«Самая вкусная корочка»: воспоминания блокадника Бориса Гринчеля
Когда началась Великая Отечественная война, Борису Гринчелю было восемь лет. Всю блокаду он провел в Ленинграде. Как и у многих, жизнь в осажденном городе сформировала у него непоколебимую веру в справедливость, умение адаптироваться и переживать трудности, предвидеть и заблаговременно учитывать опасности и риски. А еще — привычку всегда иметь дома запасы продуктов, электрических лампочек, свечей и спичек… По словам коллег, Борис Гринчель, кандидат технических наук, доктор экономических наук, профессор — человек совершенно уникальный. Ученики и коллеги мечтают «быть как Гринчель» и одновременно утешают себя и друг друга, что это невозможно… Сегодня мы публикуем фрагменты блокадных воспоминаний Бориса Михайловича.
Борис Гринчель, фото 1940 года./ФОТО из семейного архива Б. М. Гринчеля
«Мы жили на северной окраине города, в поселке Мартыновка близ Коломяг. Помню, как уже спустя несколько дней после начала войны к северу от нашего поселка тысячи людей рыли лопатами глубокий, шириной метров шесть-семь, противотанковый ров, который тянулся по полям, где раньше выращивали морковь и другие овощи.
В первый месяц войны жители как‑то не думали об опасности голода и не предпринимали никаких особых мер, чтобы запасать продовольствие. Отец, правда, сказал матери: «Будет голод!», но это его предсказание скорее основывалось на опыте первой мировой и гражданской войн, в которой он участвовал солдатом.
Детский писатель с взрослой правдой: как Валерий Воскобойников говорил с детьми о войне и историиНемного продуктов перед введением карточек мы успели купить — килограмма два «колотого» сахара (крупные куски крепкого сахара, граммов по 50 – 100 каждый), несколько пачек печенья и какие‑то сухари. Но, конечно, это были не запасы на многомесячный жестокий голод.
В Мартыновке был единственный маленький продовольственный магазин. Помню, как однажды я, как челнок, отстаивал очередь, покупал сто граммов масла (столько давали в одни руки), относил его домой, затем снова выстаивал очередь. И так шесть-семь раз за день — мы смогли сделать небольшие запасы масла…
Помню 8 сентября 1941 года, когда из‑за вражеской бомбежки вспыхнули Бадаевские склады. Хоть от нас до них было около двадцати километров, большое зарево пожара и громадные черные столбы дыма были хорошо видны с крыши нашего дома, куда мы, мальчишки, не преминули забраться.
Одна из следующих ночей, когда немецкие самолеты прорвались к городу и сбросили десятки фугасных и сотни зажигательных бомб, также запомнилась мне, поскольку бомбежка коснулась непосредственно нашего поселка. Наша семья впервые воспользовалась щелью, которую соорудил отец на нашем участке: сверху она была защищена двумя накатами бревен. Мы сидели в этом убежище, по небу метались лучи прожекторов. На окраине поселка, где стояла часть ПВО, возникло огромное пламя. Это горели аэростаты…
Голод, наступивший уже в октябре и особенно в ноябре 1941 года, все почувствовали очень быстро. И в нашей семье тоже. Хлеб в магазины привозили с перебоями, и жители, как правило, стояли у магазинов в ожидании его привоза. Я помню один такой день поздней осенью. Мы с мамой пошли в магазин и ждали привоза хлеба. Пришла хлебная машина. Грузчики стали носить ящики с хлебом в магазин, а обратно выносили пустые ящики и складывали их около машины.
Когда вынесли очередной пустой ящик, я стоял близко и увидел, что в уголке ящика на торчащем там гвозде осталась корочка хлеба, отломившаяся от буханки. Я на всю жизнь запомнил эту корочку, ее форму, размер, а главное — вкус. Она была всего каких‑то 5 – 6 сантиметров длиной, острая с одной стороны, в сечении менее одного сантиметра, а весила, наверное, не более полутора-двух граммов. Но более вкусной и желанной корочки я никогда больше в жизни не ел…
Голод очень быстро заставил всех искать что‑нибудь съедобное. На краю нашего поселка находилась овощебаза. Каждый год на ней перебирали портившиеся овощи, а отобранный загнивший картофель закапывали на ближайшем поле. Где‑то в ноябре 1941 года жители поселка стали раскапывать эти «захоронения» овощей.
Я помню это поле, изрытое примерно метровой глубины ямами. В откопанных картофелинах, после их отогревания, внутри обнаруживали небольшие белые комочки. Это был крахмал, который за один-два года нахождения в земле без доступа воздуха как‑то кристаллизировался в центре клубня. Мы пришли с этих раскопок домой, помыли в воде и приготовили из этого картофеля лепешки, жаря их прямо на поверхности дровяной плиты. Запах в кухне в это время стоял отвратительный, но готовый продукт был все же съедобным, и мы понимали, что ничего другого не будет…
В Мартыновке наша семья жила до конца 1941 года. Моя мать работала расчетчицей на фабрике «Работница», но предприятие постепенно остановилось, поскольку не стало сырья. И к концу года мать перешла туда, где работал отец — в санпропускник на Большой Охте. Он был расположен на углу Среднеохтинского проспекта и Большой Пороховской улицы, здание до сих пор сохранилось. И мы за две-три недели до Нового года всей семьей переместились в него на казарменное положение.
Санпропускник функционировал всю блокаду: мыл и обеззараживал от вшей сотни направляемых врачами жителей города, солдат воинских частей. Это был стратегический военный объект, в нем было электричество, горячая вода, отопление. Так что благодаря санпропускнику мы все‑таки относительно благополучно пережили блокаду. Когда мы в морозы приходили замерзшие с улицы, можно было зайти в свободную дезинфекционную камеру с температурой 100 градусов и постоять там 10 – 15 минут.
В санпропускнике я и жил более двух лет, выучил всю технологию производственного процесса и в определенной мере даже принимал небольшое участие в его работе. Там была «грязная» и «чистая» половины, разделенные двумя нагревательными камерами, в которых прожаривалась одежда. Пришедшие на санобработку посетители на «грязной» половине регистрировались, сдавали всю одежду на железных крючьях в дезинфекционную камеру. Затем шли в мыльную, где проходили нательную дезинфекцию и мылись.
Работницы санпропускника — все женщины — двенадцать часов в день, а иногда, когда прибывали большие воинские части, и поздно ночью, трудились не покладая рук, загружая и выгружая дезинфекционные камеры обрабатываемой одеждой. Температура камер была до 115 – 120 градусов. В этих условиях женщинам приходилось трудиться ежедневно по много часов. Несколько раз я на «грязной» половине проводил регистрацию прибывших на санобработку людей и даже выписывал им справки о прохождении санобработки.
В санпропускнике проходила вся моя жизнь. Там я делал школьные уроки, когда пошел вновь учиться, там мы как‑то питались, хотя никакой кухни, конечно, не было. Иногда проходящие санобработку военные угощали меня кашей из своей полевой кухни.
Именно там я пережил самую страшную для меня бомбежку во время блокады. Это было в конце июля 1942 года… Мы слышали отчаянный визг, свист, вой падающих мощных фугасных бомб. Одна бомба разорвалась примерно в 50 метрах от нашего здания — на перекрестке Среднеохтинского проспекта и Пороховской улицы. На секунды земля заходила ходуном, дом в буквальном смысле зашатался, как живой…
Однако помню и то, что несмотря ни на какие трудности и ужасы, мы всегда были сильны духом. Даже в самые отчаянные минуты не сомневались в том, что рано или поздно победа будет за нами. Помню в апреле 1942 года всеобщее всенародное участие жителей в уборке города. А когда пошли первые трамваи, многие люди вышли на улицу и смотрели на это как на чудо. Я тоже видел в этот день один из первых трамваев. Это было на остановке на углу Панфиловой улицы и Среднеохтинского проспекта.
В годы блокады мы не только преодолевали трудности голодной и холодной жизни, укрывались от бомбежек и обстрелов, но и, как все дети, искали приключений, интересовались всем вокруг. Я не прогуливался с мамой за ручку по садам и скверам. Меня просто выставляли за дверь и говорили: «Иди, погуляй во дворе». Конечно, я гулял не только во дворе, но и убегал на ближайшие улицы.
Однажды я со своим приятелем нашел в брошенном доме металлическую банку с черным порохом. Его было граммов триста… Банка имела сверху небольшое отверстие, закрытое крышкой. Конечно, нам захотелось как‑то испытать этот порох. Например, сжечь его. Мы вышли на пустырь, я поджег кусок бумаги и, слегка отвернувшись, вытянутой рукой сунул огонь в банку с порохом. Я предполагал, что он сильно загорится, но раздался взрыв, металлическую банку разорвало. Меня обдало пламенем, и в оголенные руки и ноги (это было летом, и я был в коротких штанах и рубашке без рукавов) впились несгоревшие частицы пороха.
Я побежал домой, меня сразу перебинтовали и повезли куда‑то в ожоговый центр. Помню, как я высовывал из окна трамвая обожженные руки, чтобы их обдувало ветром и таким образом уменьшалась боль. Так я «понюхал пороха»…
В октябре 1943‑го маме вручили медаль «За оборону Ленинграда». Это наша семейная реликвия, одна из двух наград моей мамы. Вторая — это медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941 – 1945 гг.». Мы с мамой считали, что эти награды — нам обоим.
Сегодня я смотрю на молодое поколение и невольно сравниваю с собой. Мне кажется, что его представители менее приспособлены к трудностям реальной жизни. Мы во время блокады получили очень сильную закалку, которая помогает нам всю жизнь. Сплоченность людей научила меня быть достаточно терпимым, в то же время выработалось абсолютное отвращение к фальши, предательству, всякого рода подлости…
Мы даже не потеряли в блокаду чувство юмора, как бы это странно ни казалось. Было совсем не до смеха, но люди находили возможность и порадоваться, и посмеяться, и пошутить в своем кругу. Даже в самые тяжелые дни».
Читайте также:
Школьный стиль: как менялась форма для учащихся в разные годы
Память «на размен». Итоги второй мировой войны оказались заложниками политической конъюнктуры
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 165 (7987) от 08.09.2025 под заголовком «Как я «понюхал пороха»».
Комментарии