Александр Семенович КУШНЕР

ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА

Такой нечаянный остаток

«Времена не выбирают, в них живут и умирают», – сказал однажды Александр Кушнер. И всю свою жизнь он не протестует, не бичует, не обличает, он – лирик, «поэт жизни, во всех ее проявлениях», как заметил в свое время академик Дмитрий Лихачев. И Кушнер по-прежнему верен себе, доказательство тому – его новая книга «Земное притяжение», которую поэт презентовал в Фонтанном доме.

Мы говорим с Александром Кушнером о его неразрывной связи с авторами прошлого, о том, что может попасть на кончик пера поэта, и об отношении к Богу.

– Александр Семенович, почему своей книге стихов вы дали название «Земное притяжение»?

– Название книге всегда трудно подобрать. Пожалуй, мучаешься больше, чем когда пишешь стихи! Почему же на этот раз «Земное притяжение»? Да потому, что оно говорит о любви к жизни, о том, что жизнь притягивает нас к себе, несмотря на все неприятности, беды и страдания.

– Вы пишете о кажущихся мелочах жизни, которые на самом деле и есть ее суть.

– Да, и вы знаете, чаще всего стихи неожиданны для меня самого – когда начинаю писать, я еще сам не знаю, о чем они будут. Вот однажды вспомнил вкус вермута, и рука как будто сама вывела: «Я вермута сделал глоток// И вкусом был тронут полынным//Как будто, тоске поперек,// Я встретился с другом старинным». Даже самая пустяшная мысль может оказаться поэтической. Взять хотя бы стихотворение о девяти деревьях, растущих в трех шагах от моего дома: «Где девять, почему б десятому не быть?//Подвинулись чуть-чуть – и встал меж них десятый». Или об отражении нашей тени на чем угодно, на водосточной трубе, на дереве: «Наша тень любознательнее нас// И зайти норовит за ограду». Или стихотворение о собаке, оставившей когда-то следы на непросохшем бетоне, «И каждой лапы отпечаток // Похож на высохший цветок, // Такой нечаянный остаток». Казалось бы, незамысловатый сюжет, но мне увиделось в этом отпечатке нечто, похожее на бессмертие.

В прогулке по вырицкой лесной тропинке вдруг ощущаешь собственное бессмертие: «Запомнить бы это мгновенье// Однажды бессмертными были и мы». Бессмертие дается человеку, только он не хочет понять, что оно существует в счастливые минуты жизни. Поводом для стихотворения может стать и замечательное эрмитажное полотно Ван Гога «Арльские дамы» – картина яркая, выполненная в желтом, карминном, оранжевом, розовом цвете, а сами дамы мрачны. Но почему? Это так и остается для меня загадкой: «Он же для вас легкомысленный выбрал сюжет, // Что ж вы его так подводите, арльские дамы?»

А в другой раз может заворожить мысль о Наполеоне, который страстно любил, читал семь раз «Страдания молодого Вертера», возил с собой в походы, запихнув книжку в ботфорт или карман сюртука. Но Вертер застрелился из-за несчастной любви, а Наполеон, при всем его бесстрашии, будучи заточен на острове Святой Елены, на такой шаг не решился: «Из-за любви и впрямь стреляются, //А из-за Ватерлоо – нет!»

Однажды меня осенило, как многозначен глагол «шел»: «Шел дождь, шел снег, все шел и шел.// Метафорический глагол!// Шло время, шла дорога,// Шла жизнь – и шаг ее тяжел... Шли письма, шла подмога...» И дальше (перечислю): шла карта, шло платье, шел поезд, шли народы, шли тучи, шел пир, шла ночь, шли корабли, шла пьеса, шло тепло, шла молва... Как замечательно, хочется сказать, волшебно устроен наш язык! «И мы, когда на то пошло,// Шли тихо мимо сада!»

Поразительно! Мы ищем чудо где-то там, на небесах, а оно рядом с нами, можно сказать, у нас на зубах и губах. Обновление поэзии, на мой взгляд, заключается в том, чтобы увидеть и запечатлеть ее в слове там, где до тебя ее никто не видел. «За то, что ракурс свой я в этот мир принес // И не похожие ни на кого мотивы».

– И, конечно, в «Земном притяжении» присутствует Петербург. В «Михайловском замке» вы наконец признались, какое у вас любимое место в родном городе.

– И в самом деле удивительное место. Заходишь внутрь замка, попадаешь в восьмигранный двор, я такого не видел нигде – ни в Италии, ни во Франции. А главное – «И поставленный сбоку, в горящем на солнце золоте // Шпиль, – как зодчий додумался, чтобы он так стоял?// Кто-то спрашивал: ваше любимое место в городе?// Не хотел никому говорить, а сейчас – сказал».

Вообще я считаю, что мне невероятно повезло в этой жизни, и чуть ли не главное везение – что я родился именно здесь, в этом городе. Люблю не только парадный Петербург – сверкающий Исаакий на солнце или искрящийся в инее серый с розовыми прожилками гранит набережных, – но и его рабочие кварталы, эти краснокирпичные фабрики, напоминающие Бирмингем или Манчестер. И даже новые окраины люблю. Потому что и в промозглую погоду, когда знобит, у нас с вами есть возможность зайти в Русский музей или Эрмитаж и увидеть жизнь в цвету, в красках. Достаточно вспомнить Сезанна, Клода Моне, Рембрандта с его чудесным, как будто чуть задымленным, красным цветом, какого нет ни у кого больше. Нет, нам жаловаться нельзя. Климат, да, суров, но все возмещает красота.

– Но однажды вы написали о том, как здорово было бы, если бы Петр построил столицу на Черном море.

– Да, лет 20 – 25 назад я написал эти строчки. «Когда бы град Петров стоял на Черном море,// Когда бы царь в слезах прорвался на Босфор,// Мы б жили без тоски и холода во взоре,// По милости судьбы и к ней попав в фавор». Конечно, не надо понимать стихи буквально, я не хочу захватывать Босфор и Дарданеллы. Но я люблю царя Петра за то, что он дал России выход к морю, и не только к Балтике. Россия – холодная страна, вьюжная, метельная, немного южного тепла ей не помешает. И ведь действительно, если бы Петербург стоял на Черном море, мы бы были веселее и жили легче, и не было бы у нас Раскольникова с топором под мышкой и несчастного Акакия Акакиевича с шинелью. Раз уж мы заговорили о Черном море, есть в «Земном притяжении» стихотворение и о Крыме, о том, что он, конечно, русский.

– И у вас есть свои аргументы, как всегда, поэтические.

– Ну конечно. Я не вдаюсь в политику, мне важно, что о Крыме писал еще Державин. У него есть стихи «Осень во время осады Очакова». А вспомните, что и Грибоедов в «Горе от ума» говорит о «временах очаковских и покоренья Крыма». Я взял эпиграфом к стихам о Крыме строку из моего любимого Батюшкова. «Где волны кроткие Тавриду омывают». А потом вспоминаю Михайлова и Праскухина, героев «Севастопольских рассказов» Толстого, и чеховскую «Даму с собачкой». И Мандельштама, который так любил Крым, жил и в Алуште, и в Коктебеле, и в Феодосии. Вспомните его «На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко...»

Можно назвать очень многих – и Пушкина, и Анненского, жившего в Ореанде, и Бунина, и Ахматову со стихами про Бахчисарай, и Гумилева, и Волошина, и Набокова, и Цветаеву, и Александра Грина, и Андрея Белого, и Заболоцкого... И так вплоть до Бродского. Не было бы у нас Крыма, мы бы лишились множества великих стихов и прозы, даже страшно представить, как бы мы обеднели. Кроме истории мне поэзия подсказывает, что Крым действительно принадлежит России.

– В своих стихах вы нередко перекликаетесь с собратьями по перу прошлых времен.

– Да, я считаю, что поэзия не растет на голом месте. Мне приходится читать множество поэтических сборников – и возникает впечатление, что многие молодые авторы никогда не читали ни Ахматову, ни Мандельштама, об Анненском я уже и не говорю. Советская поэзия, оторванная от прошлого, провалилась. А кто остался? Ахматова, потому что она немыслима без Пушкина, Тютчева, так же, как Мандельштам – без Батюшкова и того же Тютчева, а Пастернак – без Анненского или Блока. Я нерасторжимость этой связи понял еще в юности, поэтому к поэтам XVIII, XIX, начала XX века обращаюсь, как к своим друзьям, как к любимым теням. Как будто не только Бог, или, скажем, Аполлон, но и они мне тоже помогают писать стихи.

– Вы и с Богом вступаете в диалог. Более того, утешаете его.

– Потому что он сам в ужасе от земного зла, которое творится вокруг. И в стихотворении я говорю: «...Что чудом может стать простой стакан воды, //Что есть любимый труд и сладко пахнет липа, //Что вечно жить нельзя, что счастье без беды // Сплошным не может быть, и он сказал: спасибо».

– А мне вспоминаются другие ваши строчки: «Один возможен был бы бог, // Идущий в газовые печи // С детьми, под зло подставив плечи, // Как старый польский педагог».

– Мне это стихотворение очень дорого. Можно сказать, я одним из первых у нас написал о холокосте, хотя и слова такого тогда не знал. Но меня потряс поступок этого замечательного человека, Януша Корчака, – ему предлагали свободу, а он отказался, чтобы отправиться вместе с детьми в концлагерь и погибнуть там в газовых печах. Действительно, в этих стихах идет речь о Боге. О том, например, что Бердяев представлял себе его как совершенно слабое существо, которого «надежней и сильней» «немецкий рыжий автоматчик». Такой бог меня не устраивает. Все-таки я считаю, что в его силах заступиться за слабых. Почему этого произошло, понять не могу. Как Господь мог такое допустить?! Это одна из самых печальных нот в моих стихах.

– Историк холокоста и Третьего рейха Ян Кершоу сказал, что путь в Освенцим был вымощен безразличием.

– Безразличие, равнодушие – это ужасно. Увы, большинство из нас думают только о себе. И лишь немногие, такие как Януш Корчак, мать Тереза, умеют прийти на помощь людям. И хочется порой воскликнуть вслед за Пушкиным: «Ум ищет Божества, а сердце не находит». Но музыка, стихи, любое настоящее искусство помогают выжить, прийти в себя, почувствовать вновь Его присутствие в этом мире. «Когда б не живопись, я был бы мрачен тоже.// Когда б не шаткая на берегу скамья, /Не куст сиреневый и холодок по коже,// Когда б не музыка, как был бы мрачен я!»

– Жан-Поль Сартр, побывав в «Лужниках», где Вознесенский и Ахмадулина выступали перед 14-тысячной аудиторией, заметил: «Наверное, поэзия – это то, во что обратилась молитва русского человека».

– Стихи – это великое утешение и помощь человеку в этой жизни. Но именно поэтому я против чтения стихов на стадионах или в больших залах. Лучше всего читать стихи под настольной лампой, дома, в тишине.

– К тому времени сейчас постоянно возвращаются, вспомним хотя бы сериал Валерия Тодоровского «Оттепель» или картину Говорухина «Конец прекрасной эпохи». Только что Алексей Герман начал съемки фильма про Довлатова. Почему это время так притягательно?

– Ну а почему мы постоянно возвращаемся в XIX век? В эпоху декабризма, народовольцев? Да просто потому, что все это интересно. Россия – страна непредсказуемая, яркая, необычная, с трагической судьбой. Коли мы родились в ней, то надо постараться ее понять. Понять и то, что происходило в 1960-е годы, по выражению Ахматовой – «вегетарианские времена». Моему поколению невероятно повезло – со сталинским режимом совпало лишь наше детство. Мы не пережили ни революции, ни «кровавых костей в колесе». Появилась возможность обрести тайную, внутреннюю свободу и писать все, что хочешь.

Да, не все вписались в новую, еще темную, хотя и посветлевшую жизнь. Уехал Бродский, уехал Довлатов, их я, кстати, хорошо знал и не переставал любить и в разлуке. Ну а многие состоялись, были опубликованы – из питерских достаточно назвать хотя бы Андрея Битова, Валерия Попова, Виктора Соснору, Глеба Горбовского, Нонну Слепакову, Якова Гордина. Сегодня даже помыслить невозможно, чтобы дебютная книжка стихов, как мое «Первое впечатление» (1962), вышла тиражом 10 тысяч!

Да, не все можно было опубликовать, многое писалось в стол. Но это не пропало втуне – либо выходило на Западе, либо уже потом у нас в перестроечные годы.

– Какое у вас самое яркое воспоминание о 1960-х?

– К одному никак не сводится. Это и любовь, и поездки по стране (за границу меня не выпускали). И дружба с замечательным литературоведом Лидией Яковлевной Гинзбург – мы часто вели разговоры за круглым столом на кухне, с бутылочкой водки, о литературе, о стихах. И знакомство с Ахматовой и с Надеждой Мандельштам.

– Надежда Мандельштам писала, что единственный шанс на спасение личности в эпоху тоталитаризма – это сохранение или обретение понятия «мы». Пусть внутренняя эмиграция, но не в одиночку.

– И в самом деле вспоминается и посещение ЛИТО, которое в Горном институте вел Глеб Семенов, и дружба поэтов. Мы не боялись друг друга, говорили то, что думали, потому что были единомышленниками. Тогда в любой компании, более или менее интеллигентной, было принято читать стихи. Только не подумайте, что я призываю полюбить то время, вернуть его – ни за что на свете! Потому что все это было еще в двух шагах от ГУЛАГа.

И все же... В сборнике «Земное притяжение» есть стихотворение «Не жалею о том, что я жил при советской власти». И это действительно так. В моей жизни уместилось три жизни. Первая – при советской власти. Да, она была нелегкая, была цензура, мы помнили о сталинских репрессиях. Но тем не менее была общность людей, мы понимали с полуслова: кто нам друг, а кто – враг. Потом началась вторая жизнь, появились новые возможности, в том числе – увидеть мир и говорить громко то, что думаешь. Потом пришло третье тысячелетие и оказалось не таким радужным, каким мы себе его представляли. Может быть – страшно сказать, – но свобода имеет оборотную сторону? Каждый занят своим делом. Как сказал Тютчев про человека: «На самого себя покинут он». Кончается мое стихотворение так: «Мне бы радоваться: это жизнь мне досталась третья! Кто сказал, что она быть должна лучше первых двух?»

– Однажды вы уже замечательно сказали, что «времена не выбирают, в них живут и умирают». Но вот, Александр Семенович, сегодня такого интереса к поэзии уже нет. Как вам кажется, почему? Нет романтики в обществе?

– Я не думаю, что дело в «романтике». Может быть, в том, что жизнь предложила больше иных возможностей для реализации способностей. А может быть, потому, что бывают неурожайные годы. Если вспомнить чеховские времена, то настоящей поэзии в 70 – 80 годы XIX века почти не было. Недаром Чехов стихи не любил – любить-то и нечего было. Были символисты, которых скучно читать. А потом появились и Блок, и Гумилев, и Ахматова, и Мандельштам, и Ходасевич, и Цветаева... Сейчас, к сожалению, у нас поэтов хороших мало. Может быть, и потому, что слишком многие бросились догонять Запад по производству верлибра. Из стихов уходят смысл и музыка – сплошь бессмысленная болтовня, вызывающая лишь оторопь и уныние.

Это все праздные разговоры, что надо отказаться от рифмы. Ничего подобного. Верлибр просто противопоказан русскому языку! Ведь наш язык так замечательно устроен с его свободным порядком слов в предложении, с разными ударениями, с падежными окончаниями, суффиксами, с обилием рифм, огромными интонационными возможностями. Он словно специально создан для рифмованного стиха. В чем состоит главная прелесть таких стихов? Они запоминаются, живут в «памяти сердца». И глупо отказываться от такого подарка!

Подготовила Елена БОБРОВА

Эту и другие статьи вы можете обсудить и прокомментировать в нашей группе ВКонтакте

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 041 (5658) от 11.03.2016.