После бала была война
Постоянным читателям нашей газеты Михаила Исаевича Эстерлиса представлять не нужно. Обозреватель отдела спорта, старейший спортивный журналист России, на своем «боевом посту» он трудится уже не один десяток лет. В прошлом году мы отметили его 80-летие, но Эстерлис по-прежнему в наших рядах. Каждый день исправно приходит на работу, не пропускает ни одного из хотя бы мало-мальски значимых соревнований. Репортажи в номер пишет наравне с молодыми, которые годятся ему во внуки. Но есть в биографии Михаила Исаевича страница, которой он гордится особо, хотя говорить о ней ему приходится нечасто. Это Великая Отечественная война, которую он прошел от первого до последнего дня. Незадолго до трагической годовщины ее начала мы попросили нашего ветерана, кавалера многих боевых наград, рассказать о том, КАК ЭТО БЫЛО.
Курсанты Орджоникидзевского военного училища связи
(в центре — М. И. Эстерлис). 1942 г.
— Вспомните, пожалуйста, Михаил Исаевич, как вы узнали о начале войны.
— Как и многие мои ровесники — на другой день после школьного выпускного вечера. Жил я тогда в Одессе, где и родился, школа наша была в самом центре города, на Троицкой улице. Вечер прошел очень весело, расставались мы под утро, где-то в половине пятого. Договорились встретиться в двенадцать дня, чтобы поехать купаться и загорать на знаменитый пляж Аркадия. Утро было замечательное — теплое, по-южному ласковое. А мимо школы и по соседней улице Красной Армии шли танки. Особо это нас не удивило — Одесса была пограничным городом, там стояло много воинских частей, учения проходили часто. Мы разошлись по домам, немного поспали и, как и договорились, к двенадцати собрались у школы. Все уличные громкоговорители были включены — люди ждали какого-то важного сообщения. Вскоре раздался голос Молотова — он объявил, что началась война.
Разумеется, ни о какой Аркадии речи уже быть не могло. Появилось школьное начальство. Нам, мальчишкам, приказали на следующее утро явиться в школу. Оттуда отправили в здание одесской филармонии, где формировался истребительный батальон для борьбы с диверсантами. В него зачислили и меня с моими школьными друзьями. Со следующего дня мы перешли на казарменное положение.
— Но ведь враг на тот момент был все-таки от Одессы далеко?
— Но были диверсанты, которых немцы сбрасывали на парашютах, и «ракетчики», которые им подавали сигналы с земли. С ними батальон и должен был бороться. Основу его составляли рабочие и служащие одесских предприятий. Днем они работали, а по ночам выходили на облавы. Мы ходили вместе со взрослыми, а днем чистили их оружие. Выполнив свою норму, можно было до вечера идти домой. Оружие, кстати, было «современное» — винтовки выпуска начала века...
— У вас была какая-то военная подготовка?
— Да, с седьмого класса у нас был военрук, но что мы умели? Маршировать и стрелять из мелкокалиберной винтовки. К десятому классу те из нас, кто был годен к службе в армии, были приписаны к разным родам войск. Меня зачислили в подводники — здоровье было хорошее, я занимался спортом. 14 июля я и мои друзья получили повестки: с вещами, кружками-ложками нам надлежало явиться на призывной пункт. В этот же день был призван и мой отец. У него не было вообще никакой военной подготовки. Его вместе с такими же необученными людьми бросили в самое пекло. В октябре он погиб под Мариуполем.
— А вам довелось участвовать в обороне Одессы?
— Нет, Одессу мне и моим сверстникам пришлось покинуть. Кто-то из нас вернулся туда через годы, кто-то не вернулся уже никогда... А тогда я даже не успел попрощаться с матерью — через два дня к призывному пункту подогнали грузовики, и всех нас увезли в порт. Около трех тысяч человек — одесских ребят 1923 года рождения погрузили в трюм огромного грузового теплохода. Никто из нас не знал, куда мы отправляемся и на сколько. Но на всякий случай захватили из дома легкие курточки, по паре бутербродов...
— Настроение было боевое?
— Конечно! Мы были молоды, свято верили товарищу Ворошилову, который уверял, что бить врага мы будем только на его территории. Хотя тогда, в середине июля, немцы успешно наступали, никто не думал, что придется серьезно воевать — пока нас куда-нибудь привезут, переоденут, война уже закончится.
— Все оказалось не так...
— С первых же часов. Над морем уже летали немецкие самолеты, выходить в море было опасно. Мы простояли у стенки почти целый день — из трюма никуда не выпускали! — и вышли только вечером под конвоем эсминца и двух подводных лодок. Ночью в море судно остановилось. До рассвета мы не сомкнули глаз. Утром снова пошли и вскоре прибыли в Херсон. Из душного трюма мы ринулись на палубу, нас пытались загнать обратно струями из брандспойтов, но ребята прорвали оцепление. Судно накренилось, но, слава богу, не перевернулось... Вечером нас погрузили на шикарные туристические теплоходы «Сталинская Конституция» и «Маршал Ворошилов» и по Днепру отправили в Днепропетровск. Дорога была нескучной — одесситы веселиться умели. Прибыли через два дня, нас построили в колонны и отправили по запасным воинским частям. Меня, «подводника», определили в учебный радиобатальон. А двое моих одноклассников, которые закончили пятимесячные курсы радистов при ОСОАВИАХиМе, попали в пехоту. Вскоре их, необученных, с допотопными винтовками, бросили на борьбу с десантом, который немцы выбросили под Кривым Рогом. Один из них был тяжело ранен, второй вместе со своим командиром попал в плен. В первую же ночь им удалось бежать. Пришли к своим, и там мой друг, рассказывая товарищам об условиях плена, упомянул, что немцы поили их эрзац-кофе, сваренным в захваченной у нас полевой кухне. Об этом тут же доложили «куда надо», и он получил десять лет за агитацию в пользу врага. Отбыл их от звонка до звонка...
— А когда же вы вступили в первый бой с врагом?
— Это произошло много позже... А тогда, в Днепропетровске, наш батальон вывели из-под удара. Немцы наступали стремительно. Нас переправили на левый берег Днепра, за нашей спиной взорвали двухэтажный мост — гордость советского мостостроения... Дальше был Новочеркасский запасной полк связи, училище связи в Орджоникидзе. Жили в неотапливаемом помещении бывшего склада, занимались по 10 — 12 часов в день. Двухгодичный курс мы должны были пройти за год. Но война внесла коррективы.
В июле 1942 года немецкие войска прорвали фронт под Ростовом и хлынули на Кавказ. Укрепленная полоса создавалась в 10 километрах от Орджоникидзе, в ныне печально известном Кармадонском ущелье. Несколько дней четыре находящихся в городе военных училища, в том числе и наше, работали «на земле». А в ночь на 19 августа нас подняли по тревоге и объявили, что поступил приказ уходить в Тбилиси по Военно-грузинской дороге. Дорогу, по которой двигалась бесконечная колонна беженцев, постоянно бомбили немецкие самолеты. Попадать в нас им было не нужно — били по горам, и люди погибали от камнепада. Деться было абсолютно некуда. Один из наших командиров, боевой офицер, получивший на фронте тяжелое ранение, не выдержал и бросился в бушующий Терек...
В Тбилиси я закончил училище и был направлен в Грозный командиром радиовзвода 59-й стрелковой бригады, проходившей переформировку после тяжелых боев за Нальчик. Накануне нового 1943 года я принял первый свой бой под Моздоком.
— Страшно было?
— Поначалу нет. Ведь мы преследовали убегающего врага. Впереди нас танковые части взяли Краснодар. А вот когда мы его прошли, под Темрюком начались действительно страшные, кровопролитные бои. Весна, все утопает в грязи — и непрерывные бомбежки. Мы стояли тогда в плавнях вблизи Азовского моря. Никакой транспорт туда пройти не мог, и снаряды за десятки километров нам несли на руках местные жители. К этому были подключены женщины окрестных станиц, каждая несла один снаряд...
В марте наша обескровленная бригада остановилась перед маленькой речкой Куркой. На подмогу нам по приказу Берия прислали элитную часть, Сухумскую дивизию НКВД. Это были какие-то суперсолдаты — все как один могучие, бравые, в новенькой форме. Но у них не было никакого боевого опыта. Красиво, как на параде, два полка промаршировали через наши позиции прямо на Курку, в лоб, без всякой артподготовки. До берега было всего метров 200, но никто из этих бойцов даже не дошел до него. Их в упор расстреляли из пулеметов, большая часть погибли сразу, остальные уже через несколько минут, окровавленные, ползли в сторону наших окопов.
Курку мы так тогда и не перешли. В мае, грязных, измученных до предела, нас отвели на отдых в ближний тыл. А потом бросили под станицу Крымская, где тогда начинался прорыв немецкой «голубой линии», впоследствии оказавшийся неудачным. Там шли едва ли не самые большие за всю войну воздушные бои. По рации я слушал переговоры летчиков, среди которых был знаменитый Покрышкин. Нашу бригаду здорово потрепало. Досталось и мне: два месяца я провел в госпиталях, а потом был направлен в резерв 9-й армии.
Тогда на фронте наступило затишье, и его использовали для переформирования. Из бригад создавались дивизии. Рядом со мной были два моих земляка — выпускники нашего училища Мельниченко и Мясковский. Для трех формируемых полков 304-й дивизии нужны были три командира радиовзвода. Нас выстроили и распределили: Мельниченко — в 807-й, Мясковский — в 809-й, я — в 812-й. Потом оказалось, что это решило нашу судьбу.
В первых числах сентября началась операция по освобождению Таманского полуострова. И снова мы оказались на Курке. Прошла массированная артподготовка — как потом оказалось, совершенно бесполезная, ибо немцы с того места заблаговременно ушли. Пехота пошла в прорыв и напоролась на жесточайшее сопротивление. Один из батальонов зацепился за тоненькую полоску противоположного берега, но подкрепление не пришло. Большая часть людей погибли, и комбат, чтобы спасти остальных, вынужден был отступить обратно. Это был лучший комбат дивизии — умница, красавец, храбрец. За то, что отступил без приказа, его приговорили к расстрелу перед строем. Нам, офицерам, на эту процедуру приказали явиться в обязательном порядке. Я сказался больным — действительно, тогда у меня были тяжелые приступы малярии. А мой сосед по блиндажу, который вынужден был пойти, после этого всю ночь плакал...
— Вы упомянули о судьбе...
— Это было в самом конце Таманской операции. Наша дивизия шла по узкой косе между лиманами. На том берегу были немцы, и командование приказало форсировать лиман силами полка, чтобы окружить и ударить им в тыл. Первым, в порядке нумерации, послали 807-й полк. Несколько сот человек пошли по грудь в воде, Мельниченко нес радиостанцию на голове. Вскоре их обнаружили немцы. Мы с командиром нашего полка по рации слушали эфир — грохот выстрелов, стоны, плеск воды и последний крик Мельниченко: «Миша, прощай!» Он обращался ко мне — кто же еще мог его слушать?..
На вторую ночь послали 809-й полк. С ним произошло то же самое. На третью ночь должен был идти мой, 812-й. Мы надели чистое белье, попрощались друг с другом. Перед выходом выслали разведку. Она вернулась и доложила, что немец ушел... Этот день, 9 октября, я с тех пор праздную как свой второй день рождения.
— Таких дней, наверное, у вас потом было немало?
— Сейчас мне кажется, что ничего более страшного не было... За взятие Темрюка я одним из первых в полку был представлен к ордену Красной Звезды. Вручить мне его не успели, дали только справку о награждении. Наша дивизия, от которой фактически остался один полк, стояла на переформировании под Ейском, готовясь к высадке в Крым. Но в ноябре немцы прорвали фронт под Киевом, и всю 18-ю армию, в состав которой мы входили, срочно бросили туда. Там уже были морозы, а мы — в одних бушлатах. Под Радомышлем несколько наших командиров погибли на нейтральной полосе. Мы пытались вынести их тела, но ничего не вышло. После этого все участники операции, около десяти человек, заболели воспалением легких. Я отлежал в госпитале в Киеве, а когда возвращался на передовую, заехал в штаб 1-го Украинского фронта. Там мне сказали, что завтра Жуков будет вручать награды. Поинтересовались, нет ли у меня неврученных наград. Я показал свою справку и наутро получил свой орден из рук Жукова...
— До победы было еще больше года...
— Но и тогда, как и в самые тяжелые минуты, я верил в нее непоколебимо.
— Вам не казалось, что она досталась слишком дорогой ценой?
— Тогда я был молод, не думал об этом. У меня фактически не было никакого жизненного опыта, кроме войны. Я видел нашу армию в тяжелейшие моменты. Понимал, конечно, что что-то не так, но не задавал себе вопросов, кто в этом виноват. Но я был участником и блестящих наших операций — Львовской, Висловской, Краковской, и чувство гордости за свою страну, свой народ переполняло меня. Я закончил войну в городе Засмуки, в 40 километрах от Праги. Отдельные части нашего 4-го Украинского фронта воевали еще до 11 мая с войсками армии Шернера, которые пытались пробиться к американцам.
— И в заключение — только откровенно: какое главное чувство, которое владеет человеком на войне?
— Стремление выжить, но не упав морально, не спрятавшись за спины товарищей. Слава богу, мне это удалось.
Подготовил Михаил РУТМАН.
Материал был опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости»
№ 115 (3225) от 22.06.2004 года.
Комментарии