Пароль: «Я – Маша»

Июль 1941 г. Колпино. Смотрю из окна на колонну молодых безусых парней, шагающих от военкомата к вокзалу. Во втором ряду мой брат Шурик. Ему еще нет восемнадцати, но в ополчение взяли. Он видит меня, улыбается и машет рукой. Я тоже машу, а когда колонна исчезает за поворотом – плачу.

ФОТО Сергея ГЛЕЗЕРОВА

Через несколько дней я снова стою у открытого окна. По улице к вокзалу быстрым шагом идет мой отец Николай Иванович Беляев. Он только что попрощался с нами, но все же оглядывается на окно. И я машу ему рукой, уже не скрывая слез. Он едет на север области, где ему поручено организовать подполье. А топографическое училище, где я учусь, направляют в совхоз «Кобралово», что за Павловском. Весь июль и август мы занимаемся огородничеством, не предполагая, что урожай вскоре достанется врагу.

Колпино непрерывно обстреливают, и мы – мама, брат Толя четырнадцати лет и я перебрались к дяде в Ленинград. Когда началась блокада и у нас не стало продуктов, мы с Толей решили пойти в Колпино, чтобы проведать оставшуюся там тетю и посмотреть на свой дом. Подходим, а у него одной стены нет и коридор как бы висит в воздухе.

Но наши комнаты целы. С трудом пробираемся, заходим, а там дым коромыслом. Двадцать солдат, и все, кто сидя, кто лежа, курят махорку. А один расположился у моего письменного стола и что-то читает. Конечно, они удивились нашему появлению, но мы объяснили, что жили здесь. В это время бойцам принесли кашу, и каждый положил нам на взятые из буфета тарелки по одной ложке. И мы с Толей поели, как и не мечталось.

Я чувствовала себя неловко. Оказывается, боец, сидевший за столом, читал мой дневник, который я не взяла с собой. Хотела забрать сейчас, но остановилась. Теперь все написанное в нем казалось мне – на фоне происходящего – мелким и ненужным, глупым школярством. Бывшее уже не имело значения...

Тетю мы застали невредимой – она перебралась в подвал, где было относительно безопасно. И мы отправились назад. По дороге замерзли и, увидев землянку, решили в ней погреться. Там был военный, который сказал, чтобы мы сели ближе к буржуйке. Когда мы уходили, он крикнул вслед: «Приходите в театр оперетты! Артисты не вечно будут воевать!». Вот уж неожиданная встреча.

Первая блокадная зима была суровой, но мы снова пошли в Колпино, хотя по заснеженной дороге пробираться было очень трудно. Двигались интуитивно, обходя большие «поленницы», в которых не сразу разглядели умерших ленинградцев. Их складывали так до поры, когда растает земля и можно будет похоронить по-человечески. Как ни странно, но мы с Толей почему-то не думали, что можем оказаться среди них, хотя еле передвигали ноги. Тогда зачем шли в такую даль? За жизнью!

Дело в том, что в Колпине за кладбищем было капустное поле. Ее успели убрать, но кочерыжки с первым грубым листом остались. Ночью можно было туда пробраться, раскопать снег и нарубить кочерыжек. Но место это просматривалось с вражеской стороны и часто обстреливалось. Когда мы туда прокрались, увидели на снегу несколько неподвижных фигур.

Все же капусты нам нарубить удалось, но уходили мы оттуда под свист пуль. Потом в подвале у тети Маруси нарезали добычу и унесли в мешках в Ленинград. Сварили из этой капусты некое подобие щей и накормили маму, которая была в таком состоянии, что уже не могла говорить. И тогда мы с Толей решили, что если мама не поправится – уйдем в партизаны.

Я решила заблаговременно договориться об этом и пошла в Смольный к товарищу Бумагину, который, как мне говорил папа, занимался организацией партизанских баз в Ленинградской области. Как только назвала свою фамилию, Григорий Харитонович поднялся из-за стола и пошел мне навстречу со словами: «Как хорошо, что вы объявились. Мы уже искали вас в Колпине». Я сначала очень удивилась: кто мы такие, чтобы обкому нас искать? Оказалось, что это была просьба папы, который хотел знать, что с его семьей.

«Партизаны пока обойдутся без вас, заботьтесь о своей маме, – сказал товарищ Бумагин и добавил: – Сейчас я вам дам один адрес на Васильевском острове. Идите туда. Когда вам откроют дверь, скажите: «Я – Маша». И больше ничего. Это все, что мы можем сделать для вас в данный момент».

Дом, указанный в адресе, находился недалеко от Стрелки Васильевского острова, квартира – в подвале. Дверь мне открыл пожилой изможденный человек в шапке-ушанке и ватнике. Я произнесла пароль, и он едва слышно прошептал: «Следуйте за мной». Мы шли по пустому, полутемному и холодному подвалу. Наконец остановились в отдаленном углу. Я увидела несколько деревянных полок – они были пусты.

А мужчина тем временем потянулся рукой к нижней полке, на которой лежало несколько черных плиток. Он отколол от одной кусок и положил на весы. Сказал: «Как раз полкило» – и протянул кусок мне. Это был жмых...

А через неделю за нами приехал отец, и 28 февраля 1942 года мы покинули Ленинград. Брат мой Шурик, ушедший в ополчение, погиб под Красным Селом в первое военное лето. А от семьи дяди, который приютил нас, в живых осталась только его дочь Тамара, с которой мы сейчас часто встречаемся, вспоминая былое.

Эту и другие статьи вы можете обсудить и прокомментировать в нашей группе ВКонтакте

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 141 (5758) от 04.08.2016.