«Русский мир» Виктора Плешака. Петербургский композитор увлечен «просветительской» миссией

Петербургский композитор Виктор ПЛЕШАК — автор полусотни мюзиклов, семисот песен, среди них и «Экипаж — одна семья», которая стала неофициальным гимном ВМФ, и «А стадион шумит «Зенит», «Зенит», «Зенит», и «Ведь мы же с тобой ленинградцы». Но в последние годы он увлечен своей «просветительской» миссией — созданием цикла «Музыкально-историческая эпопея «Русский мир». Мировая премьера новой части цикла, «блокадной» оратории «Помни!», состоялась 15 января в петербургской Филармонии им. Шостаковича. 21 января она прозвучит на сцене петербургской Капеллы.

ФОТО Sigmund on Unsplash

— Виктор Васильевич, «Помни! — Ленинградская оратория для чтеца, сопрано, тенора, баритона, смешанного хора и оркест­ра» — это уже десятая часть вашего цикла, посвященного отечественной истории. Давайте вспомним, как проект начался.

— Начался он благодаря Дмит­рию Дмитриевичу Хохлову, художественному руководителю Государственного русского оркестра им. Андреева. Мне было предложено написать сочинение, посвященное 400‑летию династии Романовых. Это был совершенно новый для меня опыт «просветительства» в музыке. Чтобы написать кантату о воцарении Михаила Федоровича на престол, мне пришлось с головой окунуться в исторические документы. Совершил своего рода паломничество в Кострому, чей знаменитый Ипатьевский монас­тырь стал колыбелью династии Романовых.

Кстати, мои предки по материнской линии происходят из села Сусанино, которое находится рядом с костромской вотчиной Романовых селом Домнино, откуда родом и Иван Сусанин. Так что работа над кантатой имела личный характер.

Было еще одно интересное совпадение. В дополнение к кантате «Москва. 1613 год» я сочинил оду «Моя Россия» на стихотворение Игоря Северянина, написанное им в 1924 году. Обычно я над такими крупными произведениями работаю летом. Так было и с одой: я сочинял музыку в тех же местах, где Северянин в 1924 году писал эти стихи, на берегу Финского залива.

Страстный монолог поэта рождает удивительно противоречивые образы России, в которую он ­после революции так и не смог вернуться: «Моя безбожная Россия, священная моя страна»… Было и интересно, и непросто работать над одой. Но в итоге получился диптих, за который я получил премию правительства Санкт-Петербурга.

— В каком‑то смысле «Моя Россия» Северянина перекликается с лермонтовским «Люблю отчизну я, но странною любовью!».

— Именно благодаря Лермонтову цикл «Музыкально-историческая эпопея «Русский мир» получил продолжение. На следующий год Дмитрий Хохлов предложил мне написать сочинение, приурочив его к 200‑летию со дня рождения Лермонтова. И это тоже была моя личная история — полвека я вынашивал идею написать музыку на «Песню о купце Калашникове». Причем я с самого начала решил, что это будет именно оратория.

— Что же вас так привлекало в этой исторической поэме в народном стиле?

— Прежде всего человеческие страсти, которые там разгорелись, — безрассудная любовь молодого опричника и попытка купца Калашникова отстоять честь своей семьи ценой собственной жизни. А позже я увидел в лермонтовской поэме метафору трагической гибели Пушкина. Моя догадка подтвердилась и в различных исследованиях специалистов по творчеству Лермонтова. И, наконец, как композитора, меня привлекала возможность создать музыку с русской интонацией, причем в разных жанрах.

— Работая над историческим цик­лом, открывали ли вы для себя что‑то новое?

— Конечно, одно дело, когда ты знаешь об исторических событиях или персонажах по школьным учебникам, и совсем другое — когда приходишь в Публичную библиотеку и из ее недр тебе приносят огромные «кирпичи». После таких скрупулезных исследований на многое смотришь уже по‑другому, и что‑то кажется не таким однозначным, как прежде.

Работая, например, над «Страс­тями по русской революции» было любопытно знакомиться не только с историческими документами, но и с высказываниями свидетелей тех событий из самых разных слоев. В итоге я включил документальные строки — от неотправленного приказа Николая II к «горячо любимым ­войскам» до письма одного солдата, который пишет родным, что «вся власть теперь народная». Но были у меня и чисто художественные открытия.

Для «Страстей по русской революции» я взял стихи поэтов, современников этого события, породившего запредельные в своем выражении страсти человеческие. Трибун Маяковский с его «Левым маршем», Блок с поэмой «Двенадцать» — это все было знакомо и очевидно. А вот пронзительная, мятежная лирика Марины Цветаевой, связанная с Белым движением, стала для меня откровением. Как и просоветские стихи Есенина, я уже не говорю о его оде Ленину.

— В которой «скромней из самых скромных» вождь — и «суровый гений», и «сфинкс», который «сумел потрясть шар земной»…

— Да, но для своего сочинения я взял другие стихи Есенина — частушечного плана, так сказать. Тогда впервые, думаю, в Большом зале Филармонии звучали имена Троцкого, Зиновьева — политических героев частушек Есенина.

— К частушкам вы обратились и в других «страстях», на этот раз по Советскому Союзу.

— «Страсти по Советскому Союзу», пожалуй, самая личная моя история, можно сказать, что собственная биография в каком‑то смысле стала частью действа. Если вынести за скобки революционный романтизм и революционный фанатизм, то остальное я и сам пережил. Мне близка и тема дружбы народов — я ездил на премьеры своих произведений едва ли не по всем союзным республикам, и везде меня ждал теплый прием. В оратории есть части, посвященные трудовому энтузиазму, созидающему труду, и это тоже во мне эмоционально откликается — я был на БАМе, Атоммаше, выступал перед космонавтами. Но я писал не «оду», а именно «страсти». Не мог не отразить страдания, которые переживала наша великая страна.

А что касается частушек, то я даже попросил поэта Евгения Пальцева написать специально для «Страстей по Советскому Союзу» частушку про перестройку. На мой взгляд, «русский мир» ХХ века без злободневных частушек немыслим — это же отражение истории в живой народной памяти. Не случайно и Родион ­Щедрин не раз обращался к этому невероятно яркому и емкому жанру, частушкам нашлось место даже в таком академическом произведении, как его Первый концерт для оркестра.

В свои «блокадные» оратории я тоже включил частушки. В предыдущей части, «Ленинградках», в основном частушки были антивоенные, в них насмехались над Гитлером, над фашистами. В нынешней оратории «Помни!» в городском фольклоре отражается и черный юмор ленинградцев, и в финале оратории — вера в грядущую победу.

— Писатель-историк Наум Синдаловский в своей «Мифологии Петербурга» немало страниц посвятил блокадному фольклору. Сегодня трудно представить, как умирающие люди шутили над своим положением, когда «в город неслышно вошла великомученица Дистрофея»…

— И ведь все так и было. Напротив Театра Комедии на Невском на специальных стендах размещали сатирические стихи, выступал фронтовой цирк. И я по своей маме сужу, которая все 900 дней оставалась в блокадном Ленинграде. Один мамин брат умер от голода на ее глазах, другой был водителем и погиб на Ладоге. Третьего брата казнили в 1943 году в конц­лагере, который немцы устроили в Рождествено рядом с усадьбой Набокова. Но, несмотря ни на что, жизнь продолжалась — это был главный закон выживания в блокадном Ленинграде. И мама моя, как и многие ее подружки, сохраняла и чувство юмора, и даже озорство. Она с моим отцом познакомилась не где‑нибудь, а на танцах во Дворце имени Кирова. Мама выступала в женском хоре знаменитого ансамбля противовоздушной обороны МПВО. Коллектив, сведенный в медико-санитарную роту, разместили в служебном корпусе Дворца пионеров на Нев­ском. Чтобы встретиться с моим отцом, мама выскальзывала через форточку наружу, оставив вместо себя «куклу» из одеяла.

— А отец кем был?

— Отец получил бронь — он работал главным инженером, а потом директором автопарка, где чинили машины для фронта. Как и мама, он был очень музыкален — в молодости, до войны, даже подрабатывал в танцевальных оркестрах, играя на трубе. Был он и заядлым театралом, часто бывал на спектаклях Музкомедии, которые давали в Александринском театре. Чтобы успеть до комендантского часа, спектакли перенесли на дневное время, на три, четыре часа. В августе 1943 года отец, идя на спектакль, попал под знаменитый страшный обстрел, когда одновременно погибли 43 человека. Это место — пересечение Невского проспекта и Садовой улицы — сохранилось в памяти блокадников как Кровавый перекресток…

— Блокаде вы уже посвятили шестую часть вашего «Русского мира» — «Ленинградки». В ней, как вы говорили, отдали свой сыновний долг маме Александре Федоровне Москвитиной. Теперь снова вернулись к тем 900 дням.

— О блокаде можно и нужно говорить постоянно. Собственно, поэтому оратория и называется «Помни!». Для меня это настоящая миссия. В моем случае расхожая фраза «с молоком матери» звучит буквально, потому что вместо колыбельных песен мама пела мне репертуар своего хора, а он был богатейший — от гимна Советского Союза и «Славься» из «Ивана Сусанина» до «Аве Мария» и все тех же частушек. Именно хор МПВО первым исполнил сочиненную прямо на фронте песню «Эх, Ладога, родная Ладога! Метели, штормы, грозная волна…». Мама моя была рассказчицей от бога, поэтому я заслушивался ее историями и воспринимал блокаду как часть собственной жизни.

— В основу либретто оратории «Ленинградки» была положена семейная история, связанная с хором МПВО. На этот раз вы создали более масштабное произведение?

— Да, оратория «Помни!» — самая крупная из всех десяти сочинений, вошедших в цикл «Музыкально-историческая эпопея «Русский мир».

Если бы вы знали, сколько тысяч страниц, посвященных блокаде, я прочитал! Но самое сложное было из всего этого массива отобрать материал для 24 номеров, очень тяжело было расставаться с полюбившимися мне стихами, историями. На этот раз в основе либретто — символы блокадного Ленинграда: и блокадный хлеб, и стук метронома. И, конечно же, голос блокадной музы Ольги Берг­гольц. Прозвучат стихи Михаила Дудина, Леонида Хаустова, Александра Прокофьева, Веры Инбер, Елены Вечтомовой… А кульминацией оратории стали пушкинские стихи «Люблю тебя, Петра творенье», которые в самую страшную зиму 1941/42 годов директор Консерватории Алексей Маширов и композитор Борис Асафьев читали на набережной Невы.

— В Интернете можно найти аппликатуру аккордов для гитары вашей песни «Ленинградки». Это говорит о многом.

— Судьба этой песни и в самом деле удивительна. Она давно вышла из‑под моего контроля, живет сама по себе, и я уже не удивляюсь, когда читаю «авторы неизвестны». Я просто радуюсь, что ее полюбили, ведь она родилась опять же благодаря участницам женского хора МПВО. Сам хор ­после войны в связи с «Ленинградским делом» был расформирован. Кто‑то перешел в хор Малого оперного театра (Михайловский. — Прим. ред.), кто‑то в Капеллу, кто‑то в хор радио и телевидения. Моя мама уехала на военно-морскую базу в Финляндии, где служил мой отец. Там я еще пятилетним мальчишкой впервые вышел на сцену. Знаменитый женский хор был возрожден в 1964 году, и на его концертах часто бывал мой постоянный автор поэт Макс Дахие. Однажды хористки обратились к нему с просьбой написать что‑нибудь о них. И он, сентиментальный, душевный человек, написал такие трогательные строчки, что когда я пришел в хор показать эту песню, то предупредил, чтобы не плакали, но в итоге сам не смог сдержаться. Редкий концерт, на котором исполняют «Ленинградок», обходится без слез. Эту песню очень любила Нина Ургант… Но самое удивительное, в последние годы «Ленинградок» стали петь звезды эстрады — Ваенга, Буланова, Сурганова, Долина. Она сама для себя пробила дорогу, эта песня…

— Виктор Васильевич, что дальше? Уже думаете над новой темой?

— Конечно, я был бы счастлив продолжить музыкально-исторический цикл. Идей очень много. Сама тема «русского мира» неисчерпаема, не хватит столетия, чтобы все осветить. А как композитору, мне бы хотелось продолжить развивать жанр поэтории, к которому впервые обратился в «Страстях по революции».

— Поэтория традиционно исполняется самим поэтом в сопровождении оркестра. В «Страстях по революции» вы обошли канон.

— Но тем самым мне хотелось подчеркнуть значение поэзии. Наша поэзия, как и наша история, — неисчерпаема. Недавно где‑то прочел, что все мы знаем про Золотой век поэзии — Пушкина, Лермонтова, знаем про Серебряный век — Блока, Ахматову. Но есть и бронзовый век. Это Рубцов, Заболоцкий. И еще десятки поэтов, каждый из которых достоин своей поэтории.

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 6 (7582) от 16.01.2024 под заголовком ««Русский мир» Виктора Плешака».