Вадим Сквирский: «Увидеть себя настоящего»
В афишу театра НДТ после долгого перерыва – почти в полтора года – возвращается спектакль «Преступление и наказание». О возобновленной постановке и не только мы побеседовали с Вадимом Сквирским – режиссером спектакля, актером театра и кино («Танец с саблями», «Фронт», «Апперкот для Гитлера», «Реализация», «Романовы»).
Вадим Сквирский / Фото Олега Грицуна / Предоставлено пресс-службой театра НТД
– В следующем году спектаклю «Преступление и наказание» исполнится десять лет. Как он изменился за это время?
– Каждый сыгранный спектакль не похож на предыдущий. На него влияет все: какой сегодня пришел зритель, какое настроение у актеров, какая погода на улице. Потом идет бесконечная работа над нюансами: вчера нашлось удачное приспособление, завтра - интонация, послезавтра уточнилось содержание. Я надеюсь, что спектакль вырос за эти годы. Как выросли и изменились занятые в нем артисты, ведь выпускался он как студенческая работа курса. Конечно, судить об этом зрителям, которые видели спектакль раньше и решились прийти еще.
Сцена из спектакля «Преступление и наказание» / Фото Владимира Филиппова / Предоставлено пресс-службой театра НДТ
– Вы ученик Льва Эренбурга, в театре вас называют его «правой рукой». Чему самому главному вы научились у своего мастера?
– В профессии – опираться на живые актерские проявления и культивировать живой театр. А в жизни... Сложно ответить, мы столько лет бок о бок. И очень сложно отделить профессию от жизни. Я бы ответил так: сформировавшаяся благодаря ему привычка по-актерски ставить себя на место персонажа, быть его адвокатом, и в жизни позволяет ставить себя на место другого человека. Пытаться его понимать и прощать.
– Студийность – единственная для вас возможность существования в театре? Вы можете себя представить в труппе большого коллектива?
– Не хотелось бы даже представлять! Наш театр – это уже семья. Уйти отсюда, оставить все... Невозможно. Кругом родные люди.
– Что еще для вас особенно ценно в НДТ?
– В человеческом плане я уже ответил. А в художественном – сам процесс сочинения спектаклей. Думаю, во многих других театрах я не смог бы так долго существовать как артист, все-таки я заканчивал режиссуру. У нас создание спектаклей – совершенно особенное дело, ведь для своих ты и педагог, и режиссер, и коллега, как и они для тебя. Мы вместе придумываем этюды, выносим на суд Льва Борисовича. Он смотрит, редактирует. Это всегда коллективное сочинение. Спектакль вынашиваешь как дитя, растишь его и, соответственно, как ребенка любишь. В нем - часть тебя.
Нельзя, конечно, заявлять, что в театрах крупной формы меньше творческого начала. Это будет несправедливо, тем более я в них никогда не работал. Но, мне кажется, там прежде всего реализуется режиссер.
– На спектакли НДТ учителя нередко приводят школьников. Многие артисты просто ненавидят подобную практику.
– И я прекрасно понимаю почему! (смеется – прим. авт.). Школьники во время спектаклей часто заняты своими делами, ведь их притащили в театр насильно. Принудиловка – конечно, гадость. Но, как мне кажется, дело прежде всего в самом продукте. Если спектакль живой, интересный, тогда нам, артистам, удается победить в этой «войне». Значит, все не напрасно. Хотя мы не ставим перед собой такую задачу – работать на школьную, юношескую аудиторию. Мы делаем спектакли про себя, говорим о том, что болит.
– Режиссер Сергей Урсуляк как-то сказал: в наш кинематограф приходит много необразованных и наглых людей, потому в современном российском театре ситуация чуть лучше. На сцене сложнее обмануть зрителя. Вы согласны?
Сцена из спектакля «Преступление и наказание» / Фото Владимира Филиппова / Предоставлено пресс-службой театра НДТ
– Думаю, дело еще и в том, что кино – сфера иных финансовых потоков. И аудитория кинематографа неизмеримо больше театральной. Кино более лакомый кусочек, туда зачастую идут ради денег и славы. В театре же денег немного. У нас в НДТ – почти вообще нет! (смеется – прим. авт.). Нечего урвать, поэтому в театре служат ради любви к делу.
Конечно, много сложностей. Сейчас из-за ограничений по количеству зрителей нам увеличивают план по количеству спектаклей. А наш театр маленький, труппа небольшая, занятость огромная, репетиционных помещений мало. Трудно в таких условиях создавать новое. Тем не менее мы выпустили «Иранскую конференцию» – в нашем варианте «Иранскую проблему». Это такой... киноспектакль, формат которого продиктован именно локдауном, вынужденной дистанционной работой.
– Как относитесь к онлайн-форматам в театре?
– Мне кажется, они бесперспективны. В театре главное – обмен энергией, живой контакт. Есть важная ритуальная часть. Надо приодеться, выбраться из дома, прийти в театр — это целое приключение. И совершенно другая концентрация внимания. Дома у компьютера многое отвлекает, тебя не зацепили первые минуты, ты отключился. В театре больше шансов договорить, следовательно, быть услышанным.
– Как актеру кино вам несколько раз пришлось играть Дмитрия Шостаковича. Хачатурян называл его «совестью советской музыки». Сейчас есть люди, который олицетворяют совесть нашего кино, театра, музыки?
– Наверное, есть те праведники, ради которых Господь еще не спалил нас как Содом и Гоморру. Для меня таким человеком был Петр Наумович Фоменко. Сейчас никто не приходит на ум. К сожалению, я сапожник без сапог: так много работаю, что не успеваю смотреть работы коллег.
– Тогда перефразируем вопрос: само понятие «совесть» еще существует в нашем искусстве?
– Думаю, существует. У меня премьера не за горами – «Господа Головлевы». Это не инсценировка романа, а пьеса на основе темы, которую Салтыков-Щедрин обозначил пунктиром. В Пасху Порфирий, движимый чувством покаяния, в одном халате бежит на могилу матери и замерзает в сугробе. Салтыков-Щедрин писал: «горесть, лютейшая всех горестей, – это горесть внезапно обретенной совести». Мы себя не видим со стороны и узнаем только через других людей, отражаясь в них. Это одна из задач искусства: помочь человеку в другом увидеть свое отражение, себя настоящего, разбудить совесть.
– Вам довелось сыграть множество исторических личностей: Павла I, Александра II, Тухачевского. Какая эпоха вам наиболее интересна?
– Все. В этом прелесть актерской профессии – можно очутиться то в одной, то в другой эпохе. В детстве я бы однозначно ответил: хочу попасть во время рыцарей, мушкетеров. Мне казалось, я оттуда родом, из эпохи плаща и шпаги. Сейчас кажется, что это мнимая романтика. Нас красиво обманули Вальтер Скотт, Дюма...
– Все времена одинаковые?
– Бродский говорил, что история – это смена костюма. Нюансы меняются, а суть? Культура, вроде бы, обогащается, пишутся книги, музыка, происходят гуманистические накопления. И что в итоге? Мы еще не можем судить про XXI век, но если взять наше ближайшее прошлое – XX век? Казалось бы, в нем все должно было быть аккумулировано, произойти качественный скачек. Но жгли книги, произошли две мировые войны, самые страшные в истории. Куда делась культура? Тем не менее у человечества нет другой крепости, чтобы не оскотиниться, чтобы остаться людьми. На что еще опереться, как не на культуру?
– Многие ответят, что опираться нужно на веру.
– А я говорю про культуру в самом широком смысле этого слова. Про культуру как про культ света и добра. Это вбирает в себя и веру в моем ощущении.
Комментарии