Гость редакции — Александр ЖАМОЙДА

ФОТО Александра Дроздова

Дорога сквозь войну,
дорога сквозь историю

Редкая наука, одним из ведущих специалистов которой является А. И. Жамойда, называется стратиграфия — наука о земных слоях. На основе ее разработок действуют и картография, и геологоразведка, и наука об истории Земли, и наука о ее будущем — экология.

Но сегодня мы разговариваем с Александром Ивановичем не о науке. Война, прошедшая сквозь молодость ученого, ставшая частью его существа, — вот тема разговора.

— Александр Иванович, с чего началась война для вас?

— Я закончил школу в 1939 году. «Золотой» аттестат позволил мне без экзаменов поступить в университет. 31 августа у нас было общее собрание биологического факультета, и в этот момент нарком обороны Климент Ворошилов выступил в Верховном Совете с предложением: всех, кто кончил школу сначала призвать в армию. Доводы были серьезными: вот парень кончает школу и не знает — куда пойти учиться, кем работать, на ком жениться... А в армии за два-три года его всему научат. Тогда же были ликвидированы все отсрочки.

Мне еще не было 18 лет, я 8 октября впервые пришел в военкомат, а уже 28-го воинский эшелон вез меня на юг. Мы попали в Запорожье, в зенитную часть на охрану Днепрогэса.

Затем нас перекинули в Котовск, стали готовить к участию в начавшейся тогда войне с Финляндией. Однако, пока готовили, война кончилась.

— Но впереди была большая война...

— Вообще войну ждали все. И мы ждали. Мало того: нам хотелось, чтобы это скорее началось, потому что оно быстрее кончится. И мы с моим лучшим другом в субботу перед войной ходили в кино и обсуждали, успеем ли закончить войну к началу второго семестра в университете, куда мы, естественно, мечтали вернуться.

Война нас застала в Бессарабии, в летних лагерях на берегу Днестровского лимана. И на этом берегу были все средства ПВО Одесского военного округа. Как на параде. Счастье, что на нас в эту ночь не вышли бомбардировщики. Они прилетели в двенадцать часов дня, когда мы уже выехали из лагеря по размокшим дорогам, и стали утюжить наш брошенный лагерь. Сутки мы двигались до железнодорожной станции Кантемир, и там нас все-таки достали штурмовики, и наши пулеметчики вели первый бой с самолетами.

— Вы так и оставались в зенитной артиллерии?

— Да, и даже в одном и том же 18-м отдельном зенитно-артиллерийском дивизионе.

Мы отступали вместе с армией, обороняли железнодорожные узлы, переправы, скопления войск и двигались так до Каспийского моря. Трижды нам пришлось стоять против танков. Наши 76-миллиметровые пушки могли стрелять бронебойными, и снаряды ложились неплохо. Система при прорывах была такая: одна батарея остается и, отработав как арьергард, погибает, пока остальные уходят. Ну люди не все погибают, а орудия, как правило, все.

В Невинномысске, где мы единственные держали оборону, сейчас стоит памятник нашей пушке. Там мы, однополчане, собирались долгое время после войны...

Отступление управлялось слабо, на уровне командиров частей. По-моему, где меньше гремело и горело, туда и отступали по бескрайним украинским степям.

Потом мы прошли весь этот путь в другую сторону, уже наступая. Победа нас застала в маленьком городишке Лабанд южнее Бреслау. Демобилизовался я 15 мая 1946 года из Ковеля.

— Какой была для вас Победа?

— У меня в дневнике процитировано высказывание моего друга о том, что настроение в день Победы такое, будто сдан очень тяжелый, очень трудный экзамен. И вот недавно вычитал эту же мысль про экзамен у Пикуля. Стало быть, это было довольно общее впечатление.

Всю войну я вел дневник (о том, что это запрещено, узнал уже после, когда прочел Симонова). И вот 10 июля 1941-го на первой нашей позиции в Рыбнице была страшная запись в дневнике: «Начало возникать сомнение в нашей технической мощи. Безусловно победим, но сколько будет жертв! Россия всегда побеждала храбростью своих солдат, и враги захлебывались в крови русских. Вероятно, так и теперь будет». Так оно и оказалось.

— Десять лет без переписки...

— Нужно помнить, что в Красной Армии были нормальные люди. Так вот, в артиллерии были настоящие человеческие отношения, и командиры были вправду отцами, и никто не боялся предательства. На батарее многие знали и про мои дневники, и про все полученные письма, которые я хранил, в том числе и из блокадного Ленинграда. Летом прошедшего года мне вместе с женой Ириной Николаевной удалось сделать из этого книгу.

— Кто у вас оставался в Ленинграде?

— В блокаде у меня остались отец, мать и сестра, друзья, в городе жила и моя будущая жена — тогда еще школьница. Сейчас можно удивляться, что письма из блокадного города приходили, почта работала. Был только промежуток с декабря сорок первого по февраль сорок второго. Ну иногда письма, отправленные раньше, отставали от более поздних. Скажем, о смерти отца в ноябре сорок третьего я узнал в феврале сорок четвертого.

— Но ведь письма проходили цензуру?

— Конечно. Приходили письма с вычеркнутыми строчками, с целыми вырезанными кусками. Мама просто писала: «Мои письма, наверное, не приходят, потому что я пишу правду...» Во всяком случае о тяжести жизни в осажденном городе мы знали. Были такие письма из дома: «Вчера срезали все твои кактусы. Варим борщ». Или: «Пришлось использовать всю твою коллекцию семян». Мама пишет в сорок втором году: «Мы теперь умнее Мичурина. Знаем, какую траву искать, у какой корни есть можно, у какой — стебли...»

И еще: у матери был сундучок с нашим с сестренкой «приданым». В сорок шестом году сундук был пуст. Все было «съедено» за эти 900 дней.

— А что было у вашей жены?

— В семье жены все было куда трагичнее. В январе сорок второго умер ее брат, в марте умерла мама. И в июне того же года они с бабушкой двинулись через Ладогу на Рудный Алтай к месту полевых работ отца. На одной из пересадочной станций Ира с носильщиком перетащили «главные» (на обмен) тючки в другой поезд. А пока шли за бабушкой, поезд с вещами ушел. Бабушка заболела — не выдержало сердце. Дальше двенадцатилетняя Ира, которую потом в Усть-Каменогорске называли «скелетиком», добиралась одна.

Когда она с отцом вернулась в Ленинград, оказалось, что их деревянный дом на Васильевском разобрали на дрова. Но что удивительно: те вещи, которые они перед отъездом сдали управдому, сохранились! В том числе письменный стол отца, пианино, книжные шкафы.

— Как вы считаете, в достаточной ли степени молодежь знает и бережет историю?

— Я не помню, где читал очень точное определение. История это такой комод, где очень много ящичков. И по необходимости выдвигаются те, которые нужны для текущего момента. Чего только мы не писали про фашистов до тридцать девятого года. Само слово было оскорблением. И вдруг оказалось, что у нас с немцами дружба, а с французами и англичанами как-то не так... Это естественно. Впрочем, в эту «дружбу» никто не верил, что тоже естественно.

Но что я считаю неестественным, так это то, что сейчас пытаются выбросить, забыть отрезок истории в целых семьдесят лет. Не было и нет «бывшего» СССР — но во всемирной истории было государство Советский Союз. Это ведь целая жизнь двух поколений.

Надо стараться не забывать ничего. Я, например, возмущен ликвидацией седьмого ноября как дня Октябрьской революции. Теперь говорят, что это день парада на Красной площади. Но ведь парад это эпизод, а революция — это революция.

Французская революция, которая, как и все другие, сопровождалась жестокостью, кровопролитием и разрухой, — национальный праздник Франции.

Я удивлен, что президент подписал указ, изменяющий историю страны.

Что касается памяти о войне, то очень неуклюжая и несвоевременная «монетизация» льгот, проводимая в год 60-летия Победы, на мой взгляд, как раз глумление над памятью о войне, на что «Санкт-Петербургские ведомости» еще в октябре откликнулись очень сильной статьей «Арифметика унижения».

Подготовил Станислав Петров.

Материал был опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 11 (3372) от 22.01.2005 года.