«Они целовали нас в макушки». Как выживал детский дом во время блокады Ленинграда?
Я родился 27 марта 1940 года, и, когда начинал рассказывать о своей жизни в детском доме блокадного Ленинграда, мне все время говорили, что я не мог все это помнить. Но я говорил, что помню очень многое… Были такие ситуации, которые запомнились мне на всю жизнь. Даже сейчас во сне ко мне приходит ужасающее воспоминание воя дикой сирены, которая будила нас всякий раз во время воздушной тревоги. И скорее всего это не рассказ мой, а пересказ слов наших воспитателей и персонала детского дома: санитарок, медсестер и т. д., которые вернулись из эвакуации и снова собрались вместе в нашем помещении.
ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА
Наш детский дом был расположен на Лермонтовском проспекте, 9/55, на пересечении с проспектом Римского-Корсакова. Директором его была моя мама Елена, урожденная Нарышкина. У нас была небольшая квартира, располагавшаяся на втором этаже одного из многоэтажных домов неподалеку, рядом с Исидоровской церковью. До революции там находился приход православных эстонцев, и потому мы звали ее Русско-эстонской. Во время одной из фашистских бомбардировок бомба попала в соседний Могилевский мост. Наш дом очень пострадал, а церковь, что удивительно, — нет, хотя к мосту она была расположена ближе.
Я думаю, целью был не мост, а военно-морской госпиталь, который находился наискосок от нашего дома. Мы его называли «Балтэкипаж». В этом госпитале лежал в то время мой отец. Он был участником Финской войны, а когда началась Великая Отечественная, одним из первых записался в добровольцы и возглавил ополченцев Адмиралтейского завода, где он работал. И после ранения его поместили в этот госпиталь.
Так как наружная стена нашего дома дала трещину, нас — меня и маму — переселили в то здание, где располагался детский дом, на четвертый этаж, в коммунальную квартиру.
Все дети наших сотрудников жили и питались в детском доме. Нас, детей, было около двухсот человек. На первом этаже были кухня и административные помещения, а на втором — группы. Я был в младшей. Во дворе у нас находилось бомбоубежище. Там было страшно, полутемно, грязно. Мы всегда от него не отходили, потому что боялись бомбардировок. Однажды мы пошли гулять и увидели человека, который лежит на тротуаре и протягивает руку в небо. И когда мы подошли, то увидели, что это женщина, которая уже изнемогла, упала и замерзла, почти окоченела. Мы позвали завхоза, и ее отвели в нашу кухню. Потом она стала нашим музыкальным воспитателем. Я даже помню ее фамилию — Фаенсон. Потом наши сотрудники нашли и спасли также ее сына.
А нас, надо прямо сказать, во многом спасла наш повар. Эта женщина небольшого роста была нами любима. Она рассказывала, что когда разносила еду по группам, то, едва дойдя обратно до кухни, уже слышала цоканье ложек о тарелки. Маленькие дети съедали так быстро, еды не хватало, и поэтому она все время приходила к себе на кухню и плакала…
У нас был страшный черный двор, который разделялся на две части. Внутри двора был еще один жилой дом. И по весне мы, когда там гуляли, увидели зеленую травку, сорвали ее и съели. Это травка оказалась кислицей. Наш повар узнала о ней и тоже постоянно стала собирать и добавлять в суп, в щи.
Однажды в дверь в кухню, которая вела во двор, постучали ребятишки со старшей группы с мешками. Повар открывает один из мешков, а там — крупа. Она не поверила своим глазам. «Откуда это?» — спросила у ребят. Они сказали, что на углу ул. Маклина и Союза Печатников был разрушенный дом, а на первом этаже — продуктовый магазин. Они пошли туда гулять, увидели мешки и принесли в детдом. Повариха, конечно, отругала их, так как в то время был издан приказ для военных патрулей — всех мародеров расстреливать на месте. Но, конечно, все были безумно рады. Все танцевали, даже моя мама плясала от радости вместе со всеми…
Еще повар рассказывала, что однажды к нам пришла медсестра из военного госпиталя, по словам которой военным сообщили, что в здании напротив расположен детский дом. Когда мой отец, Федоров Петр Иванович, узнал, что я нахожусь там, он отрезал кусочек от своего хлеба и отдал медсестре. То же самое сделали и остальные раненые в его палате, а потом и все раненые из этого госпиталя. Медсестра прошлась по палатам, собрала все в большой узелок и отдала нам в детский дом…
Одна неделя сорок пятого. Какие события были отмечены в «Ленинградской правде» с 27 января по 2 февраляНас эвакуировали лишь в конце 1942-го — начале 1943 года. Помню, мы ехали в военных грузовиках с мамой через Ладожское озеро. Грузовики были покрыты брезентом, а я сидел на краю. Едет наш грузовик, и я слышу треск сзади… это трещал лед… Я запомнил этот звук так же, как и вой жуткой сирены… Потом мы очутились на том берегу, на поезде, и нас отправили в город Буй.
Запомнилось, что когда мы вышли из вагона, нас, детей, посадили на подводы, а воспитатели и все остальные шли пешком. И вдруг мы, как только сели, услышали взрывы. Это самолеты фашистов обрушили бомбы на наш поезд. Хотя на крышах вагонов были обозначены огромные знаки Международного Красного Креста и Полумесяца. Вот так мы еще раз спаслись по‑настоящему…
В Буе нас поселили в каком‑то школьном здании. И когда местные жители узнали, что приехали дети-детдомовцы, они приходили к нам и всегда приносили и молоко, и чего‑нибудь поесть…
Ни один ребенок из нашего детского дома не погиб и не умер во время войны. Детдом в полном составе вернулся в Ленинград.
По приезде мы с мамой пошли посмотреть, что с нашей квартирой. К нам вышла наша соседка Миля. Она сказала, что квартиру отремонтировали и отдали другой семье. Моя мама попыталась вернуть квартиру, но ЖАКТ (раньше так назывались жилищные управления) был разгромлен и вся информация была утеряна. Мы так и остались жить в той коммунальной квартире, в комнате 18 метров. Комната была узкой, окна выходили на улицу. Я любил лежать на старинной кровати и смотреть в окно, где виднелись купола Русско-эстонской церкви. Купола были не позолоченные, и я все смотрел на нее и думал, когда же их покроют позолотой. Сейчас купола покрашены в синий цвет.
В нашем детском доме и в коммунальной квартире стояли печки, которые топили березовыми дровами. Мне тогда шел пятый или шестой год, и я научился колоть дрова и пристрастился к этому делу. Помню, застрял на одном суке большом. Не мог с ним справиться, и тут проходил мимо мужчина и помог мне расколоть полено. На следующий день он принес уже остро заточенный топор и два раза в неделю приходил и сам колол дрова. Он жил в нашем доме.
Отец мой прошел всю войну. 7 мая 1945 года он был в уже капитулировавшей Вене. Их подразделение поставили на охрану тамошних дворцов. Около одного из музеев в отца выстрелил юный гитлеровец. Папа почти полгода лежал в госпитале, а пулю так и не вытащили. Потом приехал к нам в Ленинград.
Мы стояли в очереди на улучшение жилищных условий. И только в 1990‑х нам дали квартиру на проспекте Художников. Через много лет я решил взглянуть на свой детский дом, но, увы, его там уже не было. В 1990‑х я попытался разыскать и собрать своих детдомовцев, но у меня, к сожалению, не получилось. Хотелось бы узнать, остался ли кто‑нибудь в живых, у кого как сложилась жизнь.
Эти воспоминания иногда всплывали у меня во время снов. Однажды я проснулся от звуков сирены, звучащих в моих ушах…
В своем дневнике, который вел со школы, я записал, что ленинградцы — это особые люди. И я их отличал по лицам, по глазам, по тому, как они ходили. Это люди добра, справедливости, благородства, сопереживания.
В моей памяти остались только добрые воспоминания о воспитателях. Они все были в белых халатах и порхали, как божьи ангелы. Были очень ласковые, целовали нас в макушки…
Сын спасенной нами Фаенсон Зиновий стал спортсменом, учился в Институте им. П. Ф. Лесгафта. Однажды, через много лет, я открываю дверь квартиры на проспекте Художников, а там на пороге стоит моряк. Он после училища пошел служить на Север, был капитан-лейтенантом на эсминце. Мы очень обрадовались этой встрече…
Читайте также:
Первые памятники, посвящённые обороне Ленинграда, появились в Москве
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 13 (7835) от 28.01.2025 под заголовком ««Они целовали нас в макушки»».
Комментарии