаде.

И «Эпитафия Зингеру» вовсе не печальное название! Это моя память и благодарность ему за дивные детские открытия и волшебные сны под стрекотание его прекрасного детища.

Чаепитие в мастерской

В семидесятых годах я работала сценографом в огромном и каком-то неприкаянном Театре им. Ленинского комсомола. Реквизит, скапливающийся десятилетиями, уже не укладывался на полках, и многое просто выбрасывалось. Постепенно во дворе театра образовалась свалка из старых металлических кроватей, кособоких уличных фонарей и прочей уже ненужной театральной утвари.

Однажды, проходя мимо всего этого разнообразия, я споткнулась о сломанный абажур. Он был непропорционально велик, но на сцене смотрелся очень органично. Чем-то этот потрепанный абажур тронул мое сердце: похожий когда-то уютно висел над столом моей бабушки, только он был поменьше и, кажется, не такой выцветший, хотя... в детстве все краски ярче и небо выше.

Я принесла абажур в свою мастерскую и почти безнадежно пыталась реанимировать раздавленный чьими-то безразличными колесами каркас, связывала полосками бинта разъезжающиеся проволочки, зашивала оранжевый шелк, расползающийся от каждого прикосновения моей неумелой иглы.

И вот — награда! На восьмом этаже невзрачного старого дома возник оазис счастья — так тепло, уютно, так бесконечно спокойно было пить чай под этим солнечным чудом. Время остановилось: не было ни прошлого, ни будущего — только здесь и сейчас.

И была молодость, и была любовь...

Сегодня, понимая, как коротка жизнь, с такой благодарностью вспоминается каждая драгоценная секундочка тех дней и то ускользающее светлое ощущение собственной принадлежности к огромному миру, частичкой которого мне посчастливилось быть.

Потом, спустя десятилетия, меня часто спрашивали: «Ну почему, почему ты тогда не уехала? Ведь все же уезжали!..». Наверное, потому, что гирями пудовыми держали меня здесь, в Ленинграде — Петербурге, такие вот волшебные стеклышки воспоминаний юности.

И куда же я от них?..

И как же я без них?..

Папины ботинки

11 марта 1941 года конгрессом Соединенных Штатов Америки была принята программа, вошедшая в историю под названием Lend Lease Act, по которой с 1941 по 1945 годы в СССР было поставлено 7172 бронетранспортера, 375 833 грузовика, 51 503 джипа «Виллис», 3633 бомбардировщика, 8218 зениток, 12 755 танков, 1,5 млн километров телефонного кабеля, а также 15 миллионов пар солдатских ботинок, которые были сделаны из буйволовой кожи, чем выгодно отличались от отечественных — они лучше держали тепло.

В связи с этими космическими цифрами невольно возникает вопрос: сколько же буйволов пришлось забить?.. Думаю, что из мяса этих животных практичные американцы изготавливали и мясные консервы, которые посылали в Советский Союз по тому же ленд-лизу. У нас они назывались «Американская тушенка».

Одна пара таких ботинок досталась моему отцу Михаилу Эльевичу Монастырскому, защищавшему наше ленинградское небо в составе 14-й воздушной армии, где работала чертежницей и моя мама. Они познакомились, и в 1944 году родилась я.

Когда война закончилась, отец вернулся домой. Много его военных вещей мы раздали родным и знакомым — отец расстался с шинелью, гимнастеркой, полевым планшетом, но... не с ботинками. Они оказались не просто памятью о войне. Как-то папа сказал: «Если бы у меня не было этих ботинок, у меня не было бы ног». И ботинки, которые даже на ощупь казались теплыми, остались в нашей семье. Со временем они перекочевали на антресоли.

Однажды во время уборки ботинки выплыли из забвения, и я решила увековечить их. Попав из реальности на холст, они теперь выходят из рамы памятью об отце.

Но их биография на этом не заканчивается: на одной из выставок рядом с натюрмортами я представила прототипы своих персонажей, среди которых были и папины ботинки. На выставку заглянула очень старая женщина, все осмотрев, она ушла, но через некоторое время вернулась с металлической баночкой из-под той самой «Американской тушенки» и рассказала, как холодной зимой 1942 года она тащила санки с трупом своей родственницы и, обессилев, упала сама. Солдатик, случайно оказавшийся рядом, достал из вещмешка эту баночку и протянул ей. Женщина выжила, а сейчас, предчувствуя близкий конец и понимая, что эта бережно хранимая банка, спасшая ей жизнь, окажется на помойке, она с облегчением нашла ей новый дом — по соседству с ботинками моего отца…