Жанр уходит, но отпускать его нельзя

Почти тридцать лет работает в «Петербург-концерте» (раньше он именовался «Ленконцертом») заслуженный артист России Леонид МОЗГОВОЙ. За эти годы у него сформировалась своя аудитория, слушатели, которые запомнили первые чтецкие работы мастера, полюбили его программы на стихи и песни Окуджавы, Галича, а затем и моноспектакли. Круг поклонников артиста серьезно расширился, после того как он стал сниматься в фильмах Александра Сокурова. Если раньше он был лауреатом и членом жюри театральных фестивалей и Всероссийского конкурса чтецов, то в последние годы имя Мозгового замелькало среди участников и победителей международных кинофорумов. «Золотой витязь», «Ника», «Золотой овен», «Листопад», «Окно в Европу», фестивали в Торонто, Монреале, Нью-Йорке, Лондоне, Калькутте... По звездной лестнице Канна он поднимался дважды. И все же актер верен «Петербург-концерту», оставаясь не только его штатным работником, но и горячим сторонником филармонического жанра. Поэтому именно с проблем концертной организации начался его разговор с нашим корреспондентом Еленой АЛЕСЕЕВОЙ.

— Леонид Павлович, вы изнутри знаете жизнь Филармонии. Что-то меняется в отношениях артистов и публики, которую раньше называли самой читающей?

— У нас была не просто самая читающая страна, а «самая читающая Юлиана Семенова». Но на филармоническую публику грех жаловаться. Залы, где проходят концерты и спектакли — в Доме Кочневой, в Музее-квартире Самойловых, в Театральном музее, в Библиотеке Блока, никогда не пустуют. Как не пустовали и раньше. Правда, нет былых гастролей по стране, но это зависит не от нас, а от общей ситуации. И пусть это камерные площадки, но качество наших взаимоотношений со слушателями от этого только выигрывает.

— Конечно! Ваш жанр ведь и не предполагает работы на стадионах.

— Когда я после института работал в Театре музыкальной комедии, мне приходилось подпевать Гликерии Богдановой-Чесноковой в оперетте «Мы хотим танцевать». Тогда-то я узнал, что такое выступать на стадионах. Я чувствовал себя мухой. Как, наверное, чувствовали себя и зрители. А в камерном зале мы общаемся с глазу на глаз. Здесь возможны потрясения. Чтецкий жанр гораздо более трудный, чем драматический. Здесь нельзя быть просто исполнителем, надо быть соавтором. Гоголь, который сам был блистательным чтецом, считал, что со временем чтение заменит театр. Наш жанр дает большую свободу воображению.

— Но по нынешним временам публики не стало меньше?

— Филармоническая публика, как известно, это всего один процент населения. Но это и есть тот тонкий культурный слой, уничтожать который нельзя. С песнями Окуджавы я в 1980-х объездил всю страну. Автору эта программа, кстати, нравилась, что мне очень лестно. Но и сейчас, где бы я ни выступал, я вижу, как теплеют глаза слушателей, как они подпевают. Классику не считают старомодной. После концертов и спектаклей пишут сочинения и курсовые работы. Может быть, я ретроград, но считаю: классическая музыка и литература это основа всего воспитания. Наш жанр называли «уходящей натурой» еще лет тридцать назад, но он все еще жив.

— Хотя и подвергается натиску массовой культуры, вообразившей себя «важнейшей из искусств».

— Меня пугает идея превратить все в «фабрику звезд». Благодаря усилиям телевидения мы и так уже потеряли целое поколение. Теперь надо сохранить хотя бы то, что еще осталось.

— А сама модель большой концертной организации не устарела?

— Прежде чем разрушить все до основания, надо создать нечто новое. Продюсерские центры годятся для шоу-бизнеса, а не для филармонической работы. Воспитание актера, музыканта, певца требует не только неимоверного труда, способностей, терпения, но и времени. Звезды, выращенные в недрах «Петербург-концерта», например Лариса Долина или Александр Розенбаум, без той базы, которую они имели здесь, на Фонтанке, не смогли бы взлететь. Или были бы звездами на час. Но, чтобы они стали настоящими артистами, надо вкладывать силы и средства. Чем государство давно уже не занимается. Очень жаль, что у нас зарплата ниже прожиточного минимума. Печально, что выступать порой приходится в условиях, не всегда пригодных для творчества. Но свою долю артиста камерного жанра на «звездно-фабричную» судьбу я никогда не променяю. Когда я вижу, как старшеклассники (воспитанные на попсе) слушают Достоевского, Чехова, Пушкина, Блока, Самойлова, то чувствую, что великие мысли находят путь к их сердцу. Их реплики после концерта — «клево!» — не меньшая награда, чем напряженная тишина взрослого зала. Мы призваны, чтобы этот птичий подростковый сленг преобразился в нормальную русскую речь. Шоколадные и мармеладные песенки на это не способны. В школах выступать трудно, но если у ребят хороший литератор, то это сразу видно. Они чувствуют слово, понимают музыку стиха.

— И все же ваши программы проходят с гораздо большим эффектом на уже раскрученных площадках, на сцене МДТ например.

— Это ведь тоже происходит благодаря «Петербург-концерту». Публика меня знает как чтеца, знает давно и поэтому охотно идет на концертные программы и моноспектакли. Я начинал в конце 1960-х в зале Капеллы. Мои премьеры проходили в Концертном зале у Финляндского вокзала, где и по сей день я люблю выступать. Скажем, 27 февраля могу пригласить вас туда на вечер стихов и песен Булата Окуджавы. Большая честь для меня выступать в Филармонии, в Большом зале читал Блока и Окуджаву... В Малом зале 3 февраля состоится вечер, где прозвучат пушкинские «Моцарт и Сальери» и «Реквием» Моцарта. Эту программу ставит Александр Сокуров, что для 3событие.

— Артисты, которые работали с Сокуровым на съемочной площадке, уверяют, что готовы играть у него даже табуретку. Вы относитесь к их числу?

— Несомненно. Работать с Александром Николаевичем огромная радость. У него есть та культура, которой обладали мои великие педагоги — Борис Зон, Ксения Куракина, Иван Кох. Он создает на площадке удивительную атмосферу, обволакивает артиста вниманием. Когда мы в Ялте снимали фильм про Чехова, он изолировал меня от внешних влияний, чтобы я полностью погрузился в образ... С Сокуровым мне действительно повезло.

— Каково после него работать с другими режиссерами?

— Не знаю. Другие меня не приглашают.

— Наверное, боятся. Или считают вас недоступной звездой.

— Да, что-то подобное я слышал. Хотели позвать на открытие памятника Окуджаве, но испугались, что я «слишком дорогой». Никак не могу привыкнуть к этой иерархии, возникшей еще в советские времена. Все эти премии, звания — что они определяют?! Помню, как Илья Авербах, сын Ксении Куракиной, получил звание. Он сказал: «Мама, это нам на двоих!». Она, воспитавшая и его, и еще десятки артистов и режиссеров, никогда никаких наград не искала и не получала. Кроме нашей благодарности.

— Вы сейчас снова у Сокурова снимаетесь?

— Сейчас нет. В прошлом году сорвался наш проект. Про Чехова. Уже были готовы костюмы, до съемок оставалось буквально десять дней. Но банкиры обманули. О фильмах Сокурова ведь тоже можно сказать, как и о нашей филармонической работе, что они широкому зрителю не нужны. Они не нужны людям, которые хотят на них сделать бизнес. Но за этим стоит просто неумелый менеджмент. Во всем мире идет «Русский ковчег», в Лондоне его прокатывали сразу семнадцать кинотеатров. Японцы, итальянцы устраивают фестивали Сокурова, книги, ему посвященные, выпускают. В Нижнем Новгороде разыскали его первую юношескую работу. У него же уже сорок фильмов! А у нас в городе нет кинотеатра, где бы показывали «кино не для всех». Я имею в виду все ту же тонкую прослойку интеллигенции, без которой нет Петербурга. Это тоже своего рода уходящая натура. Но если она действительно исчезнет, что у нас останется? Еще одно потерянное поколение, воспитанное звездными полуфабрикатами. Меня такая перспектива не устраивает.

Материал был опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 13 (3123) от 23.01.2004 года.