Солдатская родословная
ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА
Гость редакции — участник Великой Отечественной войны Николай КУКЛЯКОВ
Время неумолимо, и те, кто в мае 1945 года был совсем молодым, сегодня приближаются к столетнему рубежу. Наш собеседник отметил свое столетие в начале апреля. Он прошел всю войну, сражался на Ленинградском фронте, освобождал Гатчину и Нарву, три раза был ранен. Был артиллеристом, пехотинцем, даже огнеметчиком. Войну закончил в Курляндии. Потом еще несколько десятков лет жизни отдал Вооруженным силам, преподавал в Военной академии связи. Там до своего 70‑летия возглавлял кафедру химической защиты…
К нашей встрече Николай Петрович готовился, ради такого случая родные помогли ему облачиться в парадный мундир с орденами и медалями. На нем два ордена Красной Звезды, орден Отечественной войны I степени, а медалей и вообще не счесть.
— Николай Петрович, 9 мая 1945 года выстрелы в Берлине уже смолкли, но боевые действия на других фронтах еще продолжались…
— Как раз так было у нас в Курляндии, где обстановка тогда оставалась близкой к боевой. По большому счету мы 9 мая окончания войны вообще не почувствовали… Враг сопротивлялся до последнего.
Командующий Ленинградским фронтом Леонид Александрович Говоров трижды предлагал немцам, окруженным в Курляндии, сдаться. Не сдавались. У них была очень плотная система обороны. Только когда боеприпасы и горючее для танков подошли к концу, они стали более сговорчивыми. А у нас настроение было одно: уничтожить всех этих фрицев, которые окружили и давили Ленинград.
Однажды наша разведка доставила «языка», он рассказал, что когда немцы узнали, что против них бьются ленинградцы, поняли: пощады не будет… Разоружали мы их до 20 мая.
Закончил я войну старшим лейтенантом. А сразу после этого оказался в Германии, в группе советских оккупационных войск. В 3‑й Ударной армии, куда входила 150‑я Идрицкая стрелковая дивизия, название которой начертано на Знамени Победы. И служить мы попали под начало бывшего командира этой дивизии.
Тогда же мне довелось побывать в Берлине. Помню, мне показалось, что город мертв, настолько он был сильно разрушен. Мы побродили возле Рейхстага, заглянули в рейхсканцелярию: на полу еще валялись немецкие ордена и медали, и мы их безжалостно и с нескрываемым удовольствием топтали…
— Не о том ли мечтали в самом начале войны, когда до Победы было еще совсем далеко?
— Да не было тогда особенно времени мечтать! Перед войной я окончил в Ленинграде четвертый курс технологического техникума имени Менделеева — «младшего брата» знаменитой Техноложки. Стипендия маленькая, поэтому подрабатывал на заводе «Буревестник», где делали для флота и авиации свинцовые аккумуляторы. Производство вредное, поэтому рабочий день всего четыре часа. Зато за вредность молоко давали, да и заработок был в три раза выше…
В мае 1941 года, после окончания техникума, пришла разнарядка. Нас, человек двадцать, учившихся на отделении взрывчатых веществ и порохов, отправили на Ржевский полигон. Там разделили на две группы. Я попал в ту, которую определили на морской опытный артиллерийский полигон. Другую — на сухопутный артиллерийский полигон. Они находились рядом, разделенные дорогой.
После 22 июня нас сразу же перевели на казарменное положение. Мы занимались калибровкой снарядов для корабельной артиллерии, поступавших с заводов. И так — до ноября 1941 года. Тогда нас на полигоне заменили матросы. Меня отправили в военкомат. С этого уже началась моя настоящая воинская служба.
Несколько дней я провел на пересыльном пункте. Призванных в армию было так много, что нас кормить не успевали. Завтрак давали в обед, а обед — в ужин…
Сначала я попал в полк, штаб которого находился где‑то на Васильевском острове. Затем — в стрелковый батальон, а из него — в отдельный Кировский артиллерийский дивизион.
Его командиры в прошлом были инженерами орудийной мастерской Кировского завода. Вот в этом дивизионе я уже задержался надолго. Попал в батарею, освоил обязанности по орудию. Одним словом, стал артиллеристом…
Наши позиции находились в Автове, за Красненьким кладбищем. Дивизион вел огонь по целям не очень часто, поскольку снарядов было мало: их экономили и зря не расходовали.
Именно в этом дивизионе я пережил первую блокадную зиму. К концу 1941 года питание стало скудное. Мы не жаловались: знали, что город вообще голодает. Сколько нам давали хлеба, уже не помню. Но помню, что есть хотелось постоянно.
Зимой 1941/42 годов нас перевели на оборону порта. Существовала опасность, что немцы попытаются прорваться в город со стороны Финского залива: он настолько промерз, что вполне мог выдержать танки. Наши огневые позиции разместились в Угольной гавани. Там мы находились до лета 1942‑го, когда наш дивизион переместили южнее окружной железной дороги под Пулково. Тут мы закопались в землю, у нас даже появились землянки…
Летом 1943‑го из артиллерии меня перебросили в пехоту — на Карельский перешеек в только что сформированную из двух бригад 201‑ю стрелковую дивизию. Одна бригада состояла из ленинградских рабочих и служащих, а также из моряков Балтийского флота, списанных на берег, вторая — из пограничников, которые до войны охраняли границу с Финляндией, а затем держали фронт под Сестрорецком.
Каждую из бригад переформировали в полк. Меня назначили начальником огнеметной команды в один из них — 191‑й стрелковый.
— А почему огнеметной? Вы же артиллерист…
— Дело в том, что я незадолго до того окончил фронтовые курсы начальников огнеметных команд. Правда, никаких огнеметов в нашем полку еще не было, и меня сделали помощником начальника штаба…
Готовился мощный кулак для полного снятия блокады, нас к этому готовили и очень усиленно тренировали. В январе 1944 года дивизию подняли по тревоге, нам зачитали приказ: «Только вперед!». Мы совершили марш через Ленинград и вскоре вступили в бой на гатчинском направлении. Все время были в бою, для нас не было ни дня, ни ночи. Приткнешься где‑нибудь, поспишь немного — и снова в самое пекло.
Мне было поручено держать связь с первым батальоном. Телефонная линия постоянно обрывалась, провод перебивало осколками, поэтому приходилось под обстрелом прорываться в батальон, а затем обратно, на командный пункт полка.
Даже сам удивлялся: поначалу меня как‑то пули и осколки обходили стороной. Трудно было угадать, сколько еще будет продолжаться такое везение… На войне ведь как: сейчас ты есть, а через мгновение тебя уже может не быть… Письма сестры, которые получал от нее на фронте, читал как напутствия: мол, храни себя, береги себя, вернись домой…
26 января 1944 года мы освободили Гатчину. Каждую улицу, дом приходилось брать с боем, немцы отчаянно сопротивлялись. Город почти весь горел. На следующий день Ленинград праздновал победу, а мы продолжали наступление. Вышли к реке Оредеж. Здесь у немцев была крепкая оборона, при этом южный берег, занятый врагом, был более высокий, а северный — пологий. Батальон попытался с ходу форсировать реку, но лед был подорван…
Немцы нас здорово доставали шестиствольными минометами. В какой‑то момент началась неразбериха, и батальон, который я «курировал», начал залезать на позиции соседа. Командир полка вызвал меня: «Бери двух автоматчиков, бегом в батальон, разберись, что происходит!». Я бросился выполнять приказ, и вот тут мое везение кончилось. Возле меня разорвался снаряд, меня контузило, да еще и ранило осколком. На лбу до сих пор вмятина, видите?..
Кто меня нашел и вынес с поля боя — не знаю. Очнулся только через несколько дней в госпитале в Ленинграде. Когда открыл глаза, первое, что услышал, как соседи по палате говорят между собой: «Смотри‑ка, очухался!».
— Это про вас?
— Про меня, про кого же еще… Это мне еще повезло, что меня тогда на Оредеже только ранило. Зимой 1944‑го почти за месяц боев в нашей дивизии осталась лишь половина бойцов: мы потеряли около тысячи убитыми и три с половиной тысячи ранеными. Вот почему для меня медаль «За оборону Ленинграда», которую мне вручили еще летом 1943‑го, самая ценная. Очень дорогой ценой была оплачена наша победа под Ленинградом…
Полтора месяца я пролежал в госпитале, затем попал в дивизию, которая вела боевые действия на псковском направлении. Наш полк двигался к реке Великой. Но провоевал я недолго: уже в апреле снова был ранен. Вот тут уже помню, что было после ранения: на эвакопоезде меня доставили в Ленинград — в госпиталь, находившийся в Инженерном замке. Там я пробыл несколько месяцев. И опять на фронт! Попал под Нарву — в свой родной 191‑й полк 201‑й дивизии. Снова в самую гущу событий…
И вспоминать порой не хочется, настолько там было страшно, столько людей было потеряно… Нарва была центром оборонительной системы «Линия пантеры», которую Гитлер объявил неприступной, поэтому городу досталось по полной. Помню, что он был очень сильно разрушен, на улицах стояли сгоревшие танки и самоходки — наши и немецкие.
Кстати, именно под Нарвой мне довелось наконец стать огнеметчиком. Нам дали приказ: вскрыть систему огня противника. Мы решили использовать огнеметы, их как раз только что подвезли. Доложили командующему 2‑й Ударной армией Ивану Ивановичу Федюнинскому. Тот ответил: «Давайте попробуем».
Нам выделили три батальона охраны, мы расставили огнеметы. И в нужное время все они одновременно сработали по вражескому переднему краю обороны. Залп оказался настолько мощным, что немцы объявили сигнал тревоги. Они подумали, что началось наше наступление. В результате мы своего добились: вскрыли огневые точки, нанесли их на карту, а затем накрыли артиллерийским огнем и авиацией. За эту «огнеметную разведку» я получил свой первый орден Красной Звезды…
Помню, под Нарвой перед нашей дивизией была господствующая высота в районе Мерикюла, с нее просматривалось все вплоть до Финского залива. Немцы за нее уцепились зубами: выстроили на высоте многоярусную оборону. Как мы пойдем в атаку — потери, потери… Но в конце июля 1944‑го наш 191‑й стрелковый полк все‑таки овладел этой высотой. И получил почетное звание «Нарвский» — единственный в дивизии!
В боях за освобождение Прибалтики наш полк сильно поредел, в батальонах оставались по двадцать — тридцать человек, выбыли из строя более половины офицеров.
— И тем не менее, несмотря на все перенесенные тяготы, вы выбрали в жизни военную профессию…
— А как было иначе? После окончания войны, когда я служил в группе советских войск в Германии, своими глазами видел, как начиналось новое противостояние. Сначала американцы, которые стояли напротив, за демаркационной линией, «привет!» кричали. А потом вдруг стали кулаки показывать и пулеметы наставлять. Вроде разведка разузнала, что готовится удар по нашим городкам. Тут мы приказ получили: танки заводить, запасы воды и все необходимое складировать. Чтобы, если начнется что‑то, наши танковые армии через неделю на Ла-Манше оказались…
А потом я поступил в Военную академию радиационной, химической и биологической защиты в Москве. Затем по распределению попал на Дальний Восток. В середине 1960‑х переехал в Ленинград и служил в штабе военного округа.
В молодости совсем не думал, что стану военным, а получилось, что от рядового дослужился до полковника. Вообще‑то я из солдатской семьи. Дед участвовал в Русско-турецкой войне 1877 – 1878 годов, бился за Шипку, до девяноста с лишним лет дожил. Отцу тоже пришлось повоевать. На Русско-японской под Мукденом заслужил первый солдатский Георгий. На Первой мировой участвовал в знаменитом Брусиловском прорыве. В Галиции, будучи командиром пехотного взвода, получил разрывную пулю в колено и потерял ногу… Дожил до 94 лет, застал Великую Отечественную. Удивлялся, что снова с немцами воюем…
Что касается меня, то армейская служба долго не отпускала. Много лет мне довелось возглавлять совет ветеранов 191‑го полка. В советское время у нас был музей в одной из школ на Софийской улице в Купчине. В начале 1990‑х годов в школу назначили нового директора — молодого, «прогрессивного». Он приказал разобрать музей и отнести все экспонаты в подвал. Мы узнали, возмутились, а директор говорит: «Нам места для учебы не хватает, да и не нужен нам теперь особенно этот музей, патриотизм не в моде». Вы можете себе такое представить?!
Мы забрали экспонаты и перевезли их под Гатчину, в школу в поселке Высокоключевой. Через несколько лет уже другой директор школы на Софийской попросил нас вернуть экспонаты. Мы отказались. Есть же в конце концов у нас чувство собственного достоинства?!.
Кстати, моя родная 201‑я дивизия, рожденная на ленинградской земле, до сих пор существует. Сразу после войны ее перебросили в Таджикистан. И до сих пор она там находится. Прошла Афганистан, а потом, уже после распада СССР, предотвратила гражданскую войну в Таджикистане: развела два враждующих лагеря. Ее в то время хотели разоружить, но не удалось, и теперь на планете одной горячей точкой меньше.
Комментарии