Стихи перед «белым» залом. Воспоминания ленинградцев

Мой папа был фотографом-любителем и много снимал город до войны и после. Но у нас нет ни одной фотографии военных лет, потому что был приказ: все фотоаппараты, а еще и радиоприемники сдать на склад в Гостином дворе. Делать фото и вести киносъемки разрешалось только специальным корреспондентам. Жаль, что папе не удалось составить фотолетопись блокадного города, с которым мы были вместе все 900 дней.

Последний Новый год перед войной. Оля с родителями. 1 января 1941 г. ФОТО из личного архива

Отца звали Федор Николаевич Белан. Он работал в конструкторском бюро завода Судомех (теперь - «Адмиралтейские верфи»). У него была бронь, и мы вместе с папой должны были эвакуироваться с заводом, но не получилось. Немцы бомбили Судомех, и отца тяжело ранило в ногу. После операции папа ходил, опираясь на костыли, и мама решила, что мы должны остаться с ним в Ленинграде. Так наша семья оказалась в блокаде.

Жили мы на улице Декабристов рядом с Театральной площадью. Немцы это место бомбили и обстреливали регулярно. И мы со своего шестого этажа спускались с мамой в подвал дома, где было бомбоубежище.

Однажды раздался оглушительный взрыв. Дом качнуло, и мы подумали, что он разрушен и нас засыпало обломками. Но оказалось, что это огромная фугасная бомба попала в Мариинский (тогда Кировский) театр. До сих пор у меня перед глазами такая картина: яркое солнце, голубое небо и на этом фоне оголенная верхняя половина театра. Свешиваются обрывки досок, видны полсцены, ложи верхних ярусов, засыпанные кусками штукатурки. Правой половины зала, что ближе к улице Декабристов, - нет. Вместо нее огромная гора кирпичей. Думаю, что из свидетелей той бомбежки в настоящее время в живых осталась только одна я.

К концу войны вокруг нашего дома не было ни одного непокалеченного здания - только наше осталось невредимым. На него потом ходили смотреть, как на чудо. Узкий и длинный дом занимал всю четную сторону переулка Матвеева. В Консерватории бомбой была разрушена задняя часть здания. Фугасная бомба полностью уничтожила военное училище транспорта, что на углу улиц Декабристов и Глинки. В Дом культуры им. Первой Пятилетки попали две бомбы: одна в кинозал, другая - в концертный зал. В крошечном переулке Матвеева было разрушено буквально все.

Сколько раз я была в нескольких секундах и нескольких метрах от смерти! В одну из зимних ночей 1943 года (мы с шестого этажа перебрались на первый) я осталась в квартире одна. Мама была на ночном дежурстве, папа находился на казарменном положении - жил на заводе, ремонтировал катера, получившие пробоины, и строил новые для Ладожской военной флотилии.

Лежу в кроватке в шубе, шапке, валенках, укрытая всеми одеялами. Начинается бомбежка: свист, грохот разрывов, в окне всполохи пламени. Взрывная волна выбивает окно кухни, вышибает дверь в нашей комнате и проходит у меня над головой. Я реву от страха: «Мама! Мамочка!». Утром после дежурства мама слышит по радио, что ночью сильно бомбили Октябрьский район, особенно Театральную площадь. Она не может идти, у нее от страха за меня отнялись ноги. И тогда она ползет домой прямо по снегу. А дома я, живая! Меня надо успокоить, отогреть, растопив буржуйку, напоить горячим и отвести в детский садик, потому что там нас хоть как-то кормят.

Мой детский сад находился на Мойке, 58, в полутора километрах от нашего дома. Мы шли туда по ул. Декабристов до Вознесенского проспекта (тогда - пр. Майорова), выходили на Исаакиевскую площадь, миновали Мариинский дворец. Всегда выбирали более безопасную сторону. Как я ненавидела улицы без подворотен и парадных, в которые можно было забежать при свисте летящего снаряда. Особенно страшно было переходить площадь. Зимой снег не убирали, и мы пробирались по глубокой узкой траншее. Даже сейчас закрою глаза и вижу темный город, черное небо с белым пятном луны, застывший дворец и заколоченный досками памятник.

Наша детсадовская группа располагалась на втором этаже. Воспитательницей была девушка с толстой русой косой. Мы все ее очень любили. Начался очередной артобстрел. Она построила нас парами и велела быстро спускаться в подвал в убежище. Я была в последней паре, которая вышла из комнаты, а воспитательница задержалась с девочкой, искавшей свои варежки. В этот момент в комнату влетел снаряд. Их убило, а мы, осыпаемые осколками кирпичей, в страхе бежали по лестнице в подвал.

Нас распределили по другим садикам. Я попала в тот, что был на углу Гороховой улицы и Адмиралтейского проспекта. Его окна выходили на Александровский сад и Адмиралтейство. В этом саду мы гуляли в затишье. Однажды воспитанников нашего садика пригласили выступить в госпитале, который располагался в здании Русского географического общества в переулке Гривцова. И вот я стою на стуле и читаю стихотворение, а передо мной внизу «белый» зал - раненые. Все, как один, в нижнем белом белье и белых бинтах.

Летом 1943 года нас на трамвае вместе с одеялами, матрацами и прочим скарбом повезли в Удельную на дачу. Сейчас там Гаврская улица, а тогда это была проселочная дорога и стояли двухэтажные деревянные бараки с одной стороны, а с другой - сосновая роща. Этот район не обстреливали. Только иногда над нашими головами пролетали самолеты с черными крестами, летевшие бомбить город.

Весной 1943 года жителям Ленинграда дали семена и выделили участки под грядки. У нас было две: одна во дворе в скверике, где мама посадила турнепс, а другая на газоне вдоль дома по переулку Матвеева - там мама посадила морковь. В августе мама приехала на дачу навестить меня и привезла пять оранжевых морковок. В сентябре мы вместе с мамой выкопали наш турнепс. Какой он был сладкий! Город голодал, до конца блокады оставалось полгода, но никто не разорял чужие грядки!

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 012 (6365) от 24.01.2019 под заголовком «Стихи перед «белым» залом».