Палитра недуга. Как работают патологоанатомы
Профессия врача-патологоанатома настолько не публична, что большинство из нас не очень представляют, чем, собственно, он занимается. В представлении человека, далекого от медицины, врач-патологоанатом – это специалист, который работает исключительно с телами умерших. На самом же деле основная задача клинического морфолога, так еще называют патологоанатома, – сделать все возможное, чтобы живому пациенту был поставлен правильный диагноз и назначен нужный курс лечения. Рассказать о тонкостях этой профессии мы попросили заведующего патологоанатомическим отделением больницы Святителя Луки кандидата медицинских наук Алексея ПЕРЕМЫШЛЕНКО.
ФОТО pixabay
– Алексей Сергеевич, у обывателя выработался стойкий стереотип: врач вашей специальности – это суровый, циничный человек, у которого в одной руке скальпель, в другой – бутерброд...
– А еще фартук и лужи крови вокруг... Просто народ насмотрелся криминальных сериалов. В жизни ничего подобного нет. Исследование летальных случаев лишь небольшая часть нашей деятельности. Все остальное – работа с живыми людьми, точнее, с образцами их тканей. То есть все, что берется у человека при оперативном вмешательстве или биопсии, отправляется на исследование патологоанатому. И ни один серьезный диагноз не считается окончательным, если не подтвержден морфологически.
Предположим, врач-гинеколог видит какие-то изменения в шейке матки женщины. Но однозначно поставить диагноз не может. Тогда он делает забор крохотного кусочка ткани и отправляет его нам, чтобы уже наши специалисты дали ответ на непростой вопрос, чем она больна.
Чаще всего такое исследование проводится при подозрении на онкологию: мы определяем характер опухоли, стадию ее развития, агрессивность... Более того, прогнозируем, как она будет реагировать на химиотерапию или лучевое лечение. Как видите, несмотря на то что сегодня в распоряжении лечащего врача есть и МРТ, и КТ, и ПЭТ, именно мы, морфологи, помогаем врачу-онкологу, радиотерапевту или хирургу не только поставить точный диагноз, но и назначить пациенту наиболее адекватный курс лечения.
Так что, вопреки устоявшемуся стереотипу, основное орудие труда морфолога не скальпель, а микроскоп, стеклопрепараты и современные методы исследования.
– Если не секрет, какие?
– В первую очередь это изучение под микроскопом образцов тканей. Мы делаем из них тончайшие срезы, которые накладываются на стекла, и окрашиваем специальными красками, чтобы при большом разрешении можно было четко разглядеть, с какой патологией мы имеем дело.
В палитре морфолога великое множество красок: гематоксилин, эозин, альциановый синий... Они позволяют распознавать клеточные структуры, инфекционные агенты, предопухолевые и опухолевые изменения.
Но бывает, что этого недостаточно, и тогда мы прибегаем к иммуногистохимическим (ИГХ) методам исследования, которые безусловно стали настоящим прорывом в диагностике.
В этом случае мы обрабатываем срезы не красками, а антителами к определенным опухолевым тканям. Этот метод позволяет точно определить тип опухоли и установить устойчивость к лекарственным препаратам до начала лечения. Таким образом, пациента избавляют от лишней интоксикации и назначают именно то лекарство, об эффективности которого заведомо известно.
Кстати, благодаря именно этому методу диагностики стала возможна таргетная терапия – направленная на уничтожение определенной патологии и не затрагивающая при этом другие ткани.
Все чаще применяется молекулярная генетическая диагностика, такие методы, как FISH-тесты (цитогенетический анализ) или секвенирование.
– Говорят, что в Новосибирске ученые создали прибор, который способен безошибочно обнаружить в слюне или крови человека всего несколько молекул раковых клеток. А вот, мол, ИГХ может «пропускать» до 15% всех гормонально-зависимых опухолей. Где истина?
– На мой взгляд, не стоит сравнивать эти два совершенно разных метода диагностики. Ученые в Новосибирске пошли по пути молекулярной генетики. Согласен, это более объективный метод. Но что касается пациента, то для него цель любой диагностики не просто определить тип опухоли, а выбрать тактику лечения. А именно в этом случае ИГХ зарекомендовал себя как наиболее эффективный метод.
– К вам обращаются пациенты с необходимостью провести пересмотр гистологического материала?
– Довольно часто. И это нормальная практика, которую в западных клиниках называют «второе мнение». Бывает, пациент, узнав, что у него онкологический диагноз, принимает решение начать лечение в одном учреждении, потом переходит в другое. Безусловно, принимая такого человека в нашу клинику, мы проводим стандартный алгоритм обследования, в результате которого можем или полностью подтвердить диагноз поставленный ранее, согласившись с выводами коллег, или обнаружить иной тип опухоли.
К сожалению, человеческий фактор никто не отменял. И только работа команды специалистов помогает избегать ошибок.
– И как часто приходится с такими ошибками сталкиваться?
– Это очень сложный вопрос. Да, бывают проявления халатности, недостаточность знаний или умений. Но нужно понимать, что ни один врач не желает вреда своему пациенту.
– В последние годы не только в России, но и за рубежом говорят о дефиците врачей-патологоанатомов. С чем это связано?
– Не хватает не только специалистов нашего профиля, но и врачей в целом. Сегодняшняя ситуация с пандемией очень ярко демонстрирует острую необходимость в реаниматологах, пульмонологах, инфекционистах.
Вообще путь врача очень сложный. Это долгие годы обучения, становления, многие уходят из профессии, только-только начав нарабатывать опыт. Причин тому много. Кого-то не устраивает материальная составляющая профессии, кого-то психологическая...
Если брать именно патологоанатомов, то это очень сложная специализация, которая требует предельной концентрации, внимательности и усидчивости, знаний во всех областях медицины. Мы совершенствуемся в профессии непрерывно. А главное – у патологоанатома нет права на ошибку.
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 152 (6750) от 27.08.2020 под заголовком «Палитра недуга».
Комментарии