Вопрос на миллиард долларов

Верный признак: если некий феномен, направление и т. д. не описаны в русской Википедии – значит в России этот феномен или направление еще не обжились. Та же трансляционная медицина (или трансляционная наука): в русской Википедии нет, хотя выходит научный журнал «Трансляционная медицина», проводятся конференции на эту тему. В англоязычной Вики статья есть – оттуда и берем объяснение. Трансляционная медицина – направление, завязанное на биомедицинские технологии и призванное ускорить переход от фундаментального исследования к готовому препарату. Проще говоря, от науки к практике. Как известно, главное препятствие в медицине – время: лекарство от страшного недуга найдено, но пока оно дойдет до людей... Доктор медицинских наук Роненн РУБЕНОФФ, возглавляющий подразделение трансляционной медицины института биомедицинских исследований Novartis, определил ближайшие перспективы.

ФОТО fotohunter/shutterstock.com

– Господин Рубенофф, практика очень отстает от открытий?

– Намного отстает. Мы живем в эпоху революций, когда медицина принципиально меняется. Тысячи лет мы определенным образом думали об органах и «географии» тела, а сейчас сосредотачиваемся на путях возникновения и развития заболевания, потому что сходная патология может быть в голове, печени, легких – в самых разных органах. Мы говорим уже не о, к примеру, эмфиземе, а о дефекте генном или дефекте рецептора. Если вы мыслите такими категориями, то уже перестаете думать о том, в каком именно органе возникает проблема, а думаете «на уровне» молекул, генов...

Рак – первое заболевание, к которому был применен такой подход. Начиналось все с лимфомы: вся система классификации лимфомы раньше основывалась на том, что мы видели в микроскоп, – мы рассматривали картинки. Сейчас классификация основывается исключительно на генетике. И если мы видим, что сработал такой-то ген, то нужен один препарат, если сработал другой ген, то и препарат нужен другой. Вот к чему мы хотим прийти, в том числе и с другими заболеваниями.

– Есть ли проблемы, которые уже решены в экспериментах на животных и вот-вот решатся «на человеке»?

– К примеру, есть такое страшное детское заболевание — спиноваскулярная атрофия. Обычно к двум годам дети с этим заболеванием погибают. И не существует «мышиной» модели этой болезни, поэтому нам приходится брать человеческий ген, вводить его в организм мыши и испытывать на ней препарат. То есть мы работаем уже не с натуральным мышонком, а с «гуманизированным», если можно так сказать. Вот таким образом мы разработали препарат от спиноваскулярной атрофии, им можно будет лечить человека.

Но в целом мы изменили подход к использованию животных в экспериментах. В том числе и потому, что активисты в известной степени правы: это жестоко или может быть жестоко.

– Как можно сократить срок доведения идеи препарата до воплощения? Он же лет 15 занимает.

– Ну это вопрос на миллиард долларов!

Самое главное – получить препарат, который очевидно дает существенный эффект. Такой можно внедрить довольно быстро. Далее – четко определить популяцию людей, которой этот препарат поможет. При прежнем подходе к заболеваниям проблема заключалась в том, что если вы лечите 100 пациентов, то десяти он может очень помочь, а остальным либо не поможет, либо даст серьезные побочные эффекты, и препарат, возможно, придется забраковать. Мы хотим все перевернуть: сделать так, чтобы сразу определить тех пациентов, которым препарат поможет и не повлечет за собой побочных эффектов.

– Какие основные препятствия вы видите сейчас на пути трансляционной медицины и вообще медицины?

– Думаю, мы переходим к этапу, на котором ключевым пунктом станет информация. Сегодня за 1000 долларов мы можем расшифровать любой геном – 10 лет назад это стоило миллиард долларов. Но как научить врача, что с этой появившейся возможностью делать? Это проблема образования.

Дальше. Можно весь ваш геном нанести на маленькую пластиковую карточку, с которой вы и будете приходить к врачу. Но как защитить эту информацию?

Наконец, еще одна «информационная» проблема: пациенты теперь могут получить доступ к сложным профессиональным сведениям – это тоже надо учитывать.

Врачи, мне кажется, очень даже готовы применять новые подходы, но только если им объяснят преимущества. Я хорошо знаю пока только систему здравоохранения в США, у нас такая проблема: нашему врачу на прием пациента отведено всего 15 минут, так что нет времени на то, чтобы задуматься о генетике. Если мы поменяем стимул, если врачу будет оплачиваться не количество принятых пациентов, а качество взаимодействия с пациентом, тогда врачи будут работать прогрессивнее. Но это очень сложная проблема.

– Как ученый вы занимаетесь заболеваниями костно-мышечной системы, при этом нередко говорите не о лекарствах, а о питании...

– Наша цель – обеспечить человеку мобильность, подвижность. Все, что мешает вам двигаться из-за болезни или возраста, – это то, чем мы занимаемся. Мышцы, суставы, сухожилия и кости.

Возьмем пожилых: мы заметили, что люди в возрасте недостаточно едят протеина, недостаточно бывают на солнце, то есть недополучают витамин D. В то же время мы отметили, что один из наших препаратов работает лучше, когда мы даем людям больше протеина. И поэтому мы сначала прописываем упражнения, диету, а затем уже препарат.

Есть старая шутка: если бы упражнения были таблеткой, то все бы ее принимали. Но это не таблетка. Каждый знает о пользе физкультуры и правильного питания – и что с того?

Но вот я не так давно переехал в Швейцарию из США и теперь понимаю, как само общество заставляет вас вести более здоровый образ жизни. Например, в Штатах я просыпался, садился в машину, ехал на работу, сидел за столом, ехал в машине с работы... Здесь, в Швейцарии, я просыпаюсь, еду на работу на велосипеде (машину держать дороговато), хожу пешком между корпусами нашего института – и получается, что тут я двигаюсь в два раза больше, чем в США. Не прикладывая никаких особых усилий. К тому же еда тут хорошая и дорогая – потому порции меньше. Это мелочи, но из них все складывается.

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 241 (5367) от 23.12.2014.