Гость редакции — Геннадий Месяц

ФОТО Александра Дроздова

Находит клад тот,
кто знает, где копать

Вчера в Константиновском дворце президент России Владимир Путин впервые вручил новую международную премию «Глобальная энергия». Одним из первых трех лауреатов стал наряду с американцами Ником Холоньяком и Яном Дугласом Смитом выдающийся российский ученый академик Геннадий МЕСЯЦ. Область его научных интересов — мощная импульсная энергетика, техника высоких напряжений, явления в ионизированных газах, процессы на электродах, коммутация больших токов. Сделанное им еще в 1972 году открытие — Месяц обнаружил возможность взрывной эмиссии электронов, позволяющей извлекать гигантские электронные токи из металлов, — оказалось «долгоиграющим». На основе его разработок освоен целый спектр высоковольтной коммутационной аппаратуры и ускорительной техники. Широкой общественности он известен как «отец-основатель» крупных исследовательских центров в Сибири и на Урале, вице-президент Российской Академии наук, председатель Высшей аттестационной комиссии (ВАК) РФ. Словом, и по масштабу открытий, и по масштабу личности наш лауреат «Глобальной энергии» под стать нобелевским.

— Геннадий Андреевич, вы коренной сибиряк, родились в Кемерове, учились и работали в Томске, потом в Свердловске... Но свою дипломную работу готовили в нашем городе. Что это — случай или»производственная необходимость»?

— Действительно, я был студентом Томского политехнического, а дипломную работу делал в Ленинградском политехническом на кафедре техники высоких напряжений и частично в Ленинградском электротехническом институте. Забавно, что в нынешний мой приезд я поселился в той самой «Европе», куда не смог попасть, впервые оказавшись в вашем городе. Это был февраль 1958 года, я приехал ночью и не знал, где устроиться. Иду с сумочкой в руках от Московского вокзала по Невскому, вижу — большой красивый отель. Захожу, спрашиваю, сколько стоит переночевать, — мне называют цену вдвое выше моей стипендии (хотя я был Ленинским стипендиатом). Я, парень из провинции, слегка растерялся, но все же сообразил: надо ехать к своим. Разыскал общежитие Политехнического института, а там выпускники отмечают защиту диплома — им через несколько дней уезжать в Сибирь на работу. Представляете, как они мне обрадовались!

Эта моя питерская практика отнюдь не случайность, а следствие прочных связей между физиками Томска и города на Неве. В 1920 — 1930-х годах академик Иоффе, будучи директором ленинградского Физико-технического института, создал несколько дочерних физтехов в других городах, в частности в Харькове, Свердловске и Томске. На работу в Томск он направил молодого доктора наук профессора Тартаковского, автора одной из первых в то время книг по квантовой механике. Мой учитель профессор Воробьев, будущий ректор Томского политехнического института, был одним из лучших его учеников. Он тесно сотрудничал с Иоффе, с Александровым (когда они занимались физикой пробоя диэлектриков), оппонентом на защите его докторской диссертации выступал Френкель. Ваш город — родина современной физики. И всюду, где у нас есть хорошая физика, можно найти питерские корни.

— Ваши связи с Питером студенческой практикой не ограничились?

— Нет, конечно. В 1977 году за совместную работу с коллегами из Физико-технического института Ленинградского университета и НПО «Буревестник» мы получили Государственную премию. Созданная нами серия компактных рентгеновских наносекундных аппаратов имела большой успех. Несколько лет назад я был избран почетным членом ученого совета Физико-технического института. Разумеется, мы часто контактируем с его директором Жоресом Алферовым и как вице-президенты РАН. У нас добрые отношения с Институтом проблем электрофизики во главе с академиком Рутбергом, с НИИ электрофизической аппаратуры и его директором академиком Глухих. Так что ученые Санкт-Петербурга к моей премии тоже причастны.

— Один мой коллега в связи с присуждением премии «Глобальная энергия» написал, что, поскольку Россия великая энергетическая держава, а физика получает заказы от энергетики, то именно физика — главная наука XXI века. Вы согласны?

— Трудно сказать, какая наука «главнее». Может быть, биология по части фундаментальных открытий обещает больше, хотя и это не факт. Но то, что без физики в XXI веке достойно не прожить, сомнений не вызывает. Повышение эффективности энергетических установок, энергосбережение, решение экологических проблем — все это немыслимо без фундаментальных физических исследований. А связь физики и энергетики видна невооруженным глазом. Какой энергетический агрегат ни возьми, от парового котла до лампочки, все они начинались с физики, с открытий Уатта, Фарадея, Ленца, Максвелла...

— Вы не только занимались фундаментальными и прикладными исследованиями, но и организовали несколько институтов. Хотелось стать директором?

— Амбиции тут ни при чем. Моя область — импульсная энергетика больших мощностей, а она требует огромных экспериментальных установок, высоковольтных залов и т. д. Осознав перспективы этого направления, я в начале 1970-х стал бороться за создание Института сильноточной электроники в Томске. Ну а создав, был его директором в течение 9 лет, в этом качестве избран в членкоры и академики. Привлек в коллектив своих бывших студентов и аспирантов. В разное время я работал в трех томских вузах: в Политехническом, в Институте радиоэлектроники и на созданной мною кафедре физики плазмы в университете. Так что способных молодых людей везде брал на заметку. Там и сейчас работают мои ученики, среди них доктора наук и академики. Кадровый состав стабилен, средняя зарплата 9 — 10 тысяч рублей, в основном благодаря зарубежным контрактам и грантам.

Далее, в 1986 году мне предложили переехать в Свердловск, создать и возглавить Уральский научный центр. То есть что значит «предложили»? Вызвали в Москву и сказали: «Надо!» Но я поставил условием, что беру с собой 25 человек из Томска. Понятно, все, кто вызвался ехать, на новом месте получили повышение, постепенно выросли до членов академии и докторов наук. История повторилась с той лишь разницей, что в Томске, где я остался научным руководителем, создаются мощные установки, а в уральском институте, где я директорствую, — более компактные. Еще часть работ выполняем в Москве, где я возглавляю лабораторию в Институте общей физики.

— Наверняка построить два новых института не легче, чем совершить парочку открытий!

— Вы правы, приходилось именно строить, причем на голом месте. Институт в Томске сперва размещался в 17 подвалах. Кстати, там были сделаны самые интересные работы. И только через семь лет мы обзавелись полноценным зданием. В Екатеринбурге первые 200 квадратных метров нам выделили в жилом доме. Зато сейчас на месте бывшего полигона, где находили неразорвавшиеся снаряды, заканчиваем уже второй корпус. Это будет самый крупный объект, построенный Академией наук за последние 15 лет.

Очень важно, что наши помещения рассчитаны на высокий уровень радиации, поскольку наша энергетика связана с электрическими разрядами, подобными тем, что возникают в грозовых процессах, мощными ускорителями в миллионы электрон-вольт. Мы там проводим фундаментальные исследования, выпускаем аппаратуру, основанную на передовых идеях и технологиях, продаем ее примерно в 15 стран мира. Тем и живем, ведь на скудные бюджетные деньги российская наука существовать не может.

— Вы автор крупных открытий в электрофизике. Есть чем гордиться вашим коллегам в Петербурге и в других российских городах. Между тем по энерговооруженности наша промышленность в разы уступает западной, а по энергозатратам на единицу продукции, напротив, в разы ее превосходит. Вам не обидно за державу, которая не использует достижения своих ученых?

— Мне очень обидно за державу! Ведь при всех трудностях создания упомянутых институтов они получали и средства на развитие, и заказы из своей страны. Мы и сейчас немало могли бы сделать для нашей индустрии. В частности, разработать системы очистки отходящих газов для электростанций — это колоссальная проблема для станций, работающих на угле, а у нас их большинство. Но ощущение такое, что наша промышленность живет одним днем, жалеет средства на исследования, на модернизацию, хотя оборудование изношено до предела. А в результате — брак, поломки, аварии.

— Вам не кажется, что нежелание иметь дело с наукой связано с низким статусом научного работника в обществе?

— Что ж, по рыночным меркам, бедность — порок. Зарплата ученых столь низкая, что даже доктора наук вынуждены подрабатывать на стороне, естественно, эффективность по месту основной работы резко снижается. Но хуже всего то, что возник поколенческий разрыв: из-за мизерных зарплат и непрестижности профессии, из-за невозможности получить жилье, не идет в науку молодежь. А если идут, то дети обеспеченных родителей, по принципу «от противного» — лишь бы не в криминогенный бизнес или не в армию. Аспирантуры переполнены не потому ли, что аспиранты освобождены от призыва? Вроде бы хорошо иметь кадровый резерв, но много ли от него реально останется для науки?

— Чем объяснить, что на этом нерадостном фоне периодически предпринимаются атаки, или, как модно говорить, «наезды», на Академию наук? Возможно, она и правда источник всех бед?

— «Наезды» объясняются двумя причинами — я их хорошо знаю, поскольку участвую в работе всевозможных комиссий. Во-первых, ни для кого не секрет, что начатые в 1991 году реформы буксуют, вот и делается попытка свалить с больной головы на здоровую. Высказывания, сопровождавшие работу комиссии по оптимизации бюджетных расходов, меня просто поразили: те герои начала 1990-х, которые на дух не принимали наши возражения и замечания, не отвечали на письма, сейчас говорят: вот, мол, до чего ученые страну довели.

На самом деле это они довели науку. Так, финансирование академии по сравнению с советским временем снизилось почти в 20 раз. Если тогда мы имели бюджет на науку, сравнимый с американским, то сейчас академия получает средства, сравнимые с бюджетом среднего американского университета. Хотя объективности ради замечу: небольшой прирост все же наметился.

Вторая причина состоит в том, что академия проявила бойцовский характер и не позволила себя уничтожить. Не дала растащить имущество, которое является федеральной собственностью! Мы вынуждены сдавать часть помещений в аренду, кстати, очень немного, всего 4 процента. Естественно, кое-кто жаждет это имущество прихватить так же, как это было сделано с отраслевыми институтами. Горький итог: вся отраслевая наука страны разрушена, а это были очень высокотехнологичные институты. Теперь, видимо, настал черед академических учреждений. Почти половина из них находится в Москве и Санкт-Петербурге, многие в исторических зданиях в центре города, это лакомые куски недвижимости. Я абсолютно уверен, что кампания травли, которая ведется в последнее время, включая фильм, показанный по «Первому каналу», — это попытка приватизировать их помещения. Я даже знаю круг лиц, которые этим занимаются.

Чтобы достичь своей цели, им нужно уничтожить или переписать ключевые статьи закона РФ «О науке и научно-технической политике». Вокруг него и развернулась главная борьба. Мы считаем, при наличии этого закона российскую науку еще можно сохранить, если же он будет изменен так, чтобы умалить роль Академии наук, нас ждут большие неприятности. Общественность должна знать, что есть группа людей, которые хотят сделать с нами (я говорю и про другие государственные академии: медицинскую, сельскохозяйственную) то же, что они сделали с отраслевой наукой. Тогда науки в России фактически не останется.

— Реформу академии вам все же удалось предотвратить, заменив ее реструктуризацией. На недавнем Общем собрании как раз подводились ее предварительные итоги...

— Главная проблема академии в том, что у нас ничтожно мало денег. Поэтому для поддержания международного уровня исследований мы вынуждены кооперироваться с зарубежными партнерами, сдавать помещения в аренду, создавать центры коллективного пользования и т. д. Но мы видим и внутренние проблемы и стремимся навести порядок в собственном хозяйстве. Скажем, в наследство от советских времен нам досталась очень раздутая структура: 18 отделений, излишний параллелизм, например, по два химических и физических отделения, целых три отделения, связанных с биологией... Мы провели кропотливую работу и оставили 9 отделений, как во многих странах.

На первом этапе реструктуризации, еще до дефолта, в 1997 году был объединен ряд институтов. Ближайшей осенью примем очередные меры по сокращению ряда неэффективных подразделений и целых учреждений. А высвобожденные средства используем на повышение зарплаты, на закупку оборудования и другие неотложные потребности.

Кроме того, на свободных площадях создаются инновационные центры. У нас их уже довольно много — на Урале, в Новосибирске, в Черноголовке под Москвой. Они должны вытеснить непрофильных арендаторов. Нужно только иметь в виду (и опыт 1990-х это подтверждает), что коммерческая деятельность внутри бюджетных структур разрушительна для последних. Она должна быть вынесена за их рамки и особым образом организована — например в виде небольших инновационных компаний с общей инфраструктурой. То есть при территориальном соседстве с бюджетниками юридически эти компании должны быть независимы.

Выступая на Общем собрании, я назвал 60 научно-технических разработок, выполненных в учреждениях РАН и уже превращенных в заводы, технологии, готовую продукцию. На самом деле их несколько сотен. Поразительно другое: по международным меркам, в них нужно было бы вложить сотни миллионов долларов. У вас в Питере в Институте проблем электрофизики созданы плазменные генераторы для утилизации мусора. Это фантастические разработки, на которые, например, японцы затратили сотни миллионов долларов, а мы их выполняем за счет своего скудного бюджета и в рамках зарубежных контрактов.

За международные контракты борются все лаборатории мира. И в этой борьбе у нас три конкурентных преимущества. Первое: кадры высокой квалификации, носители ноу-хау, преобразуемых в высокие технологии. Второе: наличие площадей, на которых можно разворачивать работы. Третье (нет худа без добра): сравнительно низкая заработная плата, обеспечивающая низкую себестоимость разработок. Эта борьба и есть реальное воплощение глобализации, международного разделения труда. И нам никуда от нее не деться.

— Академию упрекают и в том, что она очень уж старая. И крыть вам вроде бы нечем...

— У нас введена молодежная квота, и это приносит плоды. У нас появилось несколько десятков 40 — 50-летних членов академии, и уровень ее не снизился. Так, на последних выборах на одну «молодежную» вакансию по физике было около 30 претендентов! Но средний возраст академиков все равно преклонный — так во всем мире. Во французской Академии, в Национальной академии США, в Королевском обществе он, безусловно, выше, чем у нас. Людей-то выбирают по заслугам, а заслуги растут с годами, они интегральны. Так что я тут проблемы вообще не вижу. А если она и была, то, введя возрастной ценз на занятие должностей руководителей лабораторий, институтов, отделений, президента и вице-президентов, мы ее сняли!

Я вам пример приведу. Бывшему первому вице-президенту Академии наук СССР Котельникову 95 лет, недавно он написал книгу по квантовой механике и получил престижную международную премию за «теорему Котельникова». А сколько еще у нас ученых, которым далеко за 80, с абсолютно ясным умом и гигантским потенциалом знаний! Представьте, зовет такой академик ученика и говорит: «Займись этим». Он точно знает, чем надо, а чем уже не надо, бесполезно заниматься. И вот ученик совершает открытие. Так кто нашел клад: тот, кто копал, или тот, кто показал, где копать?! Этот потенциал надо ценить и оберегать. Академия — не клуб по поднятию тяжестей, здесь больше головой работать надо...

— Давайте вернемся к Петербургу. В предъюбилейные дни много говорилось о том, что ему надо передать часть столичных функций. Разговорами, правда, и закончилось. А как бы вы отнеслись к возвращению в наш город президиума Российской Академии наук?

— Если честно, — отрицательно. Это создаст очень много трудностей. Потому что сейчас более 40 процентов научного потенциала находится в Москве, вся инфраструктура — тоже. Создавать ее заново при нынешнем дефиците средств вряд ли разумно. В то же время полномочия, которыми наделен Санкт-Петербургский научный центр во главе с вице-президентом РАН, вполне достаточны для эффективной поддержки науки в регионе. Конечно, с исторической точки зрения, было бы замечательно вернуть президиум туда, где он был двести с лишним лет, но я должен рассуждать как прагматик.

Беседу вел Аркадий СОСНОВ.

Материал был опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 110 (2980)от 16.06.2003 года.