Его Атлантида. Воспоминания Анатолия Терентьева-Катанского о блокаде
Эти воспоминания принадлежат известному ученому-востоковеду, работавшему в Институте восточных рукописей РАН, А. П. ТЕРЕНТЬЕВУ-КАТАНСКОМУ (сыну не менее известного ученого-зоолога П. В. Терентьева). Анатолий Павлович – автор многих научных монографий и популярных книг по истории и культуре Китая. А древней цивилизацией, которую он с детских лет мечтал найти на земле, стало тангутское государство Си Ся, находившееся в Х – ХIII веках на территории современных китайских провинций Шэнси и Ганьсу. Ему он посвятил свои исследования. Анатолий Павлович был прекрасным художником и сам иллюстрировал свои произведения, а еще он любил рисовать шаржи, писал стихи. Талантливый, по словам коллег, легкий в общении и отзывчивый человек, он оставил по себе добрую память, уйдя из жизни в феврале 1998 года. В фонд «Память» нашей газеты воспоминания ученого поступили в декабре 1991 года.
ФОТО Романа ПИМЕНОВА/ИНТЕРПРЕСС
Минувшее... Только правду... Любые выдуманные ужасы, наигранная скорбь, литературное кривлянье по отношению к тем дням были бы кощунством. Просто передать то, что еще сохранила память.
Лето 1941 года. Украина. Небольшой поселок у подножия огромного кургана. Выхожу на дорогу. За далью полей небо окрашено зловещим багрянцем. Где-то там война. Давно идут из Ленинграда тревожные письма. Отец настоятельно советует маме не возвращаться домой, а переехать в Новый Оскол, где снимает дачу семья его друга. По его мнению, война туда не дойдет. Когда мы были уже в Ленинграде, по радио сообщили о захвате Нового Оскола немцами. Судьба...
Поезд. Вагон переполнен. Люди бегут. Настроение тревожное. Если бы они знали, какой ад ждет их впереди!
Сигнал тревоги. Поезд стоит. Мама вместе со мной выходит на площадку вагона. На площадке курят темные личности, похожие на прощелыг... Дальше – прокуренная комната, небритый человек в синей фуражке с красным околышем, орущий на маму: «А я вам говорю, гражданка, что это паникерство! Какие диверсанты! Ответите за распространение слухов!».
Ночь. Мы сидим на ступенях заколоченного дома. Сколько поездов мы переменили в пути! Нас ссаживали, мы меняли маршруты, иногда приходилось возвращаться на станцию, где уже были. Голова моя лежит на коленях мамы, которая вздрагивает, прислушиваясь к каждому шороху.
Мы в Ленинграде. Звоним. Дверь открывает тетка отца – Лиза. Смотрит на нас, как на воскресших покойников. Влетают дочери соседки, учительницы Марьи Гавриловны, которые до войны всегда ссорились с мамой. Бросаются ей на шею и громко рыдают.
Я смотрюсь в трюмо. Ну и чучело! Маленький, тонконогий, лопоухий. В драных коротких штанишках и маминой бобриковой жакетке – она сидит на мне, как пальто. Мама спрашивает об отце: «Где Павел?». Отвечают: «Его не взяли в армию из-за плохого зрения. Он на оборонных работах».
Много ли я, семилетний мальчишка, «видел» войн? Карикатуры на японцев – раскосые человечки в фуражках с невероятными плюмажами, забавные сатирические песенки про белофиннов. Теперь – немцы.
Странно! В моем сознании к ним никак не относятся добродушный враль барон Мюнхгаузен, рыцарь в нюрнбергском доспехе в зале Эрмитажа, бородатый человек с прекрасным и добрым лицом, портрет которого мне часто показывал отец, – естествоиспытатель Альфред Брем. Для меня немцы пока ассоциируются с плакатами, расклеенными на ограде церкви напротив нашего дома. Некоторые из них страшные. Боец поднимает на штык отвратительного урода в рогатой каске. По штыку и из пасти чудовища ползет буро-красная кровь. Снаряд с серпом и молотом ударяет в бронированного мохноногого паука, похожего на свастику. Эта живая свастика увенчана оскаленной головой Гитлера.
А вот красивый плакат. На нем силуэты Суворова и Чапаева. На переднем плане боец с винтовкой наперевес: «Бьемся мы здорово,/Бьемся отчаянно –/ Внуки Суворова,/ Дети Чапаева!». Я уже могу прочесть эти слова. Отец рано научил меня читать.
В тот же день был налет. Когда я, скорее удивленный, чем испуганный, выбежал на 1-ю линию Васильевского острова вместе с остальными ребятишками нашего дома, за Невой вставало огромное облако. Белые, багровые, сизые тона дико мешались в нем. Горели Бадаевские склады.
Бомбят и бомбят. Первое время я развлекался тем, что, забравшись между входными дверьми, подражал сигналу сирены. Однажды наш сосед, старый военный врач Норкин, разбуженный воем, стал стучать в наши двери, крича маме: «Нина Анатольевна! Тревога!». Каюсь – выл я.
Потом даже мы, дети, почувствовали, что время игр кончилось. По радио каждый день передавали о неслыханных зверствах оккупантов. Однажды ночью вспыхнуло новое зарево – горели Американские горы и Зоологический сад. Я оплакивал гибель слонихи – любил ее. Другие мои любимцы – обезьянки – спаслись все. Когда взрывом сорвало дверцы клеток, они кинулись в помещение.
Новый плакат, очень страшный. Серо-коричневая горилла тянется к границам Советского Союза через залитую кровью карту Европы. Плакат висел в витрине парфюмерного магазина на Среднем проспекте.
Мама закутывает меня в шерстяной платок поверх пальтишка. Идем на Петроградскую к тете Нине, чтобы договориться о топливе на зиму. Большой проспект. На заборе плакаты. Теперь они неярки и суровы. На грязно-коричневом фоне гора черепов. На ее вершине фигурка с усиками. В правой руке топор. Левая выкинута вперед. «По черепам, наваленным горой,/ Бандит – мясник шагает прямо в бездну./Раздавим гадину волной железной!/ Победный год наш – год сорок второй!».
Не сорок второй, не сорок третий, и даже не сорок четвертый, как мы убедились впоследствии...
Осенью сорок первого я поступил в школу. Грустным был первый школьный день: ни цветов, ни приветствий. Ушиб ногу и не хожу на занятия. Все раны этой осенью заживают плохо. Пузыри, покрывшие мои руки, выделяют бесцветную жидкость.
Сожгли перегородку комнаты. На меня навалили горы шуб – все равно не согрелся. По радио передают концерт. Каждый день повторяют арию: «Как пришла пора холодная,/ Ночь сгубила их морозная,/ Ночь холодная, морозная...»
Умер Вяжвинский. Долго ходил он к нам, поблескивая пенсне на отекшем лице с интеллигентской бородкой. Мама делилась с ним всем, чем могла.
Умер старик Норкин. Незадолго до смерти он пришел к отцу и спросил: «Павел Викторович, вы зоолог. Объясните, что здесь можно есть, а что – выкинуть». На его ладони лежал окровавленный комок – убитая крыса.
Умерла тетя Нина. Всегда веселая и резкая, она любила спорить с отцом о философии. Она держалась стойко. Долгое время отказывалась есть то, что ели мы, – дуранду, столярный клей. Когда решилась, было поздно – слегла. Тетя Нина умерла, когда ее кормили с ложки – с кашей во рту...
Холодный зимний день – окна замерзли. Мама дежурит на станции «Скорой помощи», отец в охране Зоологического института. Вся библиотека отца в моем распоряжении. Отец не жжет книги _ скорее он расстался бы с жизнью. Снимаю с полки одну книгу за другой. Вот «Гаргантюа и Пантагрюэль». Как они ели, эти обжоры! Дичь, котлеты, свиные паштеты... Не могу! Есть хочу! Есть!
На столике, где отец утром делил «сто двадцать пять блокадных грамм», остались крошки. Скатываю их пальцами и отправляю в рот. Теперь очередь за ножом – хлеб липнет к лезвию, оставляя на нем пленку. Сдираю ее ногтями. Позднее этот способ утолять голод с моей легкой руки получил в нашем семейном лексиконе название «хлебные остатки».
Хлеб! До войны около нашей парадной располагалась булочная. Каким восхитительным был запах свежей булки, несшийся оттуда. Теперь хлеб на вес золота.
Помню, как я плакал, когда двое старших ребят отняли у меня мою порцию хлеба по дороге из школьной столовой. У нас в семье было правило: не есть весь паек, а большую часть относить маме. И вот этот драгоценный хлеб у меня отняли. Теперь я понимаю, что ребята были голодные. Чуть не со слезами они просили меня: «Толя, отдай! Потом можешь пожаловаться родителям, что Гена и Ефрейтор (прозвище) отняли у тебя хлеб».
Отец не встает. Постоянные мысли о смерти. Мама устроила его в больницу Академии наук. Кровать отца в палате стоит рядом с кроватью народного артиста Республики Павла Захаровича Андреева. Русский богатырь, незабываемый Демон, Годунов, Шакловитый не пожелал покинуть город. Сейчас две иссохшие тени – Павел Захарович и отец негромко беседуют, вспоминая старый Петербург. Мог ли я тогда знать, что через много лет пути наших семей вновь пересекутся и племянница знаменитого артиста станет моей женой?
Солнечный зимний день. В комнате мерзость запустения. Сижу в кресле. На замерзших окнах мелькают ледяные искры. Голова кружится. Что-то вдавливает меня в кресло. Не могу больше... Вечером, протягивая мне тарелку с чем-то вроде серо-лиловых макарон, мама шепчет: «Ешь, завтра в стационар».
Вот он, стационар для дистрофиков. Опять более сильные ребята. Бьют... А все-таки стало легче. По выходе из больницы мама повела меня в столовую. Нам подали... щи! Пиршество завершили соевые сырники. Совсем хорошо!
Летний вечер. Клубится пыль дороги. Пусть жарко. Пусть хочется есть. Зато мы несем в мешках репу – репу с нашего огорода.
– Мама, я устал!
– Не раскисай, скоро придем.
И снова пыль, и закатное солнце. Зной сжег лицо мамы. До войны оно было белым и румяным. В страшную зиму бледным и отечным. Сейчас оно бронзовое, как у индейца. Таким оно осталось и до сего дня – красивое лицо в рамке седых волос.
Мы с отцом ходим по залам Зоологического музея. Давно я не видел живых зверей – теперь к моим услугам их чучела. Приятно погладить пушистый мех, заглянуть в желтые блестящие глаза. Еще в больнице я заглушал муки голода чтением книг. Это были книги о животных – «Животные – герои» Сетон-Томпсона и «Книга джунглей» Киплинга. Я плакал над горестной судьбой медвежонка Джонни, а пантера Багира, Отец Волк и удав Каа до сих пор остаются для меня образцами благородства и честности...
Что это? В зеркальном стекле огромного шкафа – круглое отверстие. Напротив разбито окно, на полу рассыпаны перья. В чучело хищной птицы попал влетевший в окно осколок снаряда.
Не спится. Мы с отцом укрылись одеялами и шубами. За окном гул обстрела.
– Папа, расскажи что-нибудь.
– Что тебе рассказать? Разве об Атлантиде?
Грохот заглушает слова отца. Звенят вылетевшие стекла. По комнате проносится волна холодного воздуха. Вбегает мама в белом халате под пальто –ее машина была на вызове в соседнем доме: «Живы?». Отец не отвечает, стараясь заткнуть разбитые окна подушками. Вдруг он восклицает: «Этого еще недоставало!». Осколки стекла запорошили банки с грибами.
Атлантида... Страшной зимой сорок второго года отец, лежавший в изнеможении на кровати, позвал меня.
– Толя, я хочу тебе открыть одну тайну. А то умру, и ты не узнаешь.
Он рассказал мне похожую на сказочный сон повесть о чудесной стране, о ее столице, построенной из белого, красного и черного камня, о храме Посейдона, бронзовых колесницах... Это определило впоследствии мой выбор профессии. Желание найти древнейшую на земле цивилизацию привело меня в востоковедение. Только не знаю, удастся ли мне когда-нибудь выполнить завет отца – раскрыть древнюю тайну...
Блокада снята. За стеной слышу голоса брата отца дяди Глеба и соседа – полковника дяди Миши Беленко. Солдаты вернулись домой. Все как будто по-прежнему. Только хлеб уже не отдает свежестью, как до войны. И на кухне нет вкусных запахов.
На улицах людно. Быстро иду по 5-й линии Васильевского острова. А вот и моя блокадная школа. Захожу во двор. Все, как прежде. За красными кирпичными корпусами готический шпиль протестантской кирхи. Василеостровское средневековье...
Что за маленькая фигурка жмется в углу? Да ведь это я, голодный мальчик в рваной шубейке, ждущий маму! Что-то теплое приваливается к ноге. Моя собака глядит мне в лицо большими встревоженными глазами: «Что с тобой?».
Неразорвавшийся снаряд... Он навсегда в моем сердце. Поэт-блокадник Юрий Воронов так сказал о неразорвавшемся снаряде – памяти блокады:
...Он может никогда не разорваться.
О нем на время можно позабыть.
Но он в тебе. И нет для ленинградцев
Саперов, чтоб снаряд тот разрядить.
Нет, не прав тот, кто советует: никогда не возвращайся в прежние места. Пока я жив, я буду приходить сюда. Я не могу уйти от блокады: в моей душе неразорвавшийся снаряд...
– Садись, дед! – модный молодой человек уступает мне место в автобусе.
Сажусь: спасибо, дорогой! Гляжу в окно. Мой город, город блокады, обстрелов, голода, город Пискаревского кладбища. Да, теперь я дед: толстый, седой, сутулый. Война сожрала не только детство, но и юность – на ней тоже лежала зловещая тень. Кто вернет мне ушедшие годы? Впрочем, не надо. Жив блокадник!
Лучшие очерки собраны в книгах «Наследие. Избранное» том I и том II. Они продаются в книжных магазинах Петербурга, в редакции на ул. Марата, 25 и в нашем интернет-магазине.
Еще больше интересных очерков читайте на нашем канале в «Яндекс.Дзен».
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 121 (6719) от 15.07.2020 под заголовком «Его Атлантида».
Комментарии