Гость редакции — Владимир ГУСЕВ
ФОТО Дмитрия Соколова
В музейной жизни мало тишины
Примерно месяц назад Русский музей выпустил красиво изданный отчет о работе за прошлый год. В этом нет ничего необычного, так происходит каждый год.
Неожиданностью стала весьма насыщенная программа празднования 110-й годовщины со дня основания музея. Нынешний день рождения сокровищницы отечественного искусства совпал с 60-летием ее директора. Это совпадение Гусев считает случайным и о собственном юбилее предпочитает не говорить.
— Владимир Александрович, столетие Русского музея отмечалось шумно и широко. Неужели с тех пор минуло десять лет? Разве не семь?
— Мы не лукавим с цифрами. Просто нам повезло, у нас есть две даты на выбор: одна — 1895 год, когда Николай II подписал указ о создании Русского музея, другая — три года спустя, когда музей открылся для посетителей. Ее и отмечали семь лет назад.
Нынешней весной мы не готовились делать что-то особенное. А когда спохватились, увидели, что выстраивается красивая цепочка событий, которой вполне можно отметить 110-ю годовщину, — участие музея в Международном книжном салоне в Париже, открытие выставки к 60-летию Победы в Перми «Спасибо, Пермь!» и выставки в Москве «Крестьянский мир в русском искусстве».
— Выставки в провинции — дело нужное и благородное. Зачем нужен московский «десант»?
— Вы сами знаете, как трудно пробиваться в столицу с позитивной информацией. Другое дело, если из музея что-то украдут. Тут же газеты напишут и по телевизору покажут.
Выставка в Москве — первая крупная акция, которую проводит попечительский совет музея, он делает это на свои средства. Совет действительно нам помогает, за первый же год его существования мы получим миллион долларов. Это деньги, которые нам дают на выставки, альбомы, издательскую деятельность...
— Не секрет, что русское искусство плохо знают за рубежом. В последнее время на аукционах цены на работы русских художников заметно выросли. Это говорит о том, что идет процесс признания?
— Это разные вещи, так же как ценности музейные и рыночные. Пенсне родной бабушки вы, возможно, и за миллион не продадите, а на аукционе за него рубля не дадут.
Повышение рыночной стоимости связано не с хорошим знанием искусства, а с тем, что появляется средний класс, в котором музеи заинтересованы. Если будет этот средний класс, экономическая стабильность, появятся семьи, которые начнут коллекционировать произведения искусства, причем не только среди олигархов.
Так было на рубеже XIX — ХХ веков, когда Россия была впереди планеты всей по числу спонсоров и меценатов. «Новых русских» того времени не надо идеализировать. Это были купцы, которые могли кому-нибудь сторублевку на лысину прилепить, но они же музеи создавали, дарили городам театры.
— Интересно, как вы себя ощущаете в роли «владельца» нескольких дворцов?
— Об этом лучше не думать. На заре перестройки к нам приезжали зарубежные эксперты и консультанты. Я их просил: если поймете, как управлять Русским музеем, обязательно мне расскажите. Если об этом задуматься, прибавится седины.
— Согласитесь, в какой-то степени было авантюрой взять на себя ответственность за нуждавшиеся в серьезной реставрации дворцы, когда, государство музеи почти не финансировало?
— Дело не в том, что я человек широкий и замечательный, просто мы совпали со временем. Тогда меня избрали директором музея, причем избрали мои ровесники и единомышленники. И те реформы, которые начинались, при всем несовершенстве, для нас были полезны. Нам удалось сделать то, о чем раньше и не мечтали. У людей появилось чувство хозяина. Моя задача сегодня — не мешать сотрудникам делать свое дело.
— Вы хотите сказать, что у вас хорошая команда. В профессиональных спорах у вас два голоса или один?
— У нас таких споров не бывает, каждый отвечает за свое дело. Понятно, что иногда возникают психологические трудности, хочется вмешаться, настоять на своем, но я стараюсь сдерживаться.
— Вы не раз повторяли, что нет слаще пыли от тарантаса, на котором отъезжает начальник. И в то же время умеете ладить с начальством. Вас хотел видеть в своей команде Собчак, и какое-то время при нем вы возглавляли комитет по культуре. Швыдкой признавался, что не прочь выпить водки с Гусевым. Вам это помогает, приходилось этим пользоваться?
— Конечно, помогает. По природе своей я не начальник, хотя лидерство во мне, конечно, есть. Для меня самое тяжелое, от чего характер портится, ходить в кабинеты начальства. Ненавижу просить. Я для себя давно усвоил — никогда ни о чем у сильных не просить.
— В том смысле, что сами дадут?
— Мы особенно не просим, стараемся работать программами. Нам очень помогло 100-летие музея. Тогда мы разработали программу «Возрождение». В ней с самого начала отказались от советского принципа «протянутой руки» — дайте нам денег больше, чем в прошлом году, а мы мост построим, крестьян научим торговать пряниками, еще что-нибудь придумаем...
Деньги были нужны на реставрацию дворцов, их катастрофически не хватало. Министром финансов тогда был Задорнов. Мне помогли попасть к нему на прием, он принял меня поздно вечером. Я вошел и объяснил, что нам нужно. Министр удивился: «Что вы, какие деньги?». Я оставил программу и попросил ее посмотреть. Через два дня мы узнали, что деньги дали.
— Хотите сказать, что просьбу надо уметь сформулировать?
— Главное, ее надо просчитать, чтобы было ясно, что деньги пойдут не на мебель в офис начальника или на его новый автомобиль. Над каждой программой надо поработать год-два, тогда она начнет работать на тебя.
Восстановление территорий и дворцов — работа огромная, без помощи государства не обойтись.
— Какие средства нужны на содержание такого крупного музея?
— Наш годовой бюджет примерно 18 миллионов долларов. Программа реставрации наших дворцов «Возрождение» рассчитана до 2008 года и уже выполнена больше чем наполовину. Она обходится дешевле, чем планировалось. Для того чтобы завершить ее быстро и успешно, надо еще 25 миллионов долларов ежегодно. Внебюджетных средств за счет сервисных услуг, издательской деятельности, спонсорской помощи мы можем собрать не больше 2 — 3 миллионов в год.
Вы можете сказать, что Эрмитаж зарабатывает больше. Этому есть объяснение. Мы уже говорили о том, что русское искусство недостаточно известно за рубежом. Действительно, в ХХ веке страна была изолирована от всего мира. Если литература и музыка тиражировались, то о нашем изобразительном искусстве сложилось представление как о чем-то второстепенном, вечно догоняющем Европу.
Любая культура самоценна, это не спорт, рейтинговый подход здесь неуместен. Конечно, нельзя сказать, что Репин это Леонардо да Винчи своего времени. Но в XIX веке ситуация была достаточно ровной. Наша выставка «Россия — Италия» это показала. Когда рядом висят два пейзажа, портрета, часто невозможно определить, русским или итальянским художником они написаны.
На рубеже XIX — XX веков появился русский авангард, а затем настала пора забвения. Теперь нам приходится преодолевать последствия. Французы гордятся импрессионизмом и помогают Эрмитажу, то же самое делают голландцы, которые гордятся Рембрандтом. У нас знают Малевича, а Малявина уже нет. Поэтому один из наших девизов: российское предпринимательство — Русскому музею. Поддержку нашим программам трудно находить за рубежом. Правда, за последнее десятилетие ситуация немного изменилась.
— Но и в нашей стране много тех, кто слышал о Малевиче и ничего не знает о Малявине.
— И не будут знать, если мы будем укреплять только правоохранительные органы и армию, а на культуре экономить. Культура финансируется из рук вон плохо. Деньги, которые должны идти на основную деятельность музея, «съедает» охрана, услуги которой все дорожают, и необходимость доплачивать сотрудникам, потому что по зарплате мы начинаем значительно отставать от муниципальных учреждений культуры.
— Сегодня агрессивно и наступательно ведет себя массовая культура. Может быть, и музеям следует вести себя более активно?
— Куда еще активнее? Я пережил на своем веку несколько министров культуры. Как-то Губенко поил меня чаем и делился мечтой о том, чтобы шахтеры на «донбасщине» увидели картины из Русского музея. Никому не приходит в голову мечтать, чтобы где-нибудь на «марсельщине» увидели картины из Лувра. Было время, когда я сам читал лекции на предприятиях во время обеденного перерыва. А еще раньше сотрудников музеев заставляли складывать в чемодан маленькие картины и везти на завод, чтобы показать в обеденное время.
И от того, что больше людей придут на полчаса в музей, оставив в гардеробе авоську с апельсинами, как это было раньше, ситуация не изменится. У нас это уже было, когда люди метались между «Пассажем» и Эрмитажем.
То, что мы открываем выставки, свои электронные филиалы в городах России, на порядок увеличило нашу аудиторию. Ни один специалист не может столько ездить по городам и весям.
Я считаю, что наша программа «Россия» направлена на то, чтобы уйти от представления о том, что культура ограничивается Садовым кольцом и Невским проспектом. Повторюсь, наши электронные программы складываются в систему дистанционного образования. Они демократичны, доступны, применимы в больших и маленьких городах. Все это уже есть в Нижнем Новгороде, Самаре, Саратове, Петрозаводске, Твери, Челябинске... В Ленинградской области мы открыли свой центр в Сосновом Бору. В Лисьем Носу открыт очень хороший центр для одаренных детей со всей области, где есть электронный класс Русского музея. Дети изучают программы, подготовленные хорошими специалистами. Мы сделали 60 фильмов для детей о музее. Наш центр музейной педагогики работает с детьми и с детьми-инвалидами.
— Русский музей делает много выставок современного искусства, отечественного и зарубежного. Что, на ваш взгляд, определяет успех художника в наше время?
— Русский музей чуть ли не с момента своего основания активно занимался современным искусством. Отдел новейших течений здесь был в 1920-х годах. Он устраивал выставки авангарда. Мы традицию продолжаем.
Современное искусство, если оно не придворное, не идеологизированное, не ориентированное на то, чтобы нравиться начальству, как правило, современникам не нравится. Искусство — зеркало жизни, иногда оно становится кривым. Современникам кажется, что они лучше. Можно ругать Малевича за «Черный квадрат». Но то же самое происходило одновременно во многих европейских странах. Тогда не было телевидения и газет в таком количестве, как теперь. Художники одновременно менялись, происходила эволюция художественной формы, а главное, мировосприятия.
И Третьяковская галерея в свое время была музеем современного искусства. Третьяков на свой страх и риск отбирал произведения передвижников. Сегодня искусство — не только холст, раскрашенный красками. Открывая выставки современного искусства, мы понимаем, что они не всем нравятся, найдутся те, кто их осудит. Но у зрителя должен быть выбор. Это снимает агрессивность.
— Вы восстановили мост перед Инженерным замком и канал, но от жизни за старыми стенами не спрячешься. Много спорят о строительстве дома, окна, которого будут смотреть в Михайловский сад. Что вы по этому поводу думаете?
— Это территория Российского этнографического музея. Сейчас его задние дворы выглядят неприглядно. Я считаю, что музей должен решать свои проблемы. Если государство захочет строить для него новый комплекс, пусть медленно и не слишком дорого, я только за. Но если у государства денег нет, а есть возможность строиться на средства инвестора, мы мешать не будем. Но строить надо деликатно, чтобы не нанести вред Михайловскому саду и дворцу.
— Сейчас живо обсуждается проект новых охранных зон. У вас есть точка зрения по этому поводу?
— Нас это, к счастью, не коснется. Но город должен жить. Часто спрашивают, не хотим ли мы, чтобы наша территория стала заповедной. Если бы не российские законы, мне бы этого хотелось. Но у нас из каждого закона делают пугало. Станешь заповедником, не только в Летнем саду не сможешь восстановить петровскую оранжерею, но вообще шагу не сделаешь.
— Трудности вы сами себе изобретаете. Зачем надо было брать Летний сад со всеми его проблемами?
— Два года назад мы с моими замами как-то сели и «за рюмкой чая» договорились, что больше не будем завоевывать новые территории. Дело это увлекательное, но небезопасное. Большой площадью трудно управлять, на этом империи рушились. А буквально на следующий день нам предложили взять Летний сад. Я дал своим замам два дня на размышления, втайне надеясь, что не согласятся. А они единогласно сказали, что это интересно, получится красивый единый комплекс.
Не стоит верить слухам о том, что Русский музей собирается возрождать Летний сад таким, каким он был при Петре. Может быть, три-четыре фонтана самых простых из восемнадцати, которые в петровские времена были, мы возродим. Там, где возможно, восстановим партерные посадки, шпалеры. Но главная задача — спасти от разрушения то, что есть в саду сейчас. Нам бы очень хотелось восстановить хотя бы одну из существовавших в петровское время оранжерей. Их фундаменты сохранились. Деньги на рабочий проект мы получили. Теперь будем отсекать лишнее и смотреть, что возможно сделать.
Подготовила Людмила Леусская.
Материал был опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 72 (3373) от 23.04.2005 года.
Комментарии