В Зимнем дворце работает выставка «ARS VIVENDI. Франс Снейдерс и фламандский натюрморт XVII века»

Как уже знают наши читатели, все лето в Николаевском зале Зимнего дворца открыта для посетителей выставка «ARS VIVENDI. Франс Снейдерс и фламандский натюрморт XVII века». Оформили ее театральные художники Эмиль Капелюш и Юрий Сучков, благодаря этому экспозиция получилась особенно глубокой, многослойной и образной. О работе над этой и другими выставками в Эрмитаже и не только «Санкт-Петербургским ведомостям» рассказывает Эмиль КАПЕЛЮШ, художник-постановщик, живописец, график, скульптор, дизайнер выставок.

ФОТО laura adai on Unsplash

— Эмиль Борисович, первую выс­тавку в Эрмитаже вы с Юрием Александровичем сделали этой зимой в Главном штабе…

— Она называлась «Думай о времени». Ян ван ден Хекке. Роскошный натюрморт» и была более замысловатая по содержанию, чем нынешняя. Кураторы нам сказали: «Есть картина после реставрации, и мы хотим выставить ее не так, как обычно, а так, чтобы это имело отношение к современному искусству». Тогда мы с Юрием сделали вывод, что от нас ждут какой‑то встречной истории, и соз­дали своего рода Ноев ковчег. Это можно было обозначать словами или не обозначать, главное — ощущение. История про мимолетность жизни, про спасение каких‑то островов культуры. Такие «роскошные натюрморты», как тот, что стал центром выставки, создавались в краткий миг между войнами, эпидемиями и всякими ужасами, в предчувствии того, что мир могут поглотить следующие волны безумия. Поэтому у нас там были объекты, напоминающие корабельные шпангоуты. Снаружи — непонятный огромный черный ящик, а внутри — часть какого‑то старого монастыря, как будто художнику дали поработать там, выделили место для его мастерской.

— Ноев ковчег, монастырь и мас­терская художника в одном пространстве?

— Да, когда человек входил туда, он попадал в пространство, которое не ожидал встретить, обнаруживал, что там есть какие‑­то средневековые балки, свой пол и стены, свои запахи и звуки. Мы хотели создать ощущение погружения в иное пространство и время.

— Можно ли назвать ту экспозицию прологом к нынешней выставке фламандского натюрморта?

— Не думаю. Здесь нам задачу сформулировали по‑другому: давайте покажем, как много в Эрмитаже прекрасной живописи, которую еще никто не видел. У кураторов (мы больше всего общались с Михаилом Дединкиным и Владиславом Статкевичем) была идея связать это с Рубенсом, его эскизами триумфальных арок, которые есть в музее. Это почти театральные или даже совсем театральные сооружения, которые имели временный характер. Они строились из таких материалов, чтобы их можно было потом разобрать, выбросить. В этом суть эпохи барокко, как некоего теат­рального действа, которое проникало во все сферы жизни — и в быт, и на рынок, и в городскую среду (это видно в натюрмортах). Сама идея барокко — игровая. В самом художественном стиле присутствует некая воздушность, необязательность. И мы придумали среду обитания, где есть игра с пространством, звуком, светом. И в этой среде — шедевры живописи, фарфор, кружево, слоновая кость, предметы из стекла и металла.

— В конструкциях, которые вы построили в Николаевском зале, не сразу узнаешь триумфальные арки.

— Мы не пытались никого повторять. Если бы мы их украсили так, как украшал Рубенс, то они очень отвлекали бы от картин. Нам надо было показать живопись, гобелены, предметы прикладного искусства. А эти конструкции существуют как эфемерные светотеневые объекты, немножко обобщенные, скелетные.

Мы хотели, чтобы они были нарядными, но чтобы при этом дворцовый интерьер, который имеет собственную ценность, не был закрыт. Мы попробовали сыграть с Николаевским залом в некую игру, когда в пространство, соз­данное в XIX веке, вдруг вернулась затея, связанная с барокко, хотя оно и было на век раньше… Чтобы наши объекты и экспонаты светились, чтобы все отражалось в зеркалах, чтобы мы на все смот­рели под самыми неожиданными ракурсами.

— И вы, и Юрий Александрович — театральные художники. Когда вы оформляете выставки, вы вкладываете в них какую‑то драматургию, действие?

— Мы думаем, как пойдет посетитель, как он будет смотреть. Я, например, все время представляю, что пришел на выставку, которая ко мне не имеет никакого отношения.

В данном случае мне был важен проход из Аванзала, где можно вообразить, что ты в партерном саду богатого фламандского дома, в глубину. В павильон, где мы попытались воспроизвести кабинет XVII века с какими‑то вещами, деталями, не только живописью, но и прикладным искусством. Потом зритель оказывается в «городской среде». На него начинают действовать не только изображения, но и звуки. У нас очень хороший звукорежиссер Павел Ховрачев, который создал не просто подборку музыкальных произведений, там существуют отголоски большого пространства, города, какие‑то оттенки, которые может услышать внимательное ухо. Я воспринимаю эту выставку как комбинацию света, звука, живописи, архитектуры, и мне трудно отделить одно от другого.

— В конце зала по «улице» гуляет слон…

— Надо помнить, что XVI – XVII ве­ка — время великих географических открытий, когда в Европу привозили много экзотических животных, фарфор, предметы ­роскоши из восточных стран. Слон — это такая игрушка, которая говорит о том, что мир расширился, стал огромным. Посмотрите на картины — там экзотические попугаи, раковины, которые навряд ли можно было найти, просто гуляя по берегу северного моря. В витринах есть рог носорога и слоновый бивень — материалы для того, чтобы делать из них изящные вещи. Есть акварели Марии Сибиллы Мериан — художницы-путешественницы. Есть карты заморских стран, раскрытый атлас…

— В витринах вы создали инсталляции из предметов рос­коши, но они не являются отражением того, что мы видим на картинах.

— В некоторых из них удалось достаточно точно подобрать предметы-аналоги, сделать почти буквальные повторы. Но в целом у нас не было задачи повторять живопись. Мы делали не просто выставку замечательных вещей, которые есть в Эрмитаже. Мы попытались создать ощущение, что этих предметов только что касалась рука человека, обозначить какие‑то покинутые застолья, пиры. Поэтому там есть вскрытые раковины, очищенные цитрусы. Это отсылка к жанру vanitas — аллегорическим композициям, напоминающим, что вся роскошь этого мира преходяща, а сам мир хрупок.

Многие искусствоведы считают, что каждый натюрморт эпохи барокко — это какой‑то зашифрованный в символы текст, сообщение. Бывает, что в натюрморт вплетены евангельские сюжеты или какая‑то литературная подоснова… Такие картины можно «читать» бесконечно, строить версии, и эти версии могут различаться. Сопроводительный материал, который тоже есть на выставке, поможет в этом.

— Вы с Юрием Александровичем как‑то распределяете обязанности при совместной работе?

— Мы не думаем про это, потому что нам интересно вместе работать. Надо сказать, что такое не очень часто бывает. В театре я бы не рискнул делать сценографию с кем‑то вместе. В театре есть режиссер, и от него очень многое зависит. Есть контакт, в котором существуют две фигуры — сценограф и постановщик. Третий человек тут может помешать. В музее фигуры режиссера не существует, существуют кураторы, которые рассказывают нам об историко-культурном кон­тексте. И в той мере, в какой можем, мы сами формируем свой ответ на то, что видим и слышим. У нас с Юрием это происходит бесконфликтно.

— Как вы взаимодействуете с кураторами?

— Они самые важные люди для нас. Если они просят, чтобы мы на чем‑то «поставили восклицательный знак», выделили, мы это делаем — сочетанием правильно найденного места в экспозиции и света. И, конечно, они вместе с нами следят за тем, чтобы работы висели не случайным образом, чтобы существовала какая‑то правильная драматургия.

— То есть решение о том, как разместить экспонаты, принимается коллективно?

— Конечно. Но в данном случае у Юрия было очень хорошее предложение, которое нам помогло. Он сказал: «Давайте представим себе центральную часть экспозиции в большом зале как улицу». Кураторы его поддержали. Именно поэтому там в результате оказались все картины, где кроме предметного мира возникает фигура человека. Мы выделили работы, где человек присутствует не прос­то в качестве периферийного персонажа, а как действующее лицо нашего условного шествия, как очень важная часть художест­венного решения.

— Можно сказать, что на этой выставке посетитель как бы попадает в художественное пространство самих картин?

— В какой‑то степени. По крайней мере мы старались сделать так. Создать ощущение, что тебя впустили в какую‑то необычную атмосферу, среду, которую раньше ты наблюдал только в качестве зрителя.

— В одном из интервью вы говорили, что свою сценографию почти всегда строите как модель мира. В музее это тоже так?

— Если это хороший случай, если выставка интересная, то да.

— Выставка фламандского натюрморта — хороший случай?

— Оказалось, что да. Сначала я, честно говоря, был настроен пессимистически, потому что мне показалось, что авторы экспозиции тут должны спрятаться за сами картины, что задача не очень творческая. Но чем дальше мы шли по этому пути, тем интереснее становилось, поэтому теперь я думаю, что мы вместе с кураторами нашли хорошее решение.

— Кроме выставок в Эрмитаже вы с Юрием Александровичем делали постоянную экспозицию народных музыкальных инструментов в Шереметевском дворце…

— Автор этой экспозиции — Юрий Сучков. Я просто дал свои скульптуры из дерева. Там он очень удачно соединил музейные экспонаты с работами современных художников. Когда эта ар­хаика, народные инструменты, которые и сами по себе удивительны, соединились с работами Максима Исаева, Гели Писаревой и моими, мир народной музыки расширился за пределы этнографии и времени.

— Как вы думаете, почему в ­последние годы музеи все чаще приглашают для оформления выставок театральных художников?

— Это важно потому, что просто показывать много замечательных вещей, не вводя зрителя в контекст, странно и неплодотворно. А контекст создается в том числе с помощью театральных средств — архитектуры, света, музыки, полунамека на то, что есть какая‑­то символика. Создание контекста — это то, о чем интересно думать, работая над выставкой.

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 135 (7711) от 24.07.2024 под заголовком «Создание контекста».