Командировка в пекло

Автор этих воспоминаний – пилот-вертолетчик, Герой России Владимир АЛИМОВ. По долгу службы в свое время он оказался одним из первых, кто был отправлен на тушение горящего реактора Чернобыльской АЭС. Долгие годы он молчал. А некоторое время назад лежал в госпитале, и тут, как сам признается, «нахлынуло». Язык профессионального военного прост и безыскусен. Но тем убедительнее и страшнее описываемые им подробности чудовищной трагедии. Кстати, звание Героя Владимир Ришадович получил не за Чернобыль, а за Чечню...

То, что этот человек до сих пор еще жив, можно считать настоящим чудом. ФОТО из личного архива Владимира АЛИМОВА

В Киев, на пожар

Шел седьмой год моей службы в тяжелом жарком Краснознаменном Туркестанском военном округе. Служил я в системе ЕГА ПСС СССР (единая государственная авиационная поисково-спасательная служба СССР). Занималась она поиском и эвакуацией обитаемых космических объектов и воздушных судов.

Кроме того, мы, поисковики, были обучены и работам по тушению пожаров. Для этого у нас имелась очень эффективная установка – ВСУ (водосливное устройство). Представляла она собой огромную плоскую бочку, которая на внешней подвеске при помощи троса крепилась к вертолету. Эта конструкция зачерпывает воду из водоема, а потом ее выливают в огонь.

...26 апреля 1986 года. Суббота, тепло, температура градусов 25. Наш маленький городок – пригород Аральска в песках Каракумов. Вокруг – море цветущих тюльпанов. Вечером мы обмывали капитана (кому-то присвоили очередное звание). В прекрасном настроении в 2 часа

30 минут пришел я домой к моей красивой любимой Любови Вадимовне, с которой месяц назад оформили мы законный брак. Стараясь не шуметь, лег спать, а в 4 часа 20 минут раздался настойчивый стук в дверь.

На пороге стоял не посыльный, а офицер штаба. Он передал приказ командира срочно прибыть для постановки задач на вылет. В штабе командир части подполковник Бражников поставил боевую задачу: под Киевом обширные пожары, горит торф, срочно требуются вертолеты и подготовленные экипажи для работ по тушению пожаров с воздуха с использованием ВСУ.

Через сутки, преодолев около трех тысяч километров, мы выполнили посадку на аэродром «Конотоп». Нам изменили задание и вместо Киева (аэродром «Борисполь») перенацелили на Чернигов. И вот только тогда мы узнали, что летим не тушить пожары под Киевом, а в Чернобыль – там взорвалась атомная электростанция.

Еще на аэродроме стали смотреть в ту сторону, где предстояло работать, и у меня почему-то до сих пор остались ощущения, что мы видели (а может, представлялось так?), что со стороны Чернигова поднимался гриб, как от ядерного взрыва.

На дозиметре – ноль рентген

Наземная техника подойти к реактору не могла из-за гигантского излучения, исходившего из разлома в 4-м энергоблоке АЭС. Поэтому было принято решение задействовать армейскую авиацию. Все знали, что пилоты вертолетов ничем не защищены. Кабины негерметичны, в них нет ни противорадиационных фильтров, ни какой-либо защиты, но дело было делать надо.

Еще до нашего прибытия, сразу после аварии, здесь начали работать летчики Киевского военного округа. Сначала на реактор вручную, по одному, сбрасывали мешки со свинцом. КПД практически 0%. Затем стали сбрасывать свинцовые болванки. Их укладывали в мешки, запакованные в парашюты, которые за стропы подвешивали к замку внешней подвески вертолета.

Перед первым вылетом подошел к нам какой-то военный, переписал всех членов семей летчиков, готовившихся работать над реактором. Сказал, что если вы умрете, то каждому члену семьи будут платить пенсию 150 рублей в месяц. С каким чувством мы пошли на этот первый вылет – никто не узнает.

Летели, как приехали – в форме, в галстуках, без масок. Набрали высоту 200 метров, прошли над реактором на расстоянии метров 50 – 80. Смотреть вниз было невозможно от близкого и сильного свечения, как от сварки. Далее полетели в Припять. Раздув радиоактивную пыль мощным потоком, сели на площадку в центр вымершего города на цветочную клумбу у горисполкома (объяснили, что придется садиться на эту площадку, возить начальство) и далее полетели вокруг реактора для ознакомления с местностью.

Когда вернулись, я спросил у борттехника, сколько показывает его дозиметр. Он ответил, что за этот полет набралось 14 рентген.

Мы переоделись в комбинезоны, надели резиновые чулки-«бахилы», зеленые маски, которыми пользуются маляры (кислородом почему-то не разрешили пользоваться), и стали выполнять полеты, перенося к реактору на внешней подвеске по 2 – 2,5 тонны груза.

Выполнив шесть рейсов, запросились в Чернигов на заправку. Там к нам подошел химик-дозиметрист, забрал у нас единственный дозиметр, засунул в специальную ячейку и поставил в своем журнале «баранку», то есть ноль рентген. Я ему сразу: «Послушай, дружок, ты что? Мы за шесть заходов на реактор заработали около 50 рентген!! После пятого было уже 37!». Потом до нас дошло. При переваливании отметки 50 рентген показания просто обнуляются. Мы стали учеными, и когда стрелка доходила до 40 – 45 рентген, мы просто... оставляли дозиметр на земле, чтобы потом не было проблем.

Воду не выливать!

На следующее утро в 4 ч. 30 мин. объявили подъем. Нам поставили задачу начать работу с ВСУ. Реактор предполагалось тушить водой – таким образом, видимо, рассчитывали уменьшить температуру горения. Мы взлетели с аэродрома «Чернигов», набрали воду из реки Припять и пошли на реактор.

Старшим по авиации был генерал Антошкин. Он руководил нами из гостиницы «Припять» (получивший при ликвидации огромную дозу радиации, он перенес лучевую болезнь, но выжил, получил звание Героя Советского Союза, стал заместителем главнокомандующего ВВС). И вдруг в эфире вместо его привычного голоса раздался совсем другой, почти крик: «Летчики, я запрещаю вам сброс воды в реактор, отверните!».

Оказалось, это был академик Легасов, главный конструктор этих реакторов. В это время он находился там, возле Антошкина, и буквально спас нас от смерти! Температура в кратере четвертого энергоблока достигла нескольких тысяч градусов. Вылитая туда вода привела бы к взрыву, и нас всех разнесло бы в клочья. Мы благополучно принесли ВСУ на аэродром и больше с ним не летали.

Первое время, заходя на реактор, рекомендованные скорость и высоту мы выдерживали не всегда – из-за желания поэнергичнее уйти из опасной зоны. Поэтому попадания были неточными. Разбили, к примеру, заднюю стену реакторного блока. Но Антошкин быстро навел порядок. При подлете к реактору он давал отсчет: «До реактора 150 метров, 100, 50. Приготовиться к сбросу! Сброс!». Груз сбрасывали на скорости 50 км/ч и высоте полета 200 м. Если Антошкин видел, что летчик набирал высоту большую, чем положено, он поправлял, заставлял выдерживать параметры полета. Мы получали очередную дозу радиации и улетали за новым грузом.

Для работы на площадках мобилизовали все окрестное мужское население. Туда машинами свозили песок, болванки, мешки и парашюты. Сколько было парашютов! Вы просто не представляете! Днем и ночью летели самолеты и везли спортивные, десантные, тормозные, спасательные и всех видов парашюты. Везли все ведомства, которые их имели.

На аэродроме рабочий подлезал под брюхо вертолета, передавал борттехнику в люк для прикрепления к замку связанный «конец» парашюта с мешками. Представляете, сколько рентген получали эти рабочие – ведь вертолет только что побывал над жерлом реактора! А они работали целый день! Вернувшись после одного из вылетов, я снял маску, открыл блистер и окликнул рабочего, попросив у него закурить. Молодой парень достал из кармана сигареты, протянул мне, и я очумел! На меня смотрел или очень пьяный человек, или больной непонятной болезнью. Глаза – в разные стороны, на лице – румянец, не равномерный, а полосами...

Ходят разные разговоры о том, давали ли спиртное рабочим – ведь не секрет, что радиация выводится или нейтрализуется алкоголем. Так вот, на площадках стояли стены ящиков с водкой. Не берусь предполагать, как ее использовали, но я видел огромное количество спиртного.

Каждое утро нам давали по две горькие таблетки, они обжигали небо, желудок. Тело наэлектризовалось, волосы на голове – такое ощущение, что встали дыбом, на руках тоже. Летишь с реактора, а во рту горечь то ли от радиации, то ли от бестолковых таблеток...

Последний звонок?

Рядом с нами работали гигантские Ми-26 из Новополоцка и Торжка. Они брали сразу под 10 тонн, экипажи маски не надевали, так как эти машины были третьего поколения, у них была система герметизации, противорадиационные фильтры. Мы крестились, если попадали по «воздушной карусели» за Ми-26. Дистанция между вертолетами – 300 – 400 м, Ми-26 сбрасывал груз, и кто попадал в поднимающееся облако, получал по 10 – 12 рентген, а после наш Ми-8 получал еще «свои» 4 – 6 рентген. Замерить уровень радиации мы не могли, потому что максимальная шкала дозиметра была всего 500 рентген/час и он всегда зашкаливал.

Работали почти без отдыха, с четырех тридцати утра до половины первого ночи. После трех суток работ на реакторе нас и с нами еще три экипажа отстранили от полетов. Дело было в том, что к концу апреля при помощи авиации общий фон радиации в реакторе удалось снизить (и далее начала работать наземная техника – экскаваторы, бульдозеры и т. д.). И тогда кто-то из «большого начальства» вспомнил, что летному составу максимальная доза радиации разрешена 25 рентген в три приема. Потом должно идти отстранение от работ с радиационными источниками. В боевых условиях эта доза увеличивается вдвое, далее — списание. А мы к тому времени уже перебрали норму в 4 – 6 раз!

30 апреля мы уже не летали. Нам посоветовали идти в казарму, рассчитаться и ждать отправки. Министр обороны прислал для нас специальный самолет Ту-134 # 1. Приземлились на аэродроме в Чкаловском. Оттуда прямиком – в Центральный военный авиационный клинический госпиталь # 7 (7ЦВНИАГ). Нас повели в подвал на определение имеющейся радиации. Мы снимали с себя одежду и подносили к прибору. На стене было три табло: зеленое, желтое и красное – это, видимо, степени заражения. Все вещи «проскакивали» сразу на красный свет, и еще звонок звенел. Даже находившееся у сердца в нагрудном кармане удостоверение личности в обложке из кожзаменителя и то звенело, его тоже отобрали.

Подвели трубу какую-то к горлу – проверить, сколько набрала щитовидка. В среднем у нас оказалось 1500 – 1800 миллирентген, а у летчиков Ми-26 – 2100 – 2800. Вот вам и техника третьего поколения!

В столовой официантки не захотели обслуживать чернобыльцев – наверное, боялись заразиться. Хорошо, что Москва большая, нашли быстро новый персонал.

Пилюли от радиации

А чернобыльцы продолжали поступать. 9 мая нас в госпитале было уже около 100 человек. Давали нам какие-то прозрачные пилюли – говорили, что от радиации. Но через некоторое время все стали замечать, что начали полнеть. Оказалось, что это были таблетки, разработанные японцами после бомбардировок американцами городов Хиросима и Нагасаки. Кто-то из врачей сказал, что пить их нежелательно, лучше водку или красное вино. Мы, естественно, пить их перестали, стали выбрасывать в окно, туда, где подкармливали голубей. Через несколько дней голуби поправились, перестали летать, стали здоровые, как глухари, и с удовольствием ели и с благодарностью ждали понравившийся корм. А таблетки нам так и продолжали приносить вплоть до выписки.

Мы знали, что получили облучение больше допустимых норм. Я, например, в то время отлетал после училища всего шесть лет. Очень не хотелось быть списанным в расцвете летной карьеры. Но вот какая ходила легенда. Министр обороны, когда ему доложили о том, сколько летчиков отстранили от летной работы по дозе радиации, был очень недоволен, обвинил медиков и авиационных командиров. Почему не контролировали допустимый предел облучения летного состава? При подходе к 25 рентгенам надо было отстранять, присылать других и т. д. И, видно, была медикам поставлена задача: что хотите делайте, но летчиков, которые обошлись государству во многие миллионы рублей, оставьте в строю.

А вот как было у нас. Подошел какой-то доктор, расспрашивал о работе, жизни, сказал, что летчики нужны стране. И так, между прочим, рекомендовал в наших медицинских картах, заведенных в 7ЦВНИАГе, удалить страницы с дозами. Двери в кабинет, где лежали карты, «случайно» оказались открыты. Вечером мы пошли и вырвали «лишние» страницы. У меня все равно осталось больше нормы – 31 рентген. А ведь есть люди, которые оставили 8 – 12 рентген и в итоге... не стали считаться чернобыльцами.

После обследования нас отправили по частям, не допустив к полетам на шесть месяцев, с обязательным прохождением врачебно-летной комиссии в 7ЦВНИАГе... в течение 10 лет.

Женам о том, что мы находимся в Москве, в госпитале, сообщили только 2 мая. До этого времени никто из близких не знал, что мы работали на ЧАЭС. При выписке нам не рекомендовали заводить детей в течение не помню какого количества лет. Когда я приехал домой, естественно, сказал об этом Любаше. Я себя чувствовал виноватым, не очень уверенным, что она правильно поймет. Но Люба выслушала и вмиг разрешила вопрос. Сказала, что она... беременна. Я встал на колени и заплакал.

Мы простили...

Тех, кто работал в реакторной зоне до 1 мая 1986 года, представили к ордену Красного Знамени, а наши представления вернули назад. Командировочные выплатили так, как будто мы летали в обычную командировку со всеми вытекающими из этого последствиями.

А награда – орден Красной Звезды – нашла меня спустя четыре года, когда я уже служил в ГСВГ (группа советских войск в Германии). Орден, конечно, обмыли, все меня поздравляли. Но не было радости или какого-то подъема. Все перегорело.

Прошло 20 лет. 26 февраля 2006 года главнокомандующий ВВС России генерал армии Михайлов и наш бывший боевой командир генерал-полковник Антошкин пригласили нас, военных летчиков, участников ликвидации аварии, на торжественную встречу, посвященную печальному юбилею. Были вручены памятные медали ВВС, посвященные тем апрельским дням, а также медали общественной организации «Чернобыль».

Генерал Михайлов снял фуражку, обнажил свою седую голову и произнес речь: «Вот что я вам хочу сказать, дорогие мои товарищи. 20 лет это было тайной. Сейчас не могу не сказать вам горькой правды о тех памятных днях. Специальные вертолеты Ми-24 РХР, которые летали над реактором, сообщали об уровне радиации в пределах 1000 рентген/час. Мы запрещали говорить правду и держали истинные цифры под запретом. Это делалось, чтобы не было паники среди работающих в этом пекле летчиков. Ведь это были вы, первые, кто закрыл реактор песком и свинцом и сбил уровень радиации до уровня, при котором можно было работать с земли. Я прошу у вас извинения за все руководство ВВС и Вооруженных сил».

Что было — не вернешь. Мы простили...

Подготовил Михаил РУТМАН

Эту и другие статьи вы можете обсудить и прокомментировать в нашей группе ВКонтакте

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 073 (5690) от 26.04.2016.