Коммуналка с видом на Вселенную
Бывают странные сближения... Увидев над недавно открывшимся кафе вывеску «Этнос», я слегка вздрогнул. Слово это, в научном обороте носящее характер вполне нейтральный, в советские годы приобрело едва ли не скандальный оттенок в связи с широко обсуждавшейся «антинаучной» теорией этногенеза. Автором ее был Лев Николаевич Гумилев – великий ученый, человек с трагической судьбой, сын двух великих российских поэтов – Анны Ахматовой и Николая Гумилева. Невероятная случайность – он жил в двух шагах от этого кафе, на Коломенской, а еще чуть раньше – тоже рядом, на Большой Московской. Именно там, на кухне коммуналки, в 1988 году я брал у него интервью для ленинградской молодежной газеты «Смена».
...Передо мной – пожилой грузный человек. Он смотрит на меня колюче-насмешливо, непрерывно курит, зажигая одну сигарету от другой. Неожиданно из груди его исходит странный судорожный стон.
– Извините, – говорит он, слегка смутившись, – это «наследство» Большого дома. Меня били по шее. Я даже помню этого следователя – широкоплечий такой рыжий латыш...
Судьбоносные толчки
Впервые мы встретились за шесть лет до того. Ленинградский Институт ядерной физики, где я трудился инженером, пригласил Гумилева прочитать цикл лекций для сотрудников. Опальный ученый был тогда фигурой абсолютно непубличной, «широко известной в узких кругах». Почему – мы поняли не сразу.
От услышанного буквально клинило мозги. Это, упаси бог, не было открытое диссидентство, отрицание догматов – лектор уверял, что законы исторического материализма он уважает и спорить с ними не собирается.
Но... фактически спорил. При этом спорил как-то странно. Его теория впрямую не противоречила советской науке, а была... как бы перпендикулярна ей.
Развернутая им картина истории мира неопровержимо свидетельствовала: есть удивительные, никакой наукой не объяснимые закономерности, объединяющие одновременные вспышки активности в разных концах света. Эти вспышки Гумилев называл пассионарными толчками. И – самое удивительное! – зоны единых по времени толчков образовывали на географической карте четкие линии. Как будто чья-то неведомая рука специально организовывала эту волну!
Эрудиция лектора казалась безграничной. Он непринужденно манипулировал временами и народами, сыпал именами и датами. Его можно было принять за высочайшей квалификации иллюзиониста от науки, который мог «вытащить из рукава» любую, самую безумную, теорию и тут же ее блестяще доказать.
Идея пассионарности выводила и на другую тему – теорию этногенеза. Цикл развития этноса (социокультурной общности людей) от зарождения до гибели, заявил Гумилев, представляет собой кривую с максимумом и длится около 1200 лет. Естественно, из зала тут же кто-то крикнул: «А мы-то где на этой кривой?». Гумилев только загадочно усмехнулся и попросил не торопиться.
Интригу он держал до самой последней лекции. Насчет пассионарных толчков секрет раскрыл: как он считал, они возникали в тех местах, где на землю проникало жесткое космическое излучение. А наше место на кривой благоразумно не показал.
К моменту нашей новой встречи Гумилев по-прежнему пребывал в опале, ведя войну «против всех». Особенно яростно опровергал господствовавшую в советской исторической науке версию о монголо-татарском иге.
Масштабы нашествия, как он заявлял, историками были сильно преувеличены. Сотни тысяч всадников (да у каждого еще по две-три запасные лошади) из монгольских степей до московской земли просто физически не могли добраться – умерли бы от голода. Речь реально могла идти лишь о двух-трех десятках тысяч. А само «кровавое иго», по сути, представляло военно-коммерческий союз Орды и русских князей.
Били его с двух сторон: историки – за то, что «пугал» их географией, а географы – за то, что «припутывал» к ним историю. Теорию же пассионарности не принял практически никто. На его докторской по географии, отвергнутой ВАК, рецензент написал: «Я не понимаю, что такое этнос»...
Там, в кухне коммуналки на Большой Московской, нервно пуская кольца дыма в потолок, передо мной сидел человек не очень здоровый, бесконечно усталый, но пребывающий в вечной контратаке, готовый в любую секунду выхватить свой бритвенно острый меч и сражаться до конца.
За папу и за маму
Он жил «вопреки всем» едва ли не с самых первых дней. В любви ли он был рожден? Его великие родители постоянно имели романы на стороне и не скрывали этого. 1 января 1913 года (ребенку – три месяца!) Ахматова пишет свое знаменитое: «Все мы бражники здесь, блудницы». Пусть это даже от лица лирической героини, но молодая мать НЕ СТЫДИТСЯ именно такой героиней перед читателем предстать!
Поэтам некогда возиться с ребенком, им надо жить широко и бурно, кипеть страстями, подпитывать свое вдохновение. А мальчик – в Тверской губернии, в деревне у бабушки. Редкие приезды в Петроград, про какой-то из них Гумилев потом вспомнит: «Папа водил меня к маме один раз». А потом Лева неожиданно узнал, что он уже сирота. И соученики по сельской школе постановили: сыну расстрелянного врага народа книги из библиотеки не выдавать. В том же году «приехала мама, побыла со мной некоторое время. Она удивлялась моему чтению. А потом я ее не видел 4 года».
В 1929-м он приехал в Ленинград. Мать, уже пережившая к тому времени гражданский брак с востоковедом Шилейко, жила «второй женой» (при наличии в той же квартире жены законной!) с искусствоведом Николаем Пуниным. Леву пустили туда из жалости, поселив в холодном коридоре. Вспоминал он те времена с горечью: жил впроголодь, в школу ездить было далеко, летом работал разнорабочим. Знакомый устроил его в археологическую экспедицию, там Лев заболел малярией, вернулся в Ленинград, и... Пунин не пустил его на порог.
В 1934-м Гумилева, уже наработавшего стаж экспедиций, приняли на истфак Ленинградского университета, а через год бдительные студенты-сокурсники добились его отчисления. Вскоре последовал арест. Первая ходка, правда, была недолгой – считается, что помогло письмо Ахматовой Сталину, хотя Лев был уверен, что хлопотала она больше за арестованного тогда же Пунина.
Он успел еще восстановиться в Университете, зарекомендовать себя как блестящий, подающий большие надежды востоковед, и... в 1938-м за ним снова пришли. Поначалу приговорили к расстрелу, потом приговор смягчили, отправили на Беломорканал. Оттуда, как известно, редко кто возвращался живым. Но Гумилеву повезло: «наверху» Ежова сменил Берия, многие дела были пересмотрены. «Пострадавшему за папу» дали по тем временам «детский» срок – 5 лет. Отбывал он их в Норильске, на должности техника-геолога на медно-никелевых рудниках. «Мороз, холод, пурга на открытом месте... перенес дизентерию и не помер, хотя был без сознания 3 дня». Мозг ученого, однако, продолжал интенсивно трудиться. Там, «под норильскими нарами», начала рождаться его теория пассионарности...
В 1944-м ему разрешили пойти добровольцем на фронт. За один день обучили, направили в артиллерийский полк. Он дошел до Берлина, заслужил две медали и грамоту от командования.
Вернувшись с фронта, Гумилев торопился жить, будто чувствуя, что глоток свободы будет недолгим. Восстановился в Университете и уже в начале 1946-го сдал положенные экзамены и зачеты за все курсы, получил диплом, поступил в аспирантуру Института востоковедения и сдал кандидатские экзамены. А в августе грянуло знаменитое постановление «О журналах «Звезда» и «Ленинград», а следом – речь Жданова, где он заклеймил Ахматову как «блудницу». Теперь Гумилеву пришла пора отвечать «за маму».
Диссертация за решеткой
От матери он не отрекся, как раньше не отрекся от отца. За что и вылетел из аспирантуры с «волчьим билетом». На работу его не принимал никто. С трудом удалось найти место библиотекаря в психоневрологической больнице. Именно там Гумилев и закончил диссертацию, которую предъявил к защите уже не в Институте востоковедения, а в ЛГУ. За него отважно вступился ректор Александр Вознесенский (впоследствии расстрелянный по «ленинградскому делу»), и 28 декабря 1948-го 36-летний бывший зэк блестяще защитился.
А 7 ноября 1949 года его опять забрали. 10 месяцев изнуряющих ночных допросов – в отличие от 1938-го не били, но заставляли стоять по много часов. Приговор – 10 лет лагерей особого назначения. Сначала – «общие работы» под Карагандой, потом – шахтерский поселок под Кемерово, где он, работая грузчиком, надорвался и попал в больницу. После смерти Сталина – Омский лагерь, инвалидный барак, облегченная служба библиотекарем, помощником бухгалтера, ночным истопником, сапожником.
Вопреки всему, Гумилев вел напряженнейшую интеллектуальную жизнь. Продолжал изучать языки: усовершенствовал французский и персидский, овладел казахским, орхоно-тюркским (некий «микс» из многих языков тюркской группы). Капитально прорабатывал историю Азии. «Я стал так глубоко чувствовать Азию, – признавался он в одном из писем, – что даже сам удивляюсь. Приходилось спорить по китайской истории с китайцами и сажать их в галошу».
Предметом его специального изучения стал кочевой народ хунны. В 1955 году он нелегально переправил на волю литературоведу Эмме Герштейн практически готовую (написанную на бумаге от мешков из-под цемента!) докторскую диссертацию.
Хрущевская реабилитация коснулась его одним из последних – Гумилев вышел на волю только в конце апреля 1956-го (кстати, 60 лет назад). Директор Эрмитажа Артамонов взял его к себе в библиотеку, там Гумилев завершил работу над диссертацией и в 1961-м ее успешно защитил. Помог новый ректор ЛГУ Александр Александров, взявший Льва Николаевича научным сотрудником в Географо-экономический институт при Университете, где он проработал до 1986 года.
Его научную карьеру в каком-то смысле можно даже назвать успешной. Труды были высоко оценены мировым сообществом. Вышло несколько книг, которые пользовались у читателей бешеной популярностью и были переведены на многие языки. Иллюстрировать их ему помогала его жена – известная московская художница, бросившая ради него столицу.
Отношения с матерью, однако, так и оставались сложными. Гумилев, изломанный лагерями, был непримирим и колюч. Ахматова, под конец жизни ставшая «памятником самой себе», до сына снисходить не хотела. К тому же ее ревностно стерегли потомки Пуниных, у которых она дожила последние дни и которым досталось практически все ее наследство.
После же смерти самого Гумилева в 1992 году продолжателями его дела остались двое аспирантов. Один потом был убит при невыясненных обстоятельствах, другой бросил науку и ушел в бизнес.
В научном мире Гумилева до сих пор многие считают мифотворцем. Но по яркости и своеобычности его таланта с ним, пожалуй, не может сравниться никто.
Эту и другие статьи вы можете обсудить и прокомментировать в нашей группе ВКонтакте
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 064 (5681) от 13.04.2016.
Комментарии