Гость редакции — Анатолий Равикович

ФОТО Сергея Грицкова

Психиатры даже не улыбнулись...

Первое апреля, как анонсировал один из развлекательных ТВ-каналов, «самый грустный день в году». В этом рекламном призыве есть своя правда. Иногда мы смеемся, чтобы не заплакать; иногда — чтобы не отличаться от других; иногда — оттого что кто-то другой попал в дурацкое положение.

Редкие храбрецы решаются выставить себя на посмешище. Нахмуренный лоб свидетельствует, по мнению некоторых, об уме. А смех без причины — признак, как известно, дурачины. Так что веселого, в общем, мало.

О коварной природе юмора, о «национальных особенностях» смеха, о языковых барьерах и о клоунских пинках под зад, перевода не требующих, мы поговорили с известным петербургским актером Анатолием РАВИКОВИЧЕМ.

— Когда человек начинает общаться на другом языке, первое, что он теряет, — это чувство юмора. Хотя, казалось бы, юмор — международное понятие. Как вы считаете, Анатолий Юрьевич, юмор связан с языком, на котором говорит человек?

— Конечно, связан. А как же иначе? Если я с трудом понимаю, о чем вообще идет речь, то мне не до юмора. Я, например, языков не знаю и, когда бываю за границей, чувствую себя абсолютным идиотом.

Со мной произошел анекдотичный случай. Я был в круизе, и в один из дней мы прибыли в Ниццу. А в Ницце, как я слышал, есть потрясающий знаменитый рынок морепродуктов. Вот я туда и отправился. Свежайшие выложенные на лед рыбы! Моллюски, креветки... Безумно интересно. Красиво! В общем, я там погулял, подходило время возвращаться на корабль, а я... не совсем понимаю, в какую сторону идти. Думаю: ничего страшного, спрошу. Я подхожу к ближайшему французу. Говорю: пардон, месье, — изящно так грассируя. Красиво получилось. Он смотрит на меня, слушает. Я говорю — опять же с французским «р»: «порт, порт». Француз развернулся и просто ушел вопреки слухам о хваленой французской галантности. Я бросился к следующему, кричу: «Порт!». Никто не понимает. Я начинаю беспокоиться, на улице темнеет.

Наконец вижу: навстречу идет молодая женщина с ребенком лет семи-восьми. Из сумки торчит длинный французский батон, какие-то продукты. Типичная, на первый взгляд, домохозяйка. Я решил, что эта точно пожалеет меня, поможет. Я повторяю текст, а женщина лишь удивленно переглядывается с сыном. Тогда я показал ей длинный этюд — пантомиму, которую учил еще в институте. Этюд под названием «Порт». Я начал издалека, с древних времен, когда галльские суда покоряли моря. Потом я перенесся в наше время, изобразил гудок корабля, волны, ветер.

Ничего, ноль эмоций. Только я заметил, что вокруг начала собираться небольшая толпа. Дело в том, что во Франции популярны театральные труппы, которые показывают уличные представления...

И вдруг маленький мальчик выкрикнул: «Le port!». И я вслед за ним: «Да, Le port! Le port!». Мальчик опять: «Le port!», — и рукой куда-то показывает. В двух метрах висит огромный указатель со стрелкой, на котором большими буквами написано Le port!.

— Есть, говорят, национальные особенности юмора?

— Не думаю. Юмор — это то, что объединяет, и, по-моему, он везде одинаковый. Мне кажется, это не особенности юмора, а особенности жизни. Когда Жванецкий говорил, что в Америке оказался непонятым, то это произошло не потому, что в Америке какое-то особое чувство юмора. Жизнь другая. Институт коммунальных квартир, например, существует только в России. Вполне естественно, что американец или француз не поймет анекдот про соседку, которая чего-то там вам в борщ насыпала. Он будет думать о других вещах: как соседка оказалась на вашей кухне? кто ей дверь открыл?

А обманутый муж — он везде обманутый муж. И над ним всегда смеются. Там, где есть институт брака. Потому что «он — рогатый, а я — нет».

— Действительно, почему люди смеются, когда кому-то другому плохо?

— Это же приятно. Ты идешь, а рядом человек поскользнулся и падает. Забавно. Или, например: человек чего-то пугается, а я за этой ситуацией слежу со стороны. Конечно, я не боюсь, а, наоборот, забавляюсь. Но вообще это теоретический вопрос, а я в этом не специалист.

Однажды мне в руки попалась книжка Лихачева «Смех в Древней Руси». Я думал, что она имеет какое-то отношение к моей профессии, потому решил почитать. И ни слова не понял. Замечательно написал о юморе Бахтин в работе «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса».

— Может, мы смеемся, чтобы не заплакать?

— Отчасти, хотя есть и другие моменты. Помните знаменитый анекдот Жванецкого про повязку, которая сползла с головы на ногу? В чем тут юмор? В глупости. Такой ситуации просто не может быть, но она тем не менее происходит.

Клоунады построены на том, что один умный, а второй — дурак. Я видел гениальный французский номер. Выходят два парня: один играет на трубе, а второму это занятие не нравится. Он трубача пинает, но тот не реагирует. В течение десяти минут недовольный клоун бьет его изо всех сил по заднице, а трубач все играет и играет. Наконец недовольный клоун, уже изнемогающий, в последний раз замахивается ногой — и падает на пол, бездыханный. Безумно смешно! Почему? Не знаю.

— Бывали случаи, когда играли комедию, а в зале не смеялись?

— Тяжело было, когда приходилось играть людям из комиссии, которая принимала (или не принимала) спектакль. Они рассаживались в пустом зале, поодаль друг от друга. Если играешь драму, то тишину в зрительном зале можно при желании списать на глубокое погружение в спектакль. Но в комедии смех — это часть спектакля, неотъемлемая часть. И вот все эти люди сидели с хмурыми лицами в гробовой тишине. Ни один ни разу не улыбнулся!

— Зрители без чувства юмора – это испытание, наверное.

— Насчет чувства юмора не знаю. Может, оно у них какое-то особое было... Или они просто не могли хихикнуть, потому что были из комиссии, а значит, выше всего, что происходит в театре и на сцене.

Однажды мне довелось играть для медиков, специалистов по психиатрии. Нам позвонили, попросили показать веселые номера. Мы с Алисой Фрейндлих выбрали сцену из «Малыша и Карлсона» — проверенный, что называется, номер. Сцена, когда я заставлял Малыша отдать мне конфеты. Собрался полный зал медиков, некоторые сидят в белых халатах. Начинаем. Первое место, где у нас «запланированный» смех, — в зале гробовая тишина. Играем дальше, опять должно быть очень смешно. Тишина еще страшнее. Мы в ужасе.

Я вглядываюсь в зрителей, а у медиков выражение лиц такое, будто они столкнулись с довольно тяжелым случаем. И вдруг я сам посмотрел на нас глазами этих медиков. Народная артистка, взрослая женщина, скачет в коротеньких штанишках, в паричке и что-то говорит писклявым голосом. И я в рыжем парике, пропеллер сзади прицеплен. Все слова показались дурацкими, надуманными, глупыми! Исчез юмор. Не знаю, может, когда эти медики приходят домой, они расслабляются...

— На телевидении много так называемых юмористических программ. Действительно много. Не меняется ли от этого театральный зритель?

— К счастью, те зрители, которые посещают концерты Петросяна и «Аншлага», в театр не ходят. Не думаю, что концерты могут как-то изменить театральную публику. Просто с помощью этих «юмористических» концертов заявили о себе целые слои населения, о которых мы раньше не знали. Для таких людей раньше не работала зрелищная «промышленность», а сейчас они получили своего производителя. В принципе что в этом плохого? Нравится — пусть смотрят.

Кстати, это касается не только эстрады. Вдруг выяснилось, что пол-России сходит с ума по экстрасенсам. Кто же знал? Я как-то раз попал на сеанс к доктору Богомолову, есть такой доктор. Мой приятель, Илья Олейников, практически заставил меня пойти. Илья утверждал, что после визита к Богомолову он перестал лысеть и у него стали расти волосы. Я, честно говоря, не заметил разницы, но Илья настаивал. И уговорил меня сходить на сеанс.

Это, скажу я, настоящий спектакль! Вначале выключили свет. Заиграла музыка. На сцену вышла женщина, открыла папку и начала говорить: «Анна Сергеевна пишет нам из Таганрога. Дорогой доктор Богомолов! Я была бесконечно больна. Печень моя отказывалась работать». Дальше последовал жуткий рассказ о больной печени. «Вы вылечили меня. Спасибо». Зал восхищенно выдохнул. После прочтения нескольких писем музыка заиграла громче, зажегся свет, и на сцену ворвался человек в черном кителе. Доктор Богомолов! «Те, кто в прошлый раз приходил с язвой желудка, встаньте!», — крикнул он. Вскочили люди. «Лу-учше вам?!» — «Лу-уч-чше-е!», — ответил зал.

Я, конечно, ушел в антракте.

— Есть на эстраде артисты, которые вам интересны?

— Мне нравятся «Новые русские бабки». Я воспринимаю их выступления как капустник, как игру. Они не скрывают, что они мужчины, а просто развлекаются и предлагают повеселить публику. Жаль, что они перешли в театр к Петросяну...

Есть люди талантливые, но которые чуть ли не каждый день мелькают на экране. Таким образом эти ребята оказывают себе плохую услугу. Невозможно постоянно выдавать что-то новое, интересное. Вот Гальцев, например, талантливый человек, но он остановился на тех номерах, которые делал в институте. Тогда они были хороши, а новый репертуар — кривлянья, и ничего больше. Галкин нравится; мне кажется, у него это талант. Но все же редкий артист может выдержать такое частое появление.

— Как думаете, почему у нас в стране сейчас снимают мало комедий?

— Да не почему. Откуда я знаю? Почему в один отрезок времени поэтов множество, а прозы совсем нет? Потом наоборот. Как это объяснить? Видимо, какими-то полосами идет жизнь. Например, было время, когда признанным, востребованным считался так называемый политический театр. Потом стало неинтересно.

Я начинал свою актерскую карьеру во времена, когда очень любили костюмные пьесы, богатые декорации. Потом возник театр «Современник», и все кинулись играть «про жизнь», про обычных людей, со сцены говорили о каких-то мелких, бытовых вещах. Тогда появились Володин, Розов, Вампилов.

И снова поворот: актеры запели, в театрах ставили мюзиклы. А сейчас... Даже не знаю, что сейчас. На мой взгляд, сейчас появился огромный разрыв между интересами серьезной, хорошей публики и театральных критиков. Кажется, что критикам скучно все. Им непременно нужны ребусы, игра с формой, интеллектуальные построения. Вот приходит этот критик в сто восьмидесятый раз смотреть «Гамлета». Если это качественная, но традиционная по форме постановка, ему становится скучно. И критик думает: «Хорошо бы, если бы Полоний жил с Клавдием. А Офелия вместе с Розенкранцем и Гильденстерном по ночам приторговывала наркотиками... Да, такого еще не было». Он не понимает, что в зале, возможно, есть зритель, который пришел на «Гамлета» впервые и ему интересна история.

И получается, что на спектакли традиционной формы (такие, где Клавдий не живет с Полонием) и хорошего качества публика ломится, а критика их не замечает. Конечно, режиссеры хотят быть замеченными, узнанными, а потому гонятся за модой.

Понятно, что театр не может замкнуться на века, он же должен развиваться! Должны появляться люди, которые ищут новый сценический язык. А что такое язык? Это организация пространства, это новый подход, это серьезные, неисследованные пока темы. О чем угодно со сцены можно рассказывать: главное, чтобы талантливо и искренне, а не ради моды.

Может, эта мода на интеллектуальные ребусы пришла с Запада. Ведь там и театр — элитное развлечение, и публика потому более отстраненная, спокойная. «Над вымыслом слезами обольюсь» — это не про них. Говорят, что в Лондоне множество театров, но зальчики при этом на двадцать-тридцать человек. Не театры даже, а студии. А сколько театров в Москве и в Петербурге! Настоящих, с большими залами. Недавно мы в Москве играли «Ужин с дураком». Тысячный зал, дорогие билеты. И полный зал! Хотя мы ведь уже штук триста спектаклей сыграли.

— В каких ролях вы наиболее органично себя чувствуете?

— Мне интересны роли на стыке драмы и комедии. То, что называется трагикомедией. Думаю, это мое поле. Любимые роли — те, когда я играл комическую роль, как роль драматическую, и наоборот. Из таких — «Человек и джентльмен» по пьесе Эдуардо де Филлипо. У меня ощущение, что этот драматург все пьесы писал как будто для меня. Санчо Панса из «Дульсинеи Тобосской». Аздаг из спектакля «Люди и страсти».

— А известный всем Хоботов из «Покровских ворот»? Простите за банальный вопрос, Анатолий Юрьевич, но зрители любят этот фильм.

— Можете не верить, но мне не нравится, как я там играю. Козаков очень подавлял. Не только меня — всех. На площадке была палочная дисциплина. Каждую реплику он заставлял произносить с определенной интонацией. Если получалось не совсем точно, приходилось повторять снова и снова. Фактически Козакову было нужно только мое лицо, а не мое умение, мастерство. Только лицо, и больше ничего. Роль Хоботова очень хотел играть Андрей Миронов, но по внешности не подошел.

Конечно, меня все это обижало, ведь в Театре им. Ленсовета наш художественный руководитель Игорь Петрович Владимиров со мной считался, прислушивался, и я всегда вместе с режиссером был сотворцом роли.

В кино вообще три четверти всего — это лицо. Я встречался с артистами, которые в кино выглядели очень хорошо. Они выходили на сцену, и выяснялось, что, кроме лица, у них ничего нет. Путь артиста из театра в кино плодотворен, но, когда человек приходит из кино в театр, редко бывают удачи.

Подготовила Мария Каменецкая. 

Материал был опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 56 (3603) от 1.04.2006 года.