Гость редакции — Александр Кушнер

ФОТО Дмитрия Соколова

Поэзия — нелегкое искусство

Среди читателей нашей газеты удивительно много людей, интересующихся поэзией и пишущих стихи. Они откликаются рифмованными строчками на праздники, политические события, на смену времен года... Странно: время, казалось бы, не поэтическое, а людей, считающих себя поэтами и мечтающих о публикации, меньше не стало. Чем объяснить этот феномен?

Чтобы ответить на этот вопрос, а также на многие другие, мы пригласили поэта и эссеиста, лауреата Государственной премии РФ в области литературы и искусства Александра Семеновича КУШНЕРА.

— Александр Семенович, как бы вы описали состояние поэзии в России на сегодняшний день? Она востребована читателями?

— Прилив интереса к стихам происходит периодически, это естественно. Так было, например, в пушкинскую эпоху, и в начале XX века, и в 1960-х годах — во время "оттепели". А на смену интересу всегда приходит отток внимания, спад... Пушкин в конце своей жизни с этим столкнулся, Баратынский в 1844 году умер в полнейшей безвестности... То же самое произошло при нас, где-то в конце перестройки.

Но хочу сделать одну поправку. В настоящее время огромное количество людей пишут стихи. Я, честно говоря, думал, что при открывшихся после переформирования государства перспективах (свобода передвижения, возможность заниматься бизнесом, публицистикой и т. д.) поэзии останутся верны только те, кто по-настоящему талантлив. Но не тут-то было! Теперь самодеятельных поэтов, на мой взгляд, даже больше, чем нужно. В каком-то смысле я их понимаю: писать стихи — огромное удовольствие... Но ведь проблема большинства этих авторов в том, что они сами, как правило, поэзии не знают, ничего не читают — только себя. На такое положение жаловался еще Мандельштам в статье "Армия поэтов" в начале 1930-х годов. Он назвал таких людей "прирожденными не-читателями". Между тем написать что-то стоящее, не опираясь на опыт предшественников, совершенно невозможно. Может быть, кому-то кажется, что поэзия-легкое искусство. Что, мол, в этом такого трудного — написать стишок? Плохой действительно написать ничего не стоит, а вот настоящие стихи требуют совсем иного отношения, безусловного таланта и подлинного знания всей предшествовавшей поэзии.

Однако я не хочу занудствовать и брюзжать. Потому что в нашем городе и сейчас живут немало замечательных поэтов: помимо известных, таких как Виктор Соснора, Глеб Горбовский, есть и сравнительно новые яркие авторы. Назову нескольких — это Алексей Пурин, Алексей Машевский, Иван Дуда, Александр Фролов, Вероника Капустина, Александр Танков... Только что вышли очень хорошие книги у Давида Раскина и Василия Русакова. Я мог бы назвать еще ряд имен: Денис Датешидзе, Валерий Трофимов, Анастасия Скорикова... обрываю перечень за недостатком места.

— Почему же они неизвестны широкой публике?

— В значительной степени в этом виновата книготорговля. Сборники стихов, издающиеся в Петербурге, тут же в городе и оседают. И еще хорошо, если их вообще берут книжные магазины. Часто автор раздаривает весь крошечный тираж (100 — 300 экземпляров) своим родственникам, друзьям и знакомым. До Москвы, до провинции наши поэтические книги не доходят.

Мой дебютный сборник, назывался он "Первое впечатление", вышел в 1962 году тиражом 10 тысяч экземпляров. И книжка разошлась полностью! Потому что продавалась по всей стране. Досадно наблюдать, как по сравнению с советскими временами сократились тиражи поэтических сборников, хотя, мне кажется, потребность читать стихи у людей есть и сегодня.

Есть еще одна причина, по которой книга стихов потеряла своего читателя: свобода слова, как ни странно, привела к тому, что в отсутствие редактора и цензора любой графоман получил возможность издать плоды своего "скорбного труда" — и в результате читатель просто-напросто разочаровывается в стихах, не имея возможности разобраться в море книжной продукции и пробиться к настоящим стихам.

— Какой выход вы можете предложить из этой ситуации?

— Первое, что приходит на ум, — организовать консультативный экспертный совет из нескольких талантливых поэтов и критиков, которые бы рекомендовали издателям поэтические рукописи, заслуживающие внимания. Рекомендовали и имели бы возможность доводить свое мнение до читающей публики. Разумеется, и отвечали бы за свою рекомендацию.

— О зарубежных поэтах тоже уже давно мало слышно. Как вы считаете, какое будущее ждет поэзию вообще, и русскую в частности?

— Ахматова как-то сказала, что во Франции на рубеже XIX — XX веков поэзию съела живопись. Импрессионисты создали такое великое искусство, что оно затмило все прочие. Что касается ситуации в европейской поэзии в целом, то у меня есть своя версия происходящего. Может быть, потому, что новая поэзия в Европе насчитывает уже без малого 800 лет (если вести отсчет, например, от Данте), в ней ощущается некоторая изношенность и усталость. Надоел рифмованный стих, регулярные размеры, поэты обратились к верлибру, то есть отказались от "стиховой музыки", стих вплотную подошел к прозе.

Но русская поэзия значительно моложе, ей всего-то 300 лет (начиная с Тредиаковского и Ломоносова). У нас этого ощущения изношенности поэтической ткани еще нет. Регулярный русский стих таит в себе множество неиспользованных возможностей, открывающихся перед каждым новым талантливым поэтом. Сегодня и четырехстопным ямбом можно написать прекрасные стихи — была бы своя интонация и яркая, подлинно поэтическая мысль. Что касается графоманов, то они только компрометируют эти возможности: им не поможет ни верлибр, ни акцентный стих Маяковского, ни заумь, ни отказ от смысла и знаков препинания.

Так что у нас в запасе, я думаю, есть еще лет пятьсот!

Вообще в России поэзия — любимейшее искусство. Да и язык наш податлив как мягкая глина, как будто нарочно создан для стихосложения. Вот во французском ударение всегда падает на последний слог, и ничего с этим не поделаешь, рифма поэтому куда более предсказуема и стерта от частого употребления. А в русском языке ударение в словах может падать и на первый, и на второй, и на третий слог и т. д. Прибавьте падежные окончания или, например, уменьшительные суффиксы, которые так кардинально меняют смысл слова. Нога и ножка (у стола не может быть ноги — только ножка), рука и пишущая ручка, пыль и цветочная пыльца, баба и бабочка, рог и рожок... Лексический запас русского языка благодаря этим возможностям практически удваивается. И еще заметьте, как молодо звучат русские стихи, написанные чуть не двести лет назад! "И каждый гость, как муж толковый, Узнать в гостиную идет, Чему смеялся он в столовой" — это из "Пиров" Баратынского. А вот из Грибоедова: "Чего будить? Сама часы заводишь, На весь квартал симфонию гремишь" — это Фамусов говорит Лизе, и кажется, что эти стихи написаны вчера.

Нет, если мы разлюбим стихи, откажемся от искусства, вот тут нам точно грозит "распад России", крах и катастрофа — и никакое укрепление государственности нас уже не спасет: спустимся по "подвижной лестнице Ламарка" "к кольчецам и усоногим", в животный мир. Фет, замечательный лирик, резко и определенно сказал, что жизнь без стихов похожа на кормление гончих на зловонной псарне.

— Не так давно в журнале "Новый мир" было опубликовано ваше стихотворение под названием "Прощание с веком", в котором вы характеризуете прошедшее столетие, в том числе, как век коммунистов, авангардистов и фашистов. Можете уже как-то определить наступившее столетие?

— У меня в стихах сказано не совсем так, как вам запомнилось. Сейчас приведу строфу из этого стихотворения: "Посмотри на себя, на плохого, Коммуниста, фашиста сплошного, В лучшем случае — авангардист. Разве мама любила такого? Прошлогодний, коричневый лист" — как видите, не обошлось без иронии, а строка "Разве мама любила такого?" — это цитата из стихотворения Ходасевича "Перед зеркалом". И она "переворачивает" стихотворение, обличительный тон переводит в домашний, чуть-чуть смешной.

Дать определение наступившему веку я не рискну, тем более что начало века может вовсе не совпадать с календарной датой. Ведь и XX век начался, возможно, с 1914 года, с первой мировой войны. А может быть, поскольку жизнь так невероятно ускорилась и усложнилась, мы за прошедшие сто лет пережили сразу несколько веков? Мне именно так и кажется — потому что я помню еще Сталина. Возможно, в нашей стране в один XX век улеглось несколько веков: первый кончился в 1956 году, второй — в начале девяностых. Я, во всяком случае, живу с таким ощущением. Это похоже на то, как на фронте один день идет за три. А кроме того, это только кажется, что все страны на земле пребывают в одном времени. На самом деле кто-то живет в XIX веке, а кто-то не вышел еще из средневековья.

— Как вы считаете, мы переживаем не лучшие времена?

— Не люблю жаловаться. Времена всегда трудные — на смену одним неприятностям приходят другие. Нытье в стихах мне всегда было чуждо. Жизнь — драгоценный подарок при всей ее трагичности и печали. Недаром Набоков, один из любимейших моих авторов, назвал свой роман "Дар", имея в виду именно это. Какого Неизвестного, спрашивает он, благодарить за 10 тысяч дней, подаренных мне на этом свете? Вообще мне ближе позиция поэта-реалиста, а не романтика, склонного видеть одни бедствия этого мира и предсказывать только катастрофы. Романтический поэт возвышается над толпой, которую он презирает. "Я хочу, чтоб целый мир был зритель Торжества иль гибели моей!" — восклицает он — и ничего хорошего не ждет ни от людей, ни от жизни. Разумеется, я сейчас утрирую романтическую позицию, она не так наивна и проста. И Байрон, и Лермонтов были замечательными поэтами. Но мне ближе другое поэтическое мировоззрение, то, к которому пришел Пушкин в зрелом возрасте: "Порой опять гармонией упьюсь, Над вымыслом слезами обольюсь, И, может быть, на мой закат печальный Блеснет любовь улыбкою прощальной..."

— Бываете ли вы в возрожденных или вновь открывшихся литературных кафе — в "Бродячей собаке", "Платформе"?

— Я уже вышел из того возраста, когда увлекаются теоретизированием и спорят о поэзии, сидя за столиком с друзьями. Кроме того, никогда не любил богемы: наверное, живи я в десятые годы XX века в Петербурге, я бы не посещал "Бродячую собаку". Не люблю "поэтическую обстановку", разговоры о "высоком". Кстати сказать, Блок не бывал в "Бродячей собаке" — и мне это очень нравится. А просто послушать стихи на поэтическом вечере — почему бы и нет? Мне нравятся вечера в Музее Ахматовой с их строгой "рабочей" обстановкой, без пьянства и артистической претенциозности.

— Поэты из современного петербургского литературного цеха могут зарабатывать себе на жизнь исключительно стихами?

— Нет, конечно. Это могут себе позволить только прозаики, да и то не все, а лишь те, кто создает длинные детективные серии. Каторжный труд, им тоже не позавидуешь.

Жить на литературный гонорар сегодня невозможно. А молодому человеку и не нужно. Чтобы повзрослеть и возмужать, чтобы знать, как эта жизнь устроена, чтобы не исписаться раньше времени, нужно иметь профессию. Одна из самых позорных зависимостей — зависимость от литературного заработка. При такой зависимости невозможно обрести свободу, столь необходимую за письменным столом. Вы скажете: но ведь Пушкин не имел другой профессии? Да, но он жил в другое время и был помещиком. Не хотите же вы, чтобы у вас были крепостные крестьяне и вы жили за их счет? Думаю, что сегодня Пушкин служил бы в каком-нибудь офисе, переводил с французского и т. д. Писал бы стихи "в свободное от работы время" — и, уверяю вас, писал бы много и прекрасно, потому что талантливый человек всегда найдет время для стихов. Как говорил Маяковский о Пастернаке, узнав, что тот пишет поэму: "Вот хорошо. Теперь хоть посидит за столом несколько дней, а стихи что? Двадцать минут — и готово дело!"

Подготовила Алла Шарандина. 

Материал был опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 218 (3328) от 13.11. 2004 года.