Главный художник БДТ Эдуард Кочергин: «У Товстоногова были четкие идеи»

В преддверии 100-летия Большого драматического театра вспоминаются самые яркие страницы истории театра, любимые спектакли, замечательные люди, их создававшие, - актеры, режиссеры, драматурги, художники, музыканты. Среди нас уже нет очевидцев рождения театра, да и корифеев, начинавших в эпоху Товстоногова, осталось немного. Однако именно в ту пору БДТ стал центром духовной жизни Ленинграда и на протяжении нескольких десятилетий держал пальму первенства. Что же в нем было такого? Главный художник театра, академик Академии художеств, обладатель всевозможных наград и премий Эдуард Кочергин написал о загадке БДТ и его лидера повесть «Медный Гога» и, похоже, разгадал тайну магнетизма этого дома на Фонтанке, о чем и рассказал нашему театроведу.

ФОТО Вадима ЖЕРНОВА/ТАСС

- Эдуард Степанович, БДТ исполняется 100 лет. Половину срока - полвека! - вы связаны с этой сценой. Что же было такого особенного в спектаклях и людях Большого драматического? Люди ночами стояли в очередях за билетами, знали всех артистов, встречали каждую премьеру как личный праздник...

- За что любили? За культуру. Культура была во всем. Актерская, постановочная, визуальная. Культура по отношению к публике. Любили за настоящий репертуар. Товстоногов создал школу артистов, ансамбль, театр с единой творческой философией. Любили за честность. Театр не хитрил, не обманывал, говорил о главном. Режиссер грандиозно выстраивал каждую роль. Он считал, что, если актер десять - двадцать секунд не держит зал, действие прекращается. И кончается магия театра. В БДТ магия не кончалась. Этим мастерством сейчас мало кто владеет. Драматургия глобальная, драматургия всего спектакля, каждой роли, каждой сцены - все было выстроено, пронизано действием. В каждой частице спектакля должна отражаться философия существования театра.

- Вы пришли в БДТ уже известным сценографом, были главным художником двух ленинградских театров, сделали десяток спектаклей с Рубеном Агамирзяном, начали работу над «Царем Федором Иоанновичем». Почему приняли приглашение Георгия Александровича перейти в БДТ?

- Глупо было бы отказаться. К тому же мы успели уже присмотреться друг к другу. Готовить спектакли в Театре имени Комиссаржевской мне помогал лучший макетчик города Владимир Павлович Куварин, работавший в БДТ. В его мастерскую Георгий Александрович любил зайти покурить, там даже его большущая хрустальная пепельница стояла. Там мы общались. Он видел мои работы. Он много чего про меня знал. А потом по рекомендации Софьи Юнович позвал меня сочинить костюмы для «Генриха IV». За пять дней предстояло сделать больше сотни эскизов. Я справился, и Гога принял мои авангардные по тем временам костюмы.

- И вам не было страшно? Не пугал авторитет режиссера, его репутация «диктатора»?

- Меня пугали. Говорили, что он меня съест, задавит. «Куда идешь? Тебя там стопчут!» Я не боялся. Меня жизнь топтала - не затоптала. Чисто интуитивное ощущение его масштаба, его личности не обмануло. В отличие от других режиссеров он актеров не унижал, не оскорблял. Труппу держал другим способом. Он был потрясающий психолог. Его боялись из-за крутого мужского характера. Лишнего он не говорил, не суетился. Уже это организовывало театр, направляло людей, с которыми он работал. Если он брался за пьесу или инсценировал роман, то заранее знал, о чем будет спектакль. Как ни странно, многие режиссеры, с которыми мне после приходилось встречаться, не знали, меняли идеи на ходу, и замысел художника летел в тартарары. У Товстоногова такого не было. Он всегда знал, с какими идеями идти в зрительный зал. Никогда не предавал. Мог что-то добавлять, улучшать, расширять, но глобально первоначальная идея сохранялась. Это о высочайшем профессионализме говорит. Он чувствовал пространство, был визуально образован, знал мировую живопись, отовсюду привозил книги по искусству. Дома у него была прекрасная библиотека. Я в нем нашел художника, с которым мы играли «в поддавки»: он кидал мне идею, я ему. Паритетная была работа. Не надо было хитрить.

- Вы работали с Товстоноговым двадцать лет, сделали вместе тридцать спектаклей, не считая тех, которые ставили в Финляндии, США, Германии, Венгрии... И никогда не было конфликтов?

- Иногда он что-то не сразу принимал, сомневался. Но, наверное, было между нами такое взаимопонимание, что, переводя его замысел на язык сценографии, я шел в ту сторону, куда он меня направлял. У Товстоногова были четкие идеи. Он их очень точно формулировал. Как было, например, с тем же «Генрихом IV». Я тогда еще не знал всех актеров, занятых в спектакле, и Гога рассказал мне о каждом. Поразительно, но в эскизах я добился прямо-таки портретного сходства, опираясь исключительно на его слова, характеристики, данные режиссером. Потом мы так всегда и работали над костюмами: с абсолютным адресом на артиста.

- Помнится, макет «Истории лошади» худсоветом принимался не гладко. Евгений Лебедев видел мир Холстомера иным, более романтичным?..

- Товстоногов нуждался в оппонентах. Знал, как с кем из них работать. Худсовет мой «сюрреалистический» замысел с возмущением отверг. А когда мы остались в макетной втроем, Георгий Александрович вновь выслушал доводы Лебедева. Тот с пеной у рта отстаивал свое видение: красота природы, поэзия, мечта... В макете не каждый разглядит будущую декорацию. Товстоногов умел, всех выслушав, сделать по-своему. И он мне сказал: «Эдуард, я вашу идею целиком принимаю. Действуйте!». Потом и Лебедев согласился, но ему надо было почувствовать героя, влезть в его шкуру. Что и произошло.

Еще раньше, когда я эскизы к «Генриху» рисовал, Евгений Алексеевич попросил меня изобразить подробно, как Фальстаф ест, пьет, спит, зевает, надевает доспехи, чешется... Всего шестьдесят листов получилось. Он их взял домой, смотрел, изучал. Вернул после премьеры.

- Это же целая коллекция! Где теперь эти рисунки?

- В разных музеях... В Бахрушинском, в нашем Театральном, в Российской библиотеке искусств.

- Георгий Александрович был великий мастер по части формулировок. Как говорится: четко формулирует тот, кто четко мыслит. И наоборот: невнятные формулировки рождают хаос на сцене. Единственная его формула вызывает у меня сомнения - «добровольная диктатура». Мне кажется, тут его мысль исказили. Добровольным может быть подчинение, а не диктат.

- Не знаю, его ли это выражение... Может, это критики придумали. Он не любил никакой приблизительности. У Товстоногова были четкие идеи. Поэтому работать с ним было легко. Трудно, но профессионально легко. Например, «Тихий Дон» он предложил ставить как эпос. И для меня это сразу все перевернуло, отпали привычные трактовки. Я взял южнорусскую икону, где нет неба, а есть земля. Дон в виде полукруга - тоже от пластики иконы. Как и обратная перспектива. Он давал не буквальные, а глобальные идеи. Вот и в последней нашей общей работе - спектакле «На дне» - он задумал поворот на Питер. Это не московская ночлежка, а дом близ Сенной площади, двор-колодец. Я уже от себя добавил серый брандмауэр, и скомпонованное по вертикали пространство превратилось в некий колодезный храм бомжей. По замыслу это было интересно, но режиссеру уже не хватило на этот спектакль энергетики...

- Вы пришли в Большой драматический театр как художник, а полвека спустя присутствуете на афише и как писатель. Герои трех ваших книг вышли на сцену: «Ангелова кукла», «Крещенные крестами» и «Кондратий Феодосийский и Шиш» (по «Завирухам Шишова переулка»).

- Мне жаль, что из репертуара исчезла первая постановка. «Крещенные крестами», по-моему, хороший спектакль. Режиссер Вениамин Фильштинский собрал замечательную компанию молодых артистов, которые погрузились в незнакомые им реалии и глубоко вникли в то, что я пережил в детстве. Кстати, сейчас, во время больших московских гастролей БДТ, коллеги хвалили как раз наших артистов, говорили, что театру удалось сохранить сильный актерский состав.

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 027 (6380) от 14.02.2019 под заголовком «В БДТ магия не кончалась».