Владимира Кошевого наградили памятной медалью Министерства культуры России
Владимир КОШЕВОЙ наиболее известен широкой публике по роли Родиона Раскольникова в телевизионном сериале 2007 года. Но театралы знают, что он давно играет на петербургских сценах: в БДТ им. Товстоногова — в «Игроке», в Александринском театре — в «Рождении Сталина», а с нынешнего сезона и в гоголевской «Женитьбе». С этого же сезона актера можно уже с полным правом называть «петербургским» — Владимир официально вошел в труппу Александринского театра. В начале февраля Кошевой был награжден памятной медалью Министерства культуры России в честь 200‑летия со дня рождения Федора Михайловича Достоевского. А ведь было время, когда Раскольников был настоящим проклятием для актера.
Роль Раскольникова — счастье и проклятие Владимира Кошевого. / ФОТО Юрия БЕЛИНСКОГО/ТАСС
— Владимир, вы ведь не петербуржец. А когда вы впервые сюда приехали?
— Когда город еще был Ленинградом. Впервые сюда я приехал 14‑летним мальчиком. И, помню, первым делом мы с бабушкой отправились к Дому книги, потому что рядом с ним стояли лотки, где не только продавали хорошие книги, но и обменивали их. А я в библиотеке родной Риги увидел четырехтомник Бунина и понял, что он мне жизненно необходим. И мы привезли в Ленинград Мопассана, которого специально купили в двойном экземпляре, чтобы обменять…
— 14‑летний мальчик, мечтающий о книжках Бунина, — это редкость.
— Я рос в книжной среде. И прежде всего поэтической. Обэриуты, Чуковский, Ахмадулина, Рождественский, Евтушенко, Давид Самойлов — это то, что формировало меня в детстве. Никогда не забуду, как дома мы читали и пропевали на разные лады стихотворение Хлебникова «Крылышкуя золотописьмом // Тончайших жил, // Кузнечик в кузов пуза уложил // Прибрежных много трав и вер…». Родные выписывали «Огонек», и отдельно от выпусков самого журнала приходили маленькие книжечки поэзии, которые потом родители переплетали в отдельные сборники. Так что поэзия для меня стала не просто увлечением, а необходимостью — как почистить зубы, выпить чашечку кофе. И даже первый спектакль, в котором я вышел после института, был по стихотворной пьесе Оскара Уайльда «Флорентийская трагедия».
— И вы уже тогда задумывались о создании поэтических программ?
— Я понимал, что должен делать что‑то свое, но не знаю, стал бы читать поэзию со сцены, если бы меня не подтолкнули к этому. Уже после «Преступления и наказания» я играл с Крючковой в фильме «Луна в зените»: Светлана Николаевна была Анной Ахматовой, а мне посчастливилось сыграть Николая Гумилева. Тогда Крючкова дала мне стихи: «Давай, дерзай». А в свое время я репетировал с Михаилом Михайловичем Козаковым «Короля Лира». Признаюсь — у меня ничего не получалось. Козаков требовал своей интонации, своих пауз, и мы из‑за этого «дрались» с ним по-страшному. В итоге у Козакова не хватило терпения на меня, и «Король Лир» в моей жизни не случился. Мы тогда с Козаковым даже перестали общаться. Но, когда случилось «Преступление и наказание», Михаил Михайлович был одним из тех редких людей, который позвонил мне и сказал, что все получилось. И именно он подарил мне «Рождественские стихи» Бродского, с которыми я выступаю и поныне. Как раз недавно, в январе, читал в московском «Зарядье» и, признаюсь, такой тишины в зале я не слышал давно.
— Все же интерес к поэзии не угасает.
— Мне кажется, люди сейчас в поэзии находят что‑то настоящее. И слезы, и смех, и сочувствие к людям. Думаю, в моем случае большую роль играет и то, что я на сцене не как актер, притворяющийся Бродским, или Гумилевым, или еще кем‑то, а как проводник, сталкер. Моя задача — чтобы зритель прожил состояние автора, прошел его путь.
К Бродскому я пришел достаточно поздно, уже в студенческие годы. В детстве знал лишь его «Балладу о маленьком буксире», которую прочел в поэтической подборке детского журнала «Костер». А по‑настоящему с Бродским меня познакомила студенческая среда. Я начал в него вчитываться, и через какое‑то время он стал для меня основополагающим русским поэтом.
— Однажды Бродский заметил: что «меня лучше читать, чем со мной иметь дело».
— Похоже, это правда — говорят, как человек Иосиф Александрович был невыносим. У меня есть счастливое воспоминание о встрече с одной из его любимых женщин, графиней Мариолиной де Дзулиани. Это женщина невероятной красоты, несмотря на преклонный возраст, сохранившая тот шарм, который сводил с ума мужчин. Она призналась, что с Бродским у нее связаны самые неприятные воспоминания, что она избегала его, а он отомстил ей в своем знаменитом эссе «Набережная неисцелимых». Бродский, рассказывала Мариолина, все время говорил гадости. Ему надо было уколоть человека, сломать диалог, указав собеседнику на его грамматические ошибки, например… Конечно, интересно погружаться в мир такой неординарной личности, в котором, по его словам, три части: «античность, литература абсурда и лесной мужик». Но моя задача как чтеца отстраняться от личного восприятия поэта и вслушиваться в его язык, держать его сложносочиненную строчку и вовремя поставить точку, не рубя фразу. Это невероятно увлекательно, настоящий детектив. Может быть, я когда‑нибудь последую за Аллой Демидовой, которая написала блестящую книгу «Ахматовские зеркала», потому что постижение поэзии — это серьезная исследовательская работа, и у меня накопилось много материала.
— Вы сыграли и роль Гумилева. С годами он вам становится ближе?
— Нет, наоборот, он как будто отдаляется. Я имею в виду личность самого поэта. Воспоминания о нем дают странный эффект множественности. Гумилев везде предстает абсолютно разным, он словно давал то, что от него ожидал собеседник. Хотели видеть в нем неприятного, неучтивого, в чем‑то грубого человека? Пожалуйста, он был таким. Хотели тонкого романтика, вернувшегося из путешествия по таинственной Африке? Пожалуйста, он был таким…
Моя прабабушка рассказывала, что ей довелось встретиться с Гумилевым, когда она ходила на курсы поэзии. Вот на нее‑то он произвел неприятное впечатление. Гумилев приходил в оленьей дохе, пытаясь поразить всех одним своим появлением, и моей прабабушке казалось дурным тоном так привлекать к себе внимание. Причем Гумилев не был красавцем — его лицо было изуродовано в детстве, когда пьяная нянька уронила мальчика на бутылочные осколки. Гумилев жаждал признания, обожания, но в то же время с помощью эпатирующего высокомерия защищался от внешнего мира.
«Поймать» Гумилева действительно сложно — разобраться в ворохе придуманных историй о нем, да и он сам свою жизнь наполнял мифами, легендами, странствиями. Он хотел быть героем и погиб красиво. Для меня очарование Гумилева в том, что, при всей своей мужественности, он не стеснялся признаться в стихах, что слаб, что нуждается в поддержке…
— Удивительно, но именно вам довелось сыграть еще одного поэта того времени — Велимира Хлебникова в картине Ирины Евтеевой «Мелодия струнного дерева».
— Попадать в блистающий фантастический мир Хлебникова из нашего будничного состояния — это настоящая радость. Только в детстве ты можешь летать, а у Хлебникова люди летают и днем, и ночью, и не только во сне, и не только в фантазиях. Удивительнейший был человек. Запихивал в наволочку свитки с пробами сочиненных им слов и спал на них вместо подушки. Эти наброски стихов таскали потихоньку его друзья и потом присваивали себе…
— Если не ошибаюсь, Владимир, вы предпочитаете читать со сцены только русскую поэзию?
— Пока — только русскую. Это то, что я хорошо знаю, чувствую, то, что «на волне моей памяти». Но и из русских поэтов не все — «мои» авторы. Мне, например, очень трудно читать Есенина. И в то же время мне нравится «грубое» современное слово Левитанского и Тарковского. Недавно открыл для себя Евтушенко, Рождественского, Вознесенского. Мне захотелось влезть в середину прошлого века, какая‑то мужская энергия того времени вдруг попала в меня.
— А почему не проза? Ведь можно читать, допустим, Достоевского.
— Можно. И я даже пробовал читать его малоизвестное произведение. В варианте самого Федора Михайловича повесть называется «Детская сказка», но печатается она под названием «Маленький герой». Он эту вещь написал, когда сидел в Петропавловской крепости. И, вопреки обстоятельствам, она совершенно изумительна — романтичная, светлая, даже какая‑то акварельная. В ней нет ни грана того, что мы называем «достоевщина». Так что можно и Достоевского читать… Мне хотелось заниматься и ранними рассказами Зощенко про Лелю и Миньку. Эта программа, кстати, уже практически готова. Сделал программу, в которой соединил рассказ «Честное слово» и сказку «Буква «Ты» Леонида Пантелеева. У меня есть какая‑то внутренняя потребность в такой работе.
— Если вернуться к поэзии, то кого бы вы выделили из современных авторов?
— Пожалуй, никого. Мне видится во всем какая‑то умозрительная графомания. Может, я излишне разборчив. Но с возрастом появляется много «не» — это неинтересно, это неловко, это стыдно. Так что пока я буду читать классиков.
— Вы играете роль Сталина, который, как известно, тоже баловался стихами.
— И не просто баловался. Стихи молодого Сосо печатали, более того — даже в «Азбуке». Безусловно, он был талантливым юношей, и у него могла сложиться совершенно другая судьба.
— О чем он писал?
— О том, что волнует 14 – 15‑летнего мальчишку, который тонко чувствует мир. О природе, о красивых девушках, о родине. Он пытался зафиксировать свои эмоции и передать их на бумаге. Очень простые, может быть, даже в чем‑то примитивные стихи, и тем не менее у Сосо было немало поклонников и поклонниц. Но в нем произошел какой‑то слом, и вместо поэта Сосо мы знаем Сталина.
— Если вспомнить расхожую фразу, что актер — адвокат своего персонажа, то…
— Конечно, мне было интересно попытаться понять, каким Иосиф Джугашвили был в детстве, что испытывал, как переживал непростые отношения в семье. Но что было на самом деле, мы никогда не узнаем, нет документальных свидетельств о его детстве и юности, нам остается только строить догадки и фантазировать. Однако, судя по всему, это и цепляет зрителей. Люди хотят разобраться: как же произошла трансформация этого человека? И я очень люблю те спектакли, когда в финальной сцене выходит Иосиф Виссарионович, уже в знаменитом плакатном образе генералиссимуса, — и зрители не подхватывают стенограмму оваций, приветствующих вождя. Если в зале стоит звенящая, аж до мурашек, тишина — для меня это самый дорогой спектакль.
— С этого сезона вы выходите на сцену Александринского театра не только в образе Сталина, но и в роли Подколесина в гоголевской «Женитьбе», поставленной Валерием Фокиным…
— Я очень рад, что случилась эта история. В театральном институте мне сказали: «Студент Кошевой, с вашей внешностью никаких персонажей из русской классики вы играть не будете». А чуть позже Михаил Михайлович Козаков мне напророчил пять ролей. Две из них я уже сыграл — Алексея Ивановича в «Игроке» Достоевского и Подколесина. Кто знает, может быть, и остальные сбудутся.
Но в «Женитьбу» мне войти было интересно и по другой причине — мне захотелось сделать спектакль-посвящение Виктору Гвоздицкому.
— Я знаю, что в 2000‑х Валерий Фокин начал репетировать с ним Подколесина, но закончить не успел — актер умер.
— Гвоздицкий сыграл эту роль еще в Москве в спектакле Романа Козака. В роли Подколесина я Гвоздицкого не видел, но помню и его Сирано, и Тузенбаха в «Трех сестрах», и, конечно, Голядкина из «Двойника». Гвоздицкий был грандиозный актер — и трагический, и смешной, и тонкий. Как он владел вниманием зала! Так что я, конечно же, вспомнил о Гвоздицком.
А когда стал играть Подколесина, то открыл для себя еще одну интересную вещь. В «Женитьбе» возникает особый контакт с публикой. Спектакль для меня начинается за 15 минут до действия — я уже лежу на авансцене, когда в зал входят зрители. Это так интересно — «подслушивать», о чем они говорят! У меня было ощущение, что я как Иржик в сказке про Златовласку — он съел что‑то и начал понимать язык зверей. Я стал слышать переговоры в первом ряду: «У тебя есть конфетка, если начну кашлять?», «А как ты думаешь: он спит или нет?», «Интересно, холодно ему или нет?». Порой не засмеяться очень тяжело. Еще любопытно фантазировать — вслушиваясь в голос, представлять себе его обладателя…
— Удивительно, что педагоги не разглядели в вас классический типаж русского романа. В отличие от Дмитрия Светозарова, который в 2007 году доверил вам играть Раскольникова в своем сериале. Тогда, помнится, было немало непримиримых поклонников советской экранизации «Преступления и наказания» 1969 года, которые приняли в штыки вашего Родиона.
— Людмила Гурченко тогда мне сказала: «Володя, никто не обрадовался, что ты сделал такую мощную работу, и никто не ждет тебя с распростертыми объятиями». Для меня это было откровением и настоящим ударом — ведь я столько вложил сил, здоровья, энергии в своего Раскольникова, а в итоге — какие‑то негативные письма, обсуждения на телеэкране зачем Раскольникову приделали такой нос, почему его играет такой страшный артист…
Как‑то раз был такой случай. На мостике у Дома книги снималась романтическая сцена одного фильма. Представьте себе — вечер, мягко падает снег, Невский, красиво освещенный прожекторами. Я закончил сниматься и отхожу в сторонку. А там стоит пожилая пара. Спрашивают: «Это вы сыграли Раскольникова?». И тут дед как в меня плюнет! Что я тогда испытал, не забуду никогда — прямо так, в игровом костюме, я помчался домой. Для меня это была катастрофа, я понял, что все: больше этой профессией заниматься не буду. Сжег все записи, которые делал во время работы над Достоевским, только чтобы сбежать от Раскольникова.
— Но прошло много лет, и вам уже не приходится от него бежать…
— Все вдруг повернулось обратной стороной. До пандемии я не знал, что такое «ТикТок». И вдруг мне стали присылать ролики и гомерически смешные мемы, связанные с нашим «Преступлением и наказанием». Я понял, что за это время выросло поколение, которое смотрит на меня как на живого Раскольникова, уж простите меня за эти слова. Мне это очень приятно. И я снова вспоминаю Люсю Гурченко, которая наставляла: «Володя, не старей, не толстей. Не спейся. Тебе нельзя опускаться, держи фасон. Потому что вырастут девочки, которые видели тебя в роли Раскольникова, когда они были восьмиклассницами. А потом, спустя годы, бабушками будут приходить к тебе и вспоминать тот образ».
Такие роли — это и счастье, и проклятье. И сегодня я понимаю: все было не напрасно…
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 37 (7366) от 02.03.2023 под заголовком «Владимир Кошевой в кругу поэтов».
Комментарии