Салют над Сосновкой
ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА
Гость редакции — участник битвы за Ленинград Валентин БОГДАНОВ.
Фронтовую фотографию нашего сегодняшнего собеседника наверняка видели многие: ее нередко используют на плакатах, посвященных памятным датам, связанным с блокадой. Худой парнишка в гимнастерке с погонами, на груди — медаль «За оборону Ленинграда»… Сегодня, несмотря на свои 95 лет, Валентин Иванович бодр, активен, а его памяти могут позавидовать люди куда более молодые. Как он сам признается, войну помнит очень хорошо, в деталях и подробностях, многие события до сих пор снятся. Порой он даже слышит голос мамы, которая умерла от голода весной 1942 года практически у него на глазах…
— Валентин Иванович, а каким вам запомнился январь 1944‑го?
— Как раз тогда я готовился стать радистом, чтобы непосредственно из передовых частей наступающей пехоты обеспечивать связь с авиацией. Школа, где я проходил подготовку, находилась на Пионерской улице Петроградской стороны, каждый день мы изучали материальную часть, а три-четыре часа отводилось на физическую подготовку: нас готовили к марш-броскам в полевых условиях.
Так что с аппаратурой за спиной приходилось бегать непосредственно по ближайшим улицам — по Большому проспекту, улице Красного Курсанта, Тучкову мосту. Затем мы развертывали радиостанцию, старший по группе — хорошо помню его: старшина роты, небольшого роста — засекал время… Возвращались мы в казарму мокрые, еле волоча ноги…
И я, и мои сверстники были вполне готовы к тому, что скоро окажемся на переднем крае. О том, что наши войска перешли в наступление, мы, конечно же, знали и представляли, что происходит там, на фронте. Особенного страха не было, все мы воспринимали происходившее с нами как должное. Порыв был один — защищать родину, бить врага! И было огромное желание внести свой вклад в общее дело…
Кстати, голоса многих знакомых мне ребят и их позывные я слышал позднее, уже летом, когда работал на радиостанции… А тогда, в 1944‑м, в конце января, мы со дня на день ждали отправки на фронт. Однако как раз 27-го числа, в два часа дня, нашей группе совершенно неожиданно объявили: «Вы должны вернуться в свою часть, где будете продолжать службу». Мы быстро собрали вещи и отправились через весь город к себе, на аэродром «Сосновка».
В те часы мы уже знали о том, что город полностью освобожден от блокады, что вечером будет салют. По пути зашли в магазин на Кировском проспекте, где у одного из наших ребят, Миши Шишкова, работала старшая сестра. Там мы отметили праздник, выпили чаю (спиртного нам не предлагали, да мы и не особенно его хотели), нас угостили печеньем. К вечеру добрались до Сосновки.
Издалека мы видели в ночном небе всполохи салюта, гремевшего в центре города. И мы устроили свой собственный салют — прямо в Сосновке. Каждый стрелял в воздух из того вида оружия, которым располагал. Я был вооружен автоматом и выпустил в ночное небо целый диск!..
Вот таким мне и запомнился этот день. Конечно, я радовался, что Ленинград освобожден от вражеской блокады, что больше не будет обстрелов, под которые мне не единожды пришлось попадать. Особенно зимой 1941/42 годов, когда наш дом на 9‑й линии Васильевского острова — а мы жили на шестом этаже — во время бомбежки шатался, как живой. Первое время мы еще спускались в бомбоубежище, потом перестали.
— Решили, как и многие ленинградцы: чему быть — того не миновать?
— Да, и в наш дом бомба ни разу не попала. А вот в здание напротив, на 8‑й линии, угодил снаряд…
Мы с матерью однажды попали под обстрел, когда поехали во Дворец труда: каждый месяц получали там пенсию за отца, который умер еще до войны: он работал в пожарной охране… И вот в один из декабрьских дней 1941 года мы отправились по привычному маршруту.
Переехали Большой проспект, и наш трамвай остановили: обстрел! Слышим — действительно, вдалеке слышны разрывы снарядов. Всем велели укрыться в бомбоубежище, но мы с матерью не послушались и пошли дальше пешком. Наверное, решительности нам прибавляло то, что мы были не единственными, кто на это отважился. Обстрел как будто уходил от нас вперед, и нам не было страшно.
Вступили на мост Лейтенанта Шмидта, видим: снаряды рвутся с той стороны Невы, где‑то на площади Труда. Мы прижимались к левой стороне моста, нам она казалась более безопасной. Сейчас я сам себе удивляюсь: почему‑то не было страшно, хотя, когда мы перешли через набережную Красного Флота, видели тела погибших, лежавшие на мостовой.
Можно было тут остановиться, спрятаться в бомбоубежище. Но нет, мы были уже в двух шагах от Дворца труда. Выдали нам пенсию несмотря ни что, и пешком мы вернулись домой. По Среднему проспекту трамваи уже пустили.
…В моей биографии было столько ситуаций, когда жизнь, казалось бы, висела на волоске. Так и до освобождения города от блокады еще надо было дожить. Но ничего, всякий раз судьба берегла…
Так было в Урицке, южном предместье Ленинграда, где еще в июле 1941 года я стал связным в отряде самообороны. Там я находился практически до того самого дня, когда подошли немецкие войска. Нас эвакуировали 14 сентября. Мы взяли только то, что могли унести на себе.
Так было и в Ленинграде, где мы в доме на 9‑й линии Васильевского острова с родными пережили самые тяжелые месяцы первой блокадной зимы. Зиму выдержали, но затем от страшных последствий голода родные стали уходить один за другим. 9 апреля 1942 года умерла мама. Остались в живых я, две сестры и тетя… Мама мне с тех пор часто снилась, особенно под утро, как будто бы говорила: «Валя, вставай!»…
В июле 1942‑го меня отправили к родной тетке моего отца — на Костромской проспект в Удельную. Там же я пошел в школу. Перед войной я успел окончить пять классов, а вот шестой мне никак не давался. Дома за мной никто не присматривал, тетка была на казарменном положении. Учился я неважно, с одноклассниками отношения не сложились. Учительница грозилась, что меня отправят в детский дом…
Спасло то, что вскоре в моей жизни началась совсем другая учеба.
— Что вы имеете в виду?
— Недалеко от Костромского проспекта, на аэродроме в Сосновке, служил мой двоюродный брат Борис Михайлович: он был старшиной роты связи 38‑го батальона аэродромного обслуживания 13‑й воздушной армии. Людей там не хватало, и я стал помогать, выполнять несложную работу. Разматывал алюминиевые провода, дежурил у телефона, топил печку в землянке. Потом мне показали, как ремонтировать телефонные микрофоны, работать на телеграфе, обучили азбуке Морзе. Иногда мне за мои труды приносили солдатский обед в котелке.
Когда командир роты узнал, что у меня почти нет родных, решено было оставить меня в батальоне. Конечно, я не возражал. Меня зачислили вольнонаемным.
Жили мы — обслуживающий и технический персонал летных частей, базировавшихся на аэродроме, — в землянках. Там же, в землянках, я занимался и на курсах радистов. Окончив их в январе 1943 года, получил звание радиста 3‑го класса. Стал дежурить на радиостанции, действовавшей в системе «Редут»: она оповещала о вражеских самолетах, которые приближались к Ленинграду.
Представьте себе мое рабочее место: стол, на нем лежит расчерченная карта. Наушники, репродуктор, три телефона: связь с дежурным по аэродрому, командиром батальона аэродромного обслуживания, дежурным по армии. С пунктов наблюдения, которые находились на линии фронта, шли сообщения о количестве вылетевших самолетов врага, каким курсом идут, какой тип боевых машин. Если их больше пяти — сообщаю по телефону дежурному по аэродрому. Если больше двадцати — дежурному по армии…
В мае 1943 года в мое дежурство вдруг в землянку входит целая делегация больших начальников. Один из них — оказалось, что это был командующий 13‑й воздушной армией Степан Дмитриевич Рыбальченко, — указал на меня пальцем: «А это что за отпрыск тут у вас сидит, полувоенный-полугражданский?». Ему объясняют: «Родителей нет, сестры на казарменном положении». «Обязанности выполняет?» — спросил Рыбальченко. «Да, вполне». «С завтрашнего дня поставить на все виды довольствия и зачислить воспитанником», — распорядился командующий.
После этого появился приказ о зачислении меня рядовым — радиотелеграфистом. В то время как раз вышел приказ о том, что в действующую армию можно брать с 16 лет. Мне было на год меньше, но для меня сделали исключение. Вызвали к командиру роты, сказали: «Теперь ты солдат».
С этого момента пошел отсчет моей военной службы. 30 мая 1943‑го я принял присягу, в августе получил медаль «За оборону Ленинграда».
— Помните, что чувствовали в те минуты?
— Конечно! Прежде всего — гордость. И то удостоверение, которое мне тогда выдали, у меня до сих пор хранится в домашнем архиве. Помню, погода была хорошая, нас, награжденных, тогда сразу же сфотографировали…
И хотя я уже был рядовым и мне было пятнадцать лет, сослуживцы называли меня «малыш» или «солдат»: понятия «сын полка» тогда еще не было. Меня хотел усыновить командир транспортной эскадрильи, базировавшейся на аэродроме «Сосновка» (к сожалению, не могу сейчас вспомнить, как его звали). Его семью, оказавшуюся в оккупации, — жену и сына — расстреляли фашисты. Он даже брал меня в свой экипаж, я с ним делал облет на «Дугласе». Возможно, он прикидывал, какой из меня может получиться стрелок-радист. Но там был очень тяжелый пулемет, мне было трудно с ним справиться.
Увы, так сложилась судьба, что этот командир погиб в авиакатастрофе. Так и остался я «сыном полка»…
Летом 1943‑го к нам пришло пополнение — девушки: телеграфистки, радистки. Все из‑под Свердловска и Каменск-Уральского. Одна из них, радистка Стеша Волкова, стала за мной присматривать — как старшая сестра… В нашей роте было 36 человек, из них две трети — девушки. Мужиков было только десять человек.
В Сосновке наш батальон аэродромного обслуживания находился до конца января 1944 года: после освобождения Ленинграда от блокады летные части ушли вслед за наступающими войсками, и батальон тоже перебросили к фронту — в деревню Ямки Волосовского района, где мы обеспечивали полк бомбардировщиков Ил-2.
Там мы оставались до марта 1944 года, потом нас передислоцировали в Бабино под Нарвой, а в июне — в поселок Никольское под Гатчиной, где базировался полк тяжелой бомбардировочной авиации. И снова, как и прежде, мне приходилось дежурить на радиостанции, держать связь с самолетами, уходившими в бой.
…День Победы я встретил в эстонском Пярну. В ту ночь, с 8 на 9 мая, дежурил на радиостанции и в пять часов утра принял сообщение об окончании войны. Как в январе 1944‑го в Сосновке, мы устроили «самодельный» салют.
— В послевоенной жизни сбылись ваши мечты?
— Я надеялся, что поступлю в военное училище, стану офицером. Еще во время войны, в апреле 1944 года, я подал заявление в Суворовское ташкентское училище и даже получил ответ, что принят. Уже готовился к отправке, но близилась Выборгская наступательная операция, и меня не отпустили: просто некем было заменить. В ноябре 1944 года я снова написал заявление на прием в Суворовское училище. Теперь уже пришел отказ: мол, перерос.
Так что стать офицером мне не довелось. После Победы какое‑то время поработал в тракторном цехе Кировского завода. В 1948 году меня призвали в армию, я попал в группу советских войск в Германии, где переквалифицировался из радиста в механика-водителя тяжелых танков.
Однако связывать дальше свою службу с армией не стал. Пошел учиться в вечернюю школу. Образования‑то ведь было всего пять классов, поэтому и пришлось в двадцать три года снова сесть за парту. В шестом классе женился, в седьмом — стал отцом.
Окончил Ленинградский техникум авиаприборостроения, затем от простого слесаря-механика прошел путь до заместителя директора опытного завода в Красном Селе. Почти полвека проработал в объединении «Авангард» Калининского района…
В Сосновке, где мне довелось служить «воспитанником», я снова оказался только в начале 1950‑х годов. Еще виднелись следы землянок, а бывшая взлетно-посадочная полоса была покрыта свежей порослью леса, посаженного школьниками в первые послевоенные годы. До сих пор, кстати, цел старый деревянный дом на проспекте Тореза, в котором размещались медпункт нашего аэродрома и штаб 275‑й истребительной авиационной дивизии.
Для меня и сегодня Сосновка — наверное, самое дорогое место: там меня приютили, вырастили, сделали человеком… Когда я прихожу туда, ощущаю какое‑то особое чувство благодарной памяти. Буквально ногами чувствую эту героическую землю. Отсюда уходили в бой, чтобы защитить Ленинград. И не всегда возвращались обратно…
До недавнего времени о том, какие именно эскадрильи и военные части находились на аэродроме «Сосновка», знали только историки. При поддержке совета ветеранов 13‑й Воздушной армии и администрации Выборгского района мне удалось добиться, чтобы появилось два информационных памятных знака, на которых перечислены эти части и их командиры. Один установили непосредственно у монумента летчикам, другой — на воинском мемориале.
Со школьниками я нередко провожу встречи именно там, в Сосновке, где был аэродром. Молодежь сейчас хорошая, я иногда, как в зеркале, вижу себя еще подростком. Очень хорошо, что мы ее не упустили, хотя в 1990‑е годы казалось, что именно так и случится. Даже ветеранов в школы тогда приглашали только в младшие классы, аргументируя тем, что старшие заняты учебным процессом. А что, в патриотическом воспитании они не нуждались?
Нынче приходится наверстывать упущенное, и, как мне кажется, процесс идет в правильном направлении. Именно об этом я говорил президенту России на встрече в Музее обороны Ленинграда в январе прошлого года. Я рассказал, какую работу проводят совет ветеранов Выборгского района и общественная организация «Вечно живые». О том, как мы ходим в школы, лицеи, колледжи, воинские части, о чем рассказываем молодежи.
На прощание глава государства спросил меня: «Что бы вы пожелали?». Я ответил: «Владимир Владимирович! Никогда не был на параде Победы в Москве на Красной площади…». Он посмотрел на меня: «Будете!». И обещание свое сдержал. В конце апреля меня разыскали и попросили срочно приехать в Москву. Со мной отправился внук Руслан. И на трибуне на Красной площади мы были рядом с президентом страны. В первый раз. Надеюсь, что не в последний.
Комментарии