Свой факультет мы восстанавливали сами

Я была вывезена из блокадного Ленинграда в Саратовскую область с дистрофией последней степени. После длительного лечения оказалась в самом Саратове - там в эвакуации находился наш Университет, где я училась на филфаке. Самым счастливым стал день, когда ректор ЛГУ профессор Александр Алексеевич Вознесенский, собрав студентов и преподавателей, сказал, что мы возвращаемся домой. И продолжил: «Мы сами должны будем произвести все восстановительные работы в Университете. Согласны на такое условие?». Гром аплодисментов был нашим ответом.

Иллюстрация pixabay.com

Ленинград встретил нас 23 июня 1944 года солнцем. От радостного возбуждения нам даже показалось, что он разрушен не очень сильно. Однако часть здания студенческого общежития на проспекте Добролюбова пострадала от бомбежек. Потом мы будем собирать здесь среди кусков штукатурки, стекол и кирпичей студенческие тетрадки и блокноты в поисках чистых листочков - с бумагой дело тогда обстояло плохо...

Мы, пять девчонок, поднялись на последний этаж в отведенную нам комнату. Стены серые, со следами плесени, потолок в протечках, в двух окнах всего лишь одно стеклышко, да и то в маленькой форточке. Остальное - потемневшая фанера. Пять железных коек и стол - вот и все.

Долго мы будем жить с этим окошечком-форточкой, без стульев и во мраке - лампочка чуть светлее лампадки, да и та рано гасла. Сыро, холодно. Затопили только в декабре, но наши фанерные окна все равно были покрыты толстым слоем инея, поэтому заниматься мы ходили в Публичную библиотеку. Там было светло и тепло.

Но вернемся в день приезда. Оставив пожитки, мы отправились на свой филфак. Увидели его и ахнули, некоторые даже заплакали. Наш любимый уютный факультет стал другим: стены облезлые, окна первого этажа заделаны кирпичом, в некоторых щели амбразур. На втором этаже стекол в окнах почти нет - потемневшая фанера.

Вскоре началась работа. Не все сразу получалось, но дело налаживалось. Трудились каждый день с девяти часов утра с горячим энтузиазмом. Вскоре заработали водопровод и канализация, восстановленные девичьими руками. Какая это была радость, когда в кранах зажурчала, а потом и побежала первая рыжая вода. Мы кричали ура, кидали вверх береты.

Вместе со студентами работали и преподаватели, например, обожаемые нами профессоры Григорий Абрамович Бялый и Рубен Александрович Будагов. Они чинили крышу и стеклили окна. Женщины-преподаватели мыли полы и стены.

Юношей на нашем факультете было мало, да и те вернулись с фронта с ранениями. У нас в группе учился фронтовик Федор Абрамов, ставший впоследствии известным писателем. Учился Федя очень серьезно, хотя чувствовал себя после второго тяжелого ранения плохо. Был немногословен, говорил по-северному как-то несколько замедленно и окая. Федя был старше нас на четыре года.

2 октября начались занятия. В аудиториях не было столов, только скамейки, сколоченные наскоро из досок. Сидели в пальто, записывали лекции в перчатках. Но зато мы слушали больших ученых - Михаила Павловича Алексеева, Павла Наумовича Беркова, Григория Александровича Гуковского и других. Какие же мы были счастливые!

Несколько студентов нашего факультета за самоотверженный труд на лесозаготовках были награждены медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Я получила самую мою дорогую медаль «За оборону Ленинграда».

Теперь хочу рассказать, как мы питались. Поначалу, пока столовая Университета не работала, нас прикрепили к столовой Академии наук. Приютили в подвале на условиях, что обслуживаем себя сами, ходим со своей посудой. Дежурили мы, как официантки, по очереди. Довелось в этой роли побывать и мне. После лекций часа три бегаешь с подносом сломя голову. Дрожишь - как бы не перепутать, что в какую посудину положить. В эту кастрюльку 200 граммов каши с маслом, а в эту миску 100 граммов без масла. С супами проще - их не надо взвешивать. Из-за этого взвешивания образовывалась очередь из официанток.

За труд не наливали даже тарелки супа, кормили только вырезая крупяные талончики. Временами не было крупы, и на второе давали запеканку из жмыхов. Это блюдо застревало в горле, но за него также надо было платить крупяными талонами продовольственной карточки.

Но вот открылась наша столовая. Стали давать овощи с университетского подсобного хозяйства, где тоже работали студенты. И теперь к столовой прикрепились почти все студенты, даже домашние. Появились очереди. Стоять приходилось 2,5 - 3 часа. Питались многие из нас, те, кто жил в общежитии, один раз в день, после лекций. Перед тем как идти в столовую, мы выкупали свой хлеб - 600 граммов черного. Сейчас это кажется много. Но тогда нам было мало. Стоя в очереди, мы не могли утерпеть и съедали всухомятку все свои граммы. Потом ели обед без хлеба.

Когда пытаешься осмыслить те наши студенческие годы с позиции солидного жизненного опыта, понимаешь: в человеке, особенно молодом, есть большой скрытый запас сил. И он, этот запас, реализуется в нужные моменты. Трудно было недоедать, ложиться в холодную постель, а утром, не выпив даже чашки чая, идти на работу, а потом в читальный зал или на лекции, сдавать экзамены, причем на «хорошо» и «отлично».

Я думаю, что помимо общего энтузиазма нас еще поддерживала вот какая мысль. Идет жестокая кровопролитная война, а Родина нас учит, дает возможность пусть в трудных условиях, но приобрести любимую профессию. Удивителен сам факт, что даже в первые трагические месяцы войны страна растила специалистов для мирного времени. Какая вера в победу, какой широкий и хозяйский подход!

Немецкие сапоги

Юрий МАЛИНИН

Линия кольца блокады Ленинграда со стороны Карельского перешейка находилась километрах в 35 от города и была довольно стабильной около двух лет. Думаю, сегодня многим трудно представить, что почти на передовой были организованы красные уголки, клубы и даже бани для бойцов. Стабильность переднего края способствовала и укреплению его по последнему слову военной техники.

Нашей 21-й армии, переформированной и пополненной свежими силами, после упорных боев за освобождение Смоленщины и Белоруссии был дан приказ прорвать долговременную оборону противника и, продвигаясь вперед, овладеть Выборгом.

Больше месяца наши разведчики охотились за языками. Командиры рот и батальонов, вооружившись биноклями, изучали подступы к противнику.

Наступление по всему фронту, помнится, началось солнечным утром 10 июня 1944 года после небывалой до того огневой мощи артиллерийской подготовки.

В небо врезалась красная ракета - сигнал к атаке. Вместе с лавиной солдат я выкарабкался из глубокой траншеи. И вдруг прямо передо мной с ревом обрушился снаряд. Раздался мощный взрыв, и бруствер с многопудовой массой земли засыпал меня в траншее. Ощутив в завале теплоту крови, идущей из носа, рта, ушей, я терял сознание... И не сразу почувствовал, что кто-то выкапывает меня из-под земли.

Вскоре я, потерявший слух и дар речи, предстал перед солдатами-спасителями. Чувство благодарности за возвращение к жизни пришлось выражать жестами, мимикой и словами, написанными на клочках бумаги карандашом. Прежде чем сесть в повозку и отправиться в медсанбат, я написал: «Как же вы нашли меня в огромной насыпи земли?». И получил ответ: «Благодарите не нас, а ваши хромовые сапоги, каблуки которых оказались незасыпанными». Замечу, что сапоги были немецкие. Их подарили мне разведчики нашего полка после очередной вылазки за языком.

Было автору этих строк в ту пору девятнадцать лет... Я лежал в госпитале в Ленинграде. Из нашей армии в нем находились много других солдат и офицеров, часть которых после войны навсегда обосновались здесь. И кто знает, может, среди них есть и те, кто спас меня.