Дэдэ как семья

Регулярно общаюсь с ним – по скайпу, по электронной почте, по телефону. Как и всегда, он в разговоре ведущий, ему интересно все, а оценки поражают взвешенностью. Теперь, когда и мне уже подкатывает к восьмидесяти, узнаю от Б. М. все новые и новые драгоценные подробности прошлого. О блокаде Ленинграда. О жизни «наших» – детдомовцев, с которыми Борис Маркович в регулярных переговорах и переписке. Об интернате и школе, которыми руководил после нашего детского дома.

Борис Маркович Красник в 1942 году — таким же его помнят первые воспитанники дэдэ.
ФОТО из архива автора

«Так можно революцию проспать!»

Я детдомовка с лета 1947-го по 1955-й. С третьего по десятый классы. Наш детский дом # 53 принял первых сирот войны 28 декабря 1944 года, ему, как и Победе, теперь 70 лет. Он расположен на бывшей окраине Ленинграда – поблизости от завода «Светлана». Он имеет (тогда имел) официальное название – специальный. Подразумевается, что он создан для сирот офицерского корпуса. А я, например, – дочь рядового П. А. Званцева, его не стало в апреле 1944-го под Яссами в Румынии. Одна из ста двадцати сиротских историй...

Не сразу я начала понимать, чего стоило тогда Борису Марковичу упорно собирать со всего Ленинграда и области под общую крышу братьев и сестер, если их безжалостно расшвыряла война. Мусю, Иру и Ванечку Ершовых. Наши секретно шепчут, что их отца фашисты сожгли прямо на глазах у всех односельчан, Ванечка умом повредился... Леню, Надю, Ваню Кирилловых. Борю, Лилю и Этю Свердловых. Майю, Люсю и Юру Тихоновых. Юра – наш солист, лихо танцует вприсядку, правда, для этого требует выдать из бельевой валенки, они же скользкие, удобно коленца выделывать... Розу, Люсю и Витю Осетровых, Веру и Женю Сыцко, Лешу и Нину Павловских, Галю и Тому Паутовых... Эта Галя – любимая. Председатель совета дружины. Звонкоголосая: «Дружина, равняйсь! К выносу красного знамени – смирно!». И загремит «Прощанием славянки» наш духовой оркестр, где большущий Леша гудит на большущем басу, а Галя в концертных случаях играет на кларнете. Они потом поженятся, родят двух сынов, Леша будет строить первую советскую атомную подлодку и рано умрет, а Галя приведет на один из наших юбилеев их внука Лешу Павловского – точную белоголовую копию нашего Леши...

По утрам, только прозвучит сигнал кого-то из наших горнистов (можно подпевать – «Довольно спать, пора вставать, так можно революцию проспать!»), а улыбчивая Галя уже поет-распевает... «Соловей мой, соловей!»... Это важно. Потому что минуты пробужденья и начало сна в спальне детского дома – особые. Грезятся мамины и папины руки. Слезы нет-нет да и защиплют, и даже вслух иногда мы безудержно уверяем друг друга: мой-то папа жив, найдет!

Потому, когда с проспекта Энгельса до нас доносится все заглушающий странный шуршаще-ударный звук, кто-то кричит на весь дом: «Наши идут!», мы бросаем все и бежим смотреть в их лица. Это бесконечными колоннами идут со стороны Озерков солдаты, возвращаются через Ленинград.

Кто не видел,
попытайтесь понять

Борис Маркович молодой. В военной форме. Глаза голубые... И все наши знают своих отцов примерно вот такими. Когда мы играем в лапту, нет выше счастья, если он вдруг идет – мы завопим приглашающе, он спокойненько встает в «город», берет правой рукой биту и под наш восторженный вой как запулит по мячу! Аж затрещит этот мяч! Ищи его потом, пока все «горожане» трусцой или даже пешком добираются до «деревни» и обратно, не боясь быть выбитыми...

У Бориса Марковича нет большого пальца на правой руке. И мы, навалившись на старинный письменный стол в маленьком директорском кабинете, зачарованно смотрим, как он пишет этой рукой. Почерк очень красивый – нам бы такой!

Лишь лет двадцать тому назад он рассказал мне, что пальца лишился еще подростком в ФЗУ – фабрично-заводском училище. И это по-своему способствовало тому, что карьера его неожиданно оказалась педагогической. Оставили работать в ФЗУ, потом его присмотрел райком комсомола, и вот он пионервожатый, потом – директор детского дома на Охте.

Когда осенью 1941-го блокада уже совсем близко, однажды он ведет группу старших воспитанников в райисполком. Идут по набережной Невы, вдоль заводов. Вдруг немцы начинают их методичный обстрел. Снаряды лупят прямиком в стены или недолетом в Неву – с одной стороны в прохожих несутся осколки снарядов и кирпича, с другой набережную окатывают фонтаны ледяной воды. Ребята ничком на тротуаре, накрытые всесезонным пальто Бориса Марковича и им самим, его телом. Так продолжалось 40 педантичных немецких минут. Когда на следующий день добрался домой, жена увидела: «Боря, да ты седой!»...

Когда немцы взяли Пулковские высоты, в чем был ушел в военкомат, оставив завхозу ключи и документы. Взяли в части воинского обеспечения. Блокадная служба. Однажды идет по улице, возвращаясь из командировки. Трупы умерших его – и никого – уже не удивляют, но у него на глазах опускается на землю человек, он умирает: «По глазам, Танечка, дочка, это видно, да. Поднимаю его, сажаю на завалинку. В моем рюкзаке сухарь. Я его разжевываю, челюсти ему разжимаю, кладу в рот. И ты не представляешь, что это такое, – в минуты он из мертвеца превращается в человека, глаза оживают! Кто не видел, не поймет... Нагляделся я. Однажды тоже из командировки на ночь глядя зашли к товарищу: коммуналка, в каждой комнате мертвые»... Это он мне и моему мужу рассказывает по скайпу в дни 70-летия снятия блокады, в январе 2014-го.

«Зуб даю – пуля это!»

А тогда, в 1947-м и после, блокада – вот она, рядом, и не нужно особых рассказов. Скорее о ней молчат. Вокруг нашего 53-го – пустынные кварталы. Уцелели только редкие каменные дома, школы, например. Или роскошная по тем временам общественная баня (фонтан в вестибюле!). Деревянные дома все до щепочки разобраны блокадниками на дрова. К началу 50-х кварталы на наших глазах застраиваются уютными каменными двухэтажными домами. Строят их пленные фрицы.

Мы под зорким приглядом Бориса Марковича и при его участии возделываем землю под огород, малинник, под яблоневый сад, под тополиные аллеи. Стоят звон и скрежет – земля и не земля вовсе, а рыжая субстанция из осколков рваного металла. Лет через сорок моя дорогая названая сестричка Лида Куравкина, инженер-гидротехник, наступательно объясняет, что это вовсе не осколки, а некие железистые конкреции болотистых почв. Да бог с ним... Мы-то – тогдашние! – знаем: осколки это, здесь же линия обороны, на опушках Удельнинского парка еще стоят доты или землянки, мы их побаиваемся, а в одном из них несколько лет живет пес, все ждет своего погибшего хозяина – красного командира...

«Ну ты, зуб даю – пуля это!.. А это от снаряда!» Все-таки мы эту землю расковыриваем, осколки растаскиваем, и скоро-скоро здесь вырастают морковь и ее приятели, а года через четыре вокруг детского дома все в цвету. Влажный приморский воздух – он плотнее, чем над остальной огромной страной, – пропитывается ароматом цветущих яблонь и жасмина, роз и лилий. И вечерами, когда запахи так сгущаются, что в состоянии приподнять юное существо над землей, этот воздух наполняют еще и божественной чистоты звуки. Серебряные. Если ты их слушаешь – то ясно, что они и высоко-высоко в небе, и обтекают в парке каждое дерево, и заплывают в квартиры окрестных домов. Даже к пленным немцам – они тайно живут рядом в белом особняке бывшего клуба Орлова посреди просторного сада. Ученые какие-то...

Все заполняют юные, мальчишеские звуки корнет-а-пистона. Кто знает «Неаполитанскую песенку» Чайковского – представит себе... Это репетирует или Боря Пивоваркин по прозвищу Ушки, или Витя Корнев, которому девчонки уже объявляли бойкот из-за его красоты и джентльменской повадки. Боря и Витя солисты нашего духового оркестра. Он прославлен в образовательной сфере Ленинграда, и мальчишки-оркестранты то и дело отпаривают суконные брюки перед выездами на концерт, слет, конференцию или торжественное совещание...

«Ну-ну-ну»

Каждое лето мы уезжаем на дачу. В Юкках, Отрадном, Суходолье, Первомайском или Цвелодубове Борис Маркович снимает школу. Мальчишки во главе с силачами Лешей Павловским, Федей Ивановым, Вовой Фишманом и вездесущим «завхозом» Юрой Калинкиным загружают грузовик кроватями, котлами, продуктами, мы вьемся вокруг и ноем – уж скорей и нам ехать! Школы-то эти обязательно рядом с озером, будем купаться!

Кругом сосновый лес на вересковом подбое, с гранитными глыбами... После завтрака обычно берем из столовой алюминиевые кружки – нужно вернуть их полными черникой. К обеду общая ягода превращается в легкое варенье, им щедро залиты вкуснющие оладьи. Эта черника особенно помогает налаживать наши животы, нарушенные военной и блокадной голодухой.

Борис Маркович, наезжая к нам от ремонта здания детдома, непременно сам проводит утреннюю и вечернюю линейки. Мальчишки-оркестранты как стадо обезьян облепляют глыбищу гранита рядом с размеченным для отрядов местом, дудят оттуда, и мы шагаем под их очередной марш. Борис Маркович рассказывает, как доблестная маленькая Корея сражается с американцами, как строится Ленинград, что нас ожидает в ближнем и дальнем будущем и какими замечательными мы должны вырастать. После обеда говорит нескольким старшим: «В тихий час не спать, а со мной». Идем в лес без всякой дороги, через буераки, малинники, черничники. «Ну и где мы? Таня, выводи-ка домой»... Привозит не очень молодого дяденьку Григория Егоровича, и тот ведет нас в ночной поход или проводит замысловатую военную игру... Приезжает на грузовике с мешками зимних ботинок и с резиновыми лодками – пойдем в большой поход, увидим Вуоксу, взорванный мост через нее...

За всю жизнь я ни разу не слышала, чтобы он повысил голос. Он не сердится, не упрекает в глобальных недостатках. Мол, ты лентяй или ты ябеда. Только брови сведет. Скажет предупреждающе типа «но-но-но»-»ну-ну-ну». Это тебя останавливает. Начинаешь соображать, что не так...

Три кита

На каких китах стояла и стоит педагогика Бориса Марковича? Вернее сказать – не педагогика, он этой науке в вузе не обучался.

Магия личности, вот о чем речь.

Первый кит. Братство-родственность-семейность. Это рождается не из проповедей, а из деталей. «Таня, почему ты пишешь без очков? Где они у тебя?». Это он проходит по групповым комнатам, когда режимом означены два часа на приготовление уроков. «Федя, ты не слишком увлекся «Хождением по мукам»? Все уже на катке, тебя там не хватает». Это он опять же в наших комнатах, когда уроки выучены и настало время прогулки...

И по выходным Борис Маркович часто обедает с нами – за воспитательским столом с ним рядом не инспектор гороно или кто-то из шефов, как это бывает по будням, а родной гость – кто-то из наших выпускников. Мы знаем, что им детский дом то и дело помогает одеждой, продуктами, а то и небольшой денежкой – у нас хорошие шефы. Меж собой мы называем детский дом – дэдэ. Получается что-то семейное, типа дядя, деда, тетя...

Второй кит Бориса Марковича – учеба как образ жизни. Всегда и везде. Если говорить о школе, то первое, что видит входящий в дэдэ, – сводка нашей успеваемости. В 1947-м я остолбенела: из ста учащихся шестьдесят учатся только на 4 и 5, из них больше пятнадцати – отличники. Когда я стала старшеклассницей, Борис Маркович начал новаторское для тогдашней детдомовской обширной системы дело: нашим разрешили кончать десятилетку в детском доме, одновременно получая рабочую специальность на заводах-шефах, накапливая на сберкнижках зарплату. А не уходить в 14 лет в ремесленные училища, которые в те времена в основном пользовались дурной славой... Сколько я помню, в кабинете Бориса Марковича всегда стоит какое-нибудь переходящее красное знамя системы наробраза. Бархатное, да с золотыми буквами, кистями. Не реже чем раз в месяц каждая наша группа едет на экскурсию или в Эрмитаж, или в другой музей, или в оперу, или на спектакль, лекцию в Выборгский дом культуры – он наш шеф...

И третий кит. Здравый смысл. Им пропитано все вокруг Б. М. Теперь стала известна, например, трагикомическая история большой бочки соленой кильки. Бочка каким-то фантастическим образом досталась дэдэ на заре его существования. Неосуществимо было скормить ста с лишним детям кильку такого объема в рамках санитарных норм. Я не могу связно изложить, как килька подкормила еще и наших взрослых и шефов – в пользу дэдэ. И как при этом Борису Марковичу удалось избежать неумолимой мести контрольных органов.

Долголетие

Замечательное долголетие Бориса Марковича можно объяснять разнообразно. Хотя бы тем, что он всю свою советскую трудовую жизнь пестовал детей. Но мы-то, сторонники его здравого смысла, обязательно оцениваем вот что. Своим долголетием Б. М. до сих пор обеспечивает и нашу жизнеспособность. «Но-но-но! Какая стенокардия?! Что там за годы у тебя!» Наш второй отец продолжает учиться – теперь долголетию, которое принимает благодарно и спокойно. Посмеивается. А мы учимся у него.

Мы с ним живем и жили в Настоящем Времени. Сейчас оно очень сложное, может показаться – уже готово стать ненастоящим. Мы на разных крайних точках земного шарика. Но то, что мы родня, уже ничему не подвластно.

...В 2004-м я еду в поезде «Нижний Новгород – СПб» на 60-летие дэдэ. Не могу заснуть. Начинаю вспоминать тех наших, кого с радостью завтра прижала бы к сердцу. Начиная перечень этих родных, прикидываю – наверное, вспомню человек пятнадцать. Ну со взрослыми – побольше. Считаю. Дохожу до сорока девяти. Только дети. И останавливаюсь. Всплывают вроде бы забытые имена... Все они в Настоящем Времени. Когда надо учиться преодолевать страдание, даже не осознавая его.

Дорогой, любимый Борис Маркович! Поздравляем Вас! Гордимся Вами! И даже зазнаемся при этом! Да, Вы открытым текстом говорите нам, что главное в человеке – осознание своего достоинства. Всего Вам самого счастливого!

Эту и другие статьи вы можете обсудить и прокомментировать в нашей группе ВКонтакте

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 148 (5521) от 13.08.2015.