Хлеб и порох. Состоялась презентация уникальной книги журналиста Игоря Лисочкина
Книга «Хлеб и порох» пришла к читателю спустя почти полвека после того, как была написана. Ее автор — выдающийся журналист и исследователь, участник Великой Отечественной войны, многолетний сотрудник «Ленинградской правды», а затем «Санкт-Петербургских ведомостей» Игорь Борисович Лисочкин.
ФОТО Александры ЦУКАНОВОЙ
Презентация книги, выпущенной Издательским домом «С.‑Петербургские ведомости» при поддержке городского комитета по печати и средствам массовой информации, состоялась в Доме журналиста.
— «Санкт-Петербургские ведомости» неизменно бережно относятся к исторической памяти, — подчеркнул генеральный директор ИД «С.‑Петербургские ведомости» Борис Грумбков. — Мы выражаем наше отношение не только через газету, но и через книги, которые выпускаем. Новое издание — как раз яркое тому подтверждение. Книга Игоря Лисочкина, выпуск которой приурочен к 80‑летию полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады, — о поколении, которое одержало великую Победу и отстояло родной город.
Почему эта книга не была напечатана сразу же после ее создания? По всей видимости, потому, что в ту пору она выходила за рамки принятых границ и правил повествования о блокаде. Впрочем, как отметил автор предисловия научный сотрудник лаборатории военной экономики РАНХиГС Андрей Рябков, несмотря на то что труд был создан почти полвека назад, он не потерял своей актуальности. А живую речь непосредственных свидетелей событий подтверждают рассекреченные совсем недавно архивные документы.
— Книга Игоря Лисочкина — это и рассказ о продовольственном снабжении Ленинграда, и повесть о самоотверженных блокадных пороходелах и ракетчиках, и исторический экскурс в эпоху создания в СССР первых образцов ракетного оружия. Вчитываясь, узнаешь, какой ценой давалось новое оружие, как оно ковалось, на какие ухищрения и жертвы приходилось идти незаметным «в массе» героям труда, — подчеркнул Рябков.
Эта книга создавалась автором буквально на глазах у коллег. Она родилась из его бесконечных разговоров с участниками событий. Именно живая память людей служила главным источником, автор слушал людей и фиксировал факты. И книга сохранила этот «эффект многоголосья». Подзаголовок к ней гласит: «Документальное повествование о некоторых малоизвестных, но важных событиях Ленинградской блокады, изложенное непосредственными участниками этих событий и отчасти — автором». Что же касается названия, «Хлеб и порох», то Игорь Борисович объяснял его следующим образом: в летописи блокады снабжение осажденного города продовольствием теснейшим образом переплелось с обеспечением его боеприпасами.
Как отмечал во вступлении к книге сам автор, отправной точкой стала его публикация в «Ленинградской правде» от 22 июня 1971 года, озаглавленная «Сто ленинградских «катюш». В ней впервые сообщалось о факте, который на первый взгляд казался невероятным: в 1942 году в осажденном городе было организовано производство «секретного оружия», как его тогда называли, — ракетных установок. Более ста «катюш», изготовленных в тяжелейших условиях, приняли участие в прорыве блокады.
«Публикуя статью, редакция просила откликнуться тех, кто принимал участие в выполнении «секретного заказа», — вспоминал Игорь Лисочкин. — Мы рассчитывали тогда лишь на то, что сможем узнать подробности об этом интересном эпизоде блокадного времени. Однако отклик далеко превзошел ожидания. Немедленно — по телефону, в письмах, лично — откликнулись многие десятки людей: бывшие организаторы промышленности, партийные работники, рабочие и инженеры, конструкторы и химики, ветераны ракетных войск.
Начало выясняться и со временем выяснилось окончательно, что «секретный заказ» был отнюдь не эпизодом. Что производство ракетного оружия тесно связано со всей эпопеей блокады от первого до последнего дня. Что на протяжении девятисот дней город производил не только «боевые машины», но и ракеты, и пороха для них. Что в блокадных условиях наряду с выпуском существовавших ранее образцов создавались принципиально новые конструкции ракетного оружия»…
— Игорь Лисочкин был одним из тех авторов «Ленинградской правды», а потом и «Санкт-Петербургских ведомостей», который мне пришелся особенно по душе, — заметил политолог Юрий Светов. — Мне был близок его суровый стиль, его слово для меня было чем‑то сродни честной и откровенной «лейтенантской прозе», посвященной Великой Отечественной войне… И по сей день тема правды о блокаде и в целом о войне — постоянная для главной городской газеты. И то, как мы, жители города, сегодня говорим и вспоминаем о блокаде и битве за Ленинград, — это и наш ответ тем, кто хотел бы эту историю переписать.
У каждого из защитников города была своя блокадная история. Очень скупо передают их те несколько коротких фрагментов, которые сегодня мы предлагаем вниманию читателей. Приобрести книгу можно в редакции газеты и в интернет-магазине «Санкт-Петербургских ведомостей».
…В первых числах ноября 1941‑го гитлеровская авиация сбросила над городом листовки, в которых фашисты лаконично сообщали о том, как они со своей стороны собираются отметить годовщину Великого Октября: «7‑го будем бомбить, 8‑го будете хоронить».
Начали они даже раньше. 6 ноября немецкая авиация сбросила на Ленинград десятки крупных фугасных бомб с часовыми механизмами, с противосъемными и противоперевозочными взрывателями. Секрет их еще не был раскрыт. Попытки обезвреживать такие бомбы предпринимались неоднократно, но заканчивались трагически.
Инженер Александр Нисанович Ханукаев прибыл на место падения одной из таких бомб через пятнадцать минут после того, как это произошло. Пробив четыре этажа, бомба лежала в подполье, расстояние от земли до перекрытия составляло сантиметров сорок. Как и предполагали, она оказалась 250‑килограммовая, с часовым механизмом.
Ханукаев: «И он бесстрашно приступил к ее обезвреживанию…» Так, кажется, пишут? Напрасно. Страх — естественное человеческое чувство, и он был. Всегда был. Не знаю, как вы к этому отнесетесь, но нас, подрывников, поддерживала и такая мысль: «Скорость смерти равна скорости детонации». Всегда она таилась где‑то в сознании. Шла война, люди умирали в тяжелейших муках. А мы знали, что в случае беды наша смерть будет мгновенной: и понять ничего не успеешь.
Хотя погибать среди нас никто не собирался. Я, например, дело прошлое, был просто убежден, что никогда не подорвусь.
«Бесстрашно приступил к обезвреживанию…» А сколько раз я уходил от бомбы? Подойдешь, посмотришь и думаешь: «А ведь ты сейчас взорвешься…» Отводишь людей в укрытие, и, верно, — следует взрыв. Большую роль в этом играла чрезвычайно обострившаяся интуиция».
День был ясный, солнечный. Лежа в подполье, Ханукаев видел бомбу целиком. Он не отрывал глаз от ее грозного тупого рыла, от взрывателя, часовой механизм которого продолжал отсчитывать неизвестное подрывнику время, оставшееся до взрыва.
Страх — естественное человеческое чувство. «Но ведь кто‑то все‑таки должен начать…». Ханукаев всегда действовал очень продуманно, расчетливо, трезво. И, скомандовав бойцам отойти в укрытие, он начал без спешки готовить дистанционный отвертыватель взрывателей. Приладив его к взрывателю, он отполз назад, укрылся за кирпичной стенкой и натянул тросик.
Десять метров было, конечно, очень маленькой дистанцией для 250‑килограммовой бомбы, и каменная стенка, за которой укрылся инженер, в случае взрыва была бы мгновенно сметена. Но Ханукаев почему‑то чувствовал уверенность, что все пройдет благополучно.
Он потянул тросик на себя, тот пошел легко, взрыватель стал отвертываться. Сколько все это продолжалось, Ханукаев потом не мог сказать. Просто тросик вдруг ослаб, он потащил его к себе и увидел на его конце головку взрывателя с часовым механизмом.
И хотя именно этого он добивался, в первый момент Ханукаеву все показалось чудом. Схватив взрыватель, он помчался мимо оцепления в штаб и, взбежав, не переводя дух, по лестнице, ворвался в кабинет начальника МПВО.
— Есть!!!.. Извлек!
Лагуткин повернулся к нему, но тут же махнул рукой:
— Ты куда!.. Давай на улицу!
Приди в этот момент взрыватель в действие, он искалечил бы не только инженера, но и всех, находившихся в помещении.
Ханукаев развернулся к выходу, и тут же его остановило новое восклицание:
— Постой! А где взрыватель?
Только тут инженер увидел, что держит в руках лишь головку взрывателя с часовым механизмом. «Вот так да… — подумал он. — Значит, потерял, когда бежал сюда».
Вместе с бойцами Ханукаев обследовал каждый метр мостовой на пути от бомбы к штабу. Взрывателя не было. Тогда он снова подобрался к бомбе и заглянул в темное очко.
Ханукаев: «Мгновенно волосы у меня встали дыбом. Прямо на меня из гнезда смотрел взрыватель с четкой надписью на немецком языке: «Неизвлекаемый взрыватель 40»… Как потом было точно установлено, меня спас брак, ничтожный забой на трех витках резьбы, который помешал взрывателю выйти со своего места и привести бомбу в действие. Повезло…»
После удаления противоперевозочного взрывателя бомба была доставлена в специальное конструкторское бюро. Тут ее разрезали на станке на две половинки и подвергли внимательному изучению. Знание устройства подобных бомб обеспечило и комплекс мер по борьбе с ними.
Из бомбы, обезвреженной Ханукаевым на Боровой улице, извлекли 120 килограммов взрывчатки. Это и был, как, возможно, уже догадался читатель, еще один способ ее получения в блокированном Ленинграде…
* * *
…В начале войны предприятия Ленинграда, выполнявшие оборонную программу, работали в широкой кооперации с заводами и фабриками других городов. Они получали в большом количестве комплектующие изделия и в большом количестве отправляли продукцию своим предприятиям-смежникам. Корпуса снарядов и мин, изготовленные в Ленинграде, например, снаряжались в других районах страны. Ленинградское снаряжательное производство использовало корпуса, привезенные издалека.
Но блокада разорвала связи между предприятиями. Промышленность города оказалась под угрозой паралича: все поставки прекратились, отгружать произведенную продукцию стало некуда. Перед Ленинградской партийной организацией оставался один путь: немедленно связать оборванные нити, теперь — уже внутри города.
Эта колоссальная по своему объему и важности работа не может быть сегодня достаточно полно проанализирована: тогда не было времени для детальных обсуждений и подписания соответствующих документов, по телефонному звонку перемещались целые производства, предприятия обменивались сырьем, станками, документацией.
Миронов Николай Григорьевич, директор завода № 4 им. Калинина: «Я не знаю, когда спали в эти дни работники горкома. Лица у них были потемневшие от бессонницы. Отмечу лишь, что процесс установления новых связей осуществлялся не только руководством сверху, но и естественным движением снизу, со стороны предприятий.
Поставьте себя в положение директора завода: с Москвой, с наркоматом связь потеряна, производство под угрозой остановки… Куда пойти директору? Конечно, он шел в Смольный».
В силу естественного хода событий городской комитет партии был вынужден взять на себя все функции наркоматов, которым ранее подчинялись ленинградские предприятия, и все функции центральных планирующих органов. Взять на себя не в образном, а в прямом, управленческом, народно-хозяйственном смысле.
Андреенко Иван Андреевич, заведующий отделом торговли исполкома Ленгорсовета: «Говорить о руководителях обороны Ленинграда, о роли каждого из них в то тяжелое время — очень трудно. Видимо, таково уж свойство человеческой психологии, склонной к упрощениям, что рассказ о каждом из этих выдающихся людей невольно вызывает вопрос: «А не он ли был «спасителем» Ленинграда?». Между тем у Ленинграда не было «спасителей». Так нельзя оценивать ни роль Жданова, ни роль Кузнецова, ни роль Жукова. Это не соответствует исторической правде и, следовательно, оскорбляет их память.
Блокада была невиданной в истории по своему нравственному и физическому напряжению сил народной эпопеей в самом полном смысле этого слова. Был важен труд буквально каждого. И труд командующего фронтом, и труд секретаря обкома, и труд рабочего, который точил на станке корпуса снарядов, и труд девушки-продавщицы, которая издалека везла в свой магазин саночки с хлебом, чтобы продать его голодным людям… Каждый из сотен тысяч людей внес свой бесценный вклад в Победу. Будем всегда об этом помнить»…
* * *
…Страшен был Ленинград в эти сумеречные декабрьские короткие дни 1941‑го. На переметенных снегом, скованных морозом улицах стояли темные, без огонька, без признаков жизни дома. Каждый последующий день был тяжелее предыдущего.
Но в этом замерзающем, леденеющем городе, на улицах которого единственным звуком был свист снарядов, завершавшийся тяжелыми ударами, шла напряженная, яростная борьба за выполнение фронтовых заказов, борьба без отдыха и срока, до последнего дыхания.
В промерзших лабораториях Горного института бывшие студентки перемалывали аммониевую селитру, заполняли взрывчаткой «лимонки».
Борисов Алексей Алексеевич, начальник цеха специального производства: «По техническим условиям, надо было вести испытания каждой партии гранат. На полигон мы ездить уже не могли: не было ни сил, ни транспорта. Испытания мы начали проводить прямо в институтском дворе, где росли деревья.
Случалось иногда так, что не срабатывал запал. Тогда неразорвавшуюся гранату надо было подорвать другой. Следовало вытащить чеку и положить «лимонку» вплотную к неразорвавшейся. После этого в твоем распоряжении оставалось 4 секунды, чтобы укрыться от взрыва. Я обычно просто прятался за толстым деревом. Одним словом, дистрофикам приходилось быть со взрывчаткой «на ты».
Кукушкина Евдокия Артемьевна, воентехник 1-го ранга: «Тяжелейшее время… Соседи Горного института, работники ВАМИ, тоже уже не ездили на полигон. Свои гранаты они испытывали на ближайшем пустыре. Помню такой случай. Испытатель бросил гранату и упал. Граната разорвалась, а человек уже не встал. Он умер, вложив в бросок последние силы».
Так же, в таких же условиях в декабре работали в городе десятки заводов и организаций, крупных и мелких. Ни на один день не прекращало подачу блокадных порций боеприпасов фронту блокадное снаряжательное производство.
Николаев Иван Иванович, директор завода № 522: «Жили мы тогда все там, где работали. Домой не ходили, спали в котельных и где придется. Истощены люди были просто страшно. У нас, по уставу, каждому начальнику мастерской полагалась лошадь. Этих лошадей мы съели. Из оставшегося комбикорма, в смеси с опилками с чердачных перекрытий, пекли на глицерине лепешки.
Что нас поддерживало тогда больше всего? Чувство глубочайшей ответственности за свое дело. Уверяю вас, что это не общие слова, а самые правильные. Именно это чувство было главной движущей силой во всех нас, без него объяснить ничего невозможно.
Вот мы произвели снаряды, упаковали их в ящики. А дальше? Дальше самое трудное — погрузка. Сил нет, людей ветром с ног валит, а надо грузить тяжеленные ящики со снарядами в железнодорожные вагоны. Падали, умирали, а ведь грузили! Погрузка начиналась в семнадцать ноль-ноль, а заканчивалась глубокой ночью. Выходили на нее все — от работницы до директора.
Как работали тогда люди! Думаю, что не я один, а и многие другие директора производств были в то время лишены возможности приказывать своим подчиненным. Подумайте: можно ли приказать что‑либо человеку, который и так уже давно работает за рамками не только технических норм, но и физических, моральных возможностей? Можно было только просить.
Была у нас такая работница — Кизюрова. Она и сейчас стоит у меня перед глазами: немолодая, маленькая, худенькая, буквально пропитанная керосином, который шел для наружной обтирки снарядов. И я ее просил: «Кизюрова, на тебя надежда, дай еще немного, если можешь». И знаете, сколько она давала снарядов? Две нормы! Как? И тогда я это не мог объяснить, а уж тем более теперь… Нет цены таким женщинам! Памятники им надо ставить из чистого золота…»
* * *
…21 мая 1942 года начальником смены порохового цеха Охтинского химкомбината вышел новый человек — Артем Михайлович Гаспарянц. Собственно, охтинец он был старый: на комбинате работал с 1936 года, но в начале войны ушел на фронт. На передовой Гаспарянц имел твердую репутацию «везучего товарища». Были «выбиты» почти все командиры взводов, командиры рот, с которыми он начинал, а его пуля обходила. Эта репутация осталась за ним в части навсегда, потому что с передовой его… демобилизовали. Факт в глазах фронтовиков был исключительным. Гаспарянц и сам ничего не понимал, направляясь пешком из штаба батальона в штаб полка и, наконец, в штаб фронта. Только на Дворцовой площади ему объяснили, что он отозван для работы на Охтинском химическом комбинате.
Гаспарянц: «Надо было пускать хлорный завод — десять больших корпусов. Город крайне нуждался в хлорной извести для дезинфекции и в водороде для аэростатов воздушного заграждения. Но тут у нас пока дело хорошо не пошло. Поваренная соль была, а запасы жженой извести кончились. Так что мы остались без сырья.
Пошел я к директору комбината, все доложил, сказал, что мне неудобно быть без настоящего дела. Николаев направил меня в пороховой цех».
Гаспарянц был химиком, но не пороховиком. Поэтому, как и положено, после всех инструктажей он прошел довольно длительную стажировку у Новиковой, которая была уже опытнейшим специалистом порохового производства.
21 мая он впервые исполнял обязанности начальника смены самостоятельно. Смена началась нормально, без происшествий.
Попробуем дать описание места, где все происходило. Представьте себе цех средних размеров. Стена делила его вдоль на две примерно равные части. Правая от входа снова делилась — на отдельные боксы, в которых стояли пороховые вальцы. Двери каждого бокса выходили с одной стороны на улицу, а с другой — внутрь цеха.
Пороховая масса, которую доставляли в цех, проходила последовательно ряд вальцев, пока не поступала на самые тонкие — «файнвальцы». У дверей боксов стояли специальные емкости — «тушильники» — с пороховой массой. В левой, свободной части цеха за большим столом работницы разбирали, рассортировывали готовый порох.
Гаспарянц: «В десять часов утра пришел технолог цеха Иванов и предупредил меня, что ему необходимо провести несколько экспериментов на «файнвальцах». Они были, что называется, «узким местом». Надо было увеличить их производительность, чтобы они не сдерживали производство.
Предупреждение Иванова меня не удивило и удивить не могло: исследовательская, экспериментаторская работа велась на комбинате постоянно, беспрерывно. Настороженности оно тоже не вызвало: эксперименты должен был производить очень компетентный человек, технолог цеха.
Иванов ушел в бокс с «файнвальцами». Обойдя цех, я подошел туда, чтобы посмотреть на эксперимент. У двери бокса уже стоял дежурный пожарник…»
В этот момент произошла вспышка и ослепительное пламя вырвалось в цех.
Гаспарянц: «Система безопасности сработала. Бак над станком перевернулся, но, как мне показалось, масса воды, падая вниз, выплеснула пламя из бокса…»
Может быть, так оно и было, но, возможно, и иначе. Опытные пороходелы, которые были свидетелями аварии, говорят, что в цех вырвалось не просто пламя, а горящий рулон порохового теста.
Гаспарянц: «В первый момент я инстинктивно повернулся к пожарному гидранту, установленному в цехе. Это движение было наивным и говорило о моем малом опыте: порох не тушат, от него бегут. Замечу, что многие опытные работницы сразу сумели выброситься из цеха через открывшиеся двери боксов. Часть совсем не пострадала, часть отделалась легкими контузиями, ушибами, ожогами».
Но тем, кто был отрезан пламенем, находился в левой половине цеха, пришлось плохо. После поворота к гидранту Гаспарянца сильно ударило слева и сзади.
С точки зрения неспециалиста это был взрыв. Но порох все‑таки не бризантное вещество, и, хоть его горение происходит с огромной быстротой, он именно горит. Если бы можно было отобразить происходившее с помощью замедленной киносъемки, то картина представилась бы удивительная: здание цеха с распахнутыми дверями словно раздувалось, лопалось, и ревущие пороховые струи выбрасывали из него людей, которые горели словно факелы.
Не взрывная волна ударила по Гаспарянцу. Это была струя порохового газа, пламя, имевшее температуру, которая образуется лишь на кончике ацетилено-кислородной горелки.
Ревущая белая плазма оторвала его от пола и понесла к дальнему выходу из цеха. Он летел в облаке раскаленного газа, температура которого в два с лишним раза превышала температуру расплавленной стали.
Гаспарянц: «Увидел вспышку и очнулся в больнице? Нет, почему же… Я помню все до мелочей. Не знаю только одного. Где‑то в этом полете мне раскроило голову от лба до затылка. Чем? Никаких препятствий на пути вроде бы не было…
А так я все чувствовал и видел. Когда меня выбросило из цеха, я, упираясь руками в землю, пытался приподняться, но пороховая струя продолжала прижимать меня к земле, не давала встать.
Я видел, как горят руки, как обугливается и заворачивается на них кожа. Я еще продолжал видеть некоторое время. Судите сами. Я вскочил и побежал. Обежал цех и добрался до медпункта. Тут я уже не видел. Товарищи потом говорили, что вместо головы у меня был какой‑то огромный пузырь. Вот что помню последнее: левым локтем я прижимал карман гимнастерки и просил: «Зина, Зина, у меня тут партбилет. Осторожно. Возьми…». В кармане лежала кандидатская карточка».
Потом была больница. Вслед за Гаспарянцем сюда привезли шесть или семь человек. Спасти не удалось никого из них. От Гаспарянца это тщательно скрывали, только нянечка раз случайно проговорилась, что технолог цеха Иванов умер.
Гаспарянц: «По всем медицинским канонам и на мне надо было ставить крест. Но меня спасли. Разные люди… Вышел из больницы я через год. Вернулся на комбинат. Тогда я носил очки, но зацепить их было не за что, ушей не было, сгорели. Они появились вновь позднее, после пластических операций. Помню, тогда это страшно раздражало: очки хоть к затылку веревочкой привязывай… А вернулся я как раз вовремя. Надо было вводить, запускать хлорный завод, на этот раз по‑настоящему».
* * *
…В литературе, как художественной, так и документальной, широко отражены те испытания, которые голод принес гражданскому населению, но почти ничего не говорится о людях военных, фронтовиках.
Потифоров Иван Алексеевич, командир полка реактивной артиллерии: «Голод был судьбой всех блокадников без исключения. Что такое алиментарная дистрофия, мы знали очень хорошо. У нас в полку положение усугублялось тем, что он был укомплектован ленинградцами. У многих оставались в городе жены, матери, дети, и люди не съедали даже скуднейшего блокадного пайка, а сберегали его для своих близких.
Бороться с этим было невозможно. Дело же, прямо говоря, шло к тому, что полк полностью потеряет боеспособность. Ведь расчет каждой «боевой машины» был обязан в считанные секунды установить на направляющих 16 ракет весом по 40 с лишним килограммов каждая. Дистрофикам такое было не под силу. И чтобы хоть как‑то выправить положение, мне пришлось поставить перед командованием вопрос о немедленной эвакуации любым способом, хоть самолетами, всех семей бойцов и командиров нашего полка на Большую землю».
Ракетный полк начал размещаться в лесопарке под Ржевкой. Надо было оборудовать укрытия для «катюш», склады, вырыть землянки.
Тут произошел эпизод, который никак нельзя отнести к боевой истории полка, но который очень характерен для того необычного, блокадного времени.
Потифоров: «Да, человек — удивительнейшее существо!.. Едва мы начали обосновываться на новом месте, мне доложили, что в расположении полка появился какой‑то гражданский, который шумит на моих бойцов, мешает им работать.
Сам факт появления постороннего на территории «секретного полка» вызывал подозрение. Да и потом кто имеет право мешать нам выполнять боевую задачу? Приказал я доставить незнакомца ко мне.
Привели его бойцы. Вижу, немолодой человек. Выглядел он, как и все тогда, — дистрофик, укутанный в тряпье. Оказался работником местного лесхоза. И разговор со мной он начал с категорического приказа: «Не рубите здесь деревья, не разрешаю».
Попробуйте себе представить: блокада, голодная смерть, мороз, пригородные дворцы, которым нет цены, давно превратились в обугленные развалины, а тут, под Ржевкой, ходит по лесу человек и охраняет свои промерзшие деревья…»
Многое повидавший за блокадные месяцы командир полка вначале принял его за помешанного. Но ошибся. Лесник имел ясную голову и был энергичен. «Не разрешаю», — твердил он, и баста. Такая вот сложилась коллизия.
Потифоров: «Я попытался его урезонить: «Друг, о чем ты говоришь? Ведь война…». А он: «Ничего, что война. Война кончится. А после войны эти деревья будут нужны людям». Представляете? И звучала в его словах такая глубокая убежденность, такая вера в свою правоту, что возразить было нечего.
Пришлось мне его уговаривать: ведь землянки, блиндажи нам все равно надо было построить. Пообещал я: «Деревьев не тронем, будем рубить только сухостой. Может быть, даже поможем вам этим — расчистим лес». На том и порешили.
Трудно сейчас поверить в это, но бойцы полка не срубили тогда ни одного сырого дерева. Я не знаю судьбы этого лесника, не знаю даже, пережил ли он первую блокадную зиму. Но и сегодня в лесопарке под Ржевкой шумят под ветром, приносят радость людям сбереженные им в блокаду деревья».
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 15 (7591) от 29.01.2024 под заголовком «Блокадный хлеб, блокадный порох».
Комментарии