Шаг за границу канона
В Мраморном дворце Русского музея развернута выставка «Новые рассказчики в русском искусстве», где представлены работы известных художников советского времени и современных авторов. Автор идеи – Александр БОРОВСКИЙ, искусствовед, заведующий отделом новейших течений музея, один из самых авторитетных арт-критиков страны. Корреспондент «Санкт-Петербургских ведомостей» Людмила ЛЕУССКАЯ встретилась с ним, чтобы поговорить о выставке и о современном отечественном искусстве.
Александр Боровский уверен: современные художники остро реагируют на вызовы времени.
ФОТО Александра ДРОЗДОВА
– Александр Давидович, вы специалист по новейшим течениям. И вдруг открываете выставку, где на почетном месте хрестоматийные «Письмо с фронта» Александра Лактионова, «Опять двойка» Федора Решетникова, другие известные произведения. Что это, поворот к сюжетной живописи и все-таки к традиции?
– Понятие contemporary art (современное искусство. – Прим. ред.), на мой взгляд, за последние десятилетия изменилось и перестало меня устраивать. Что-то устарело, что-то перестало работать. Устарел, например, перформансизм. Сегодня иногда политика берет на себя его функции.
Идея, что мы должны стать частью мирового художественного процесса, сохранилась, но приобрела новые обертоны. Многие художники стремились стать западноевропейскими, но счастья им это не принесло. На мой взгляд, собственную идентичность надо мерить не по Венецианским биеннале, а по каким-то своим, возможно, архаическим моментам.
Это вовсе не значит, что у нас какой-то особый путь, но типология нашей культуры литературоцентрична. Выставка и привлекает внимание к явлению, которое можно определить, как поворот к повествовательности. Другими словами, в отечественном искусстве появились «новые рассказчики».
– Вас не волновало, что выставка может разочаровать зрителя?
– На выставке необязательно все должно нравиться. Здесь играет роль организация экспозиции, воля куратора, физиология искусства. Проще всего сделать выставку художников, которых любишь. Написать, что они великие, на этом успокоиться. Мне надоел такой расклад, как и выставки на какую-то заданную тему. Мы попытались сделать сочетание среза социологического, художественного и, как ни странно, национального. Многие боятся этого слова, но повторю еще раз: в нашей ментальности повествовательность играет большую роль. Это часть отечественной культуры.
Я собирался эту выставку на нескольких этажах делать, но оказалось, что вещи найти трудно. Художники стесняются, мода на изображение геометрии еще не прошла. Кроме того, такие повествовательные работы требуют владения техникой.
– Как вы относитесь к роли куратора?
– Не люблю это слово. Слишком много выпячивания себя. Выставка, особенно музейная, дело коллективное. Достаточно написать, чья идея.
– Слово «Манифеста» вызывает в памяти имена кураторов.
– Очень преувеличенная роль. Сидя здесь, я примерно знаю, какой будет биеннале в Венеции. Мне понятно, как она сложится, что я там увижу.
– Настолько предсказуемо?
– Искусство вообще предсказуемо. 20 лет назад один известный художник хотел сделать инсталляцию, посвященную блокаде. Я ему точно описал, как это будет. Он так удивился, что от идеи отказался. Существуют стереотипы сознания – детские туфельки... В Америке это может пойти, у нас нет.
На мой взгляд, сегодня искусство не на самом высоком уровне. 1990-е годы были сильнее, я уже не говорю о 1970-х. Сейчас живы ветераны 1980 – 1990-х годов. На троне американец Джефф Кунс. Молодежи яркой почти нет.
– Хочу задать теоретический вопрос. Понятно, что традиционное искусство в той или иной степени воспроизводит канон. Новейшее выражает актуальную мысль. Можно их так разделить?
– Нет. В классическом искусстве действительно большое значение имеет изобразительный канон. Он меняется, но он есть. Искусство может бороться с каноном, тогда его содержанием становится борьба, опровержение.
В новейшем искусстве происходит то же самое, только другими средствами. Искусство там, где есть шаг за границы канона.
Современные художники острее реагируют на вызовы времени. Но острее – не всегда значительнее. Написать картину о жизни России, как Гелий Коржев, труднее, чем сделать акцию, кого-то проклясть и заклеймить, о чем заговорят, а через полгода забудут.
В искусстве есть вещи больших раздумий. Существует момент реактуализации, когда искусство возвращается к темам, казалось бы, уже закрытым, ушедшим в хрестоматии, в музей. Они вдруг опять становятся востребованными. Полузабытый Малевич стал актуален в конце 1980-х. Искусство вернулось к геометрии. Одно время оживился «левый фронт». Что-то все время происходит в зависимости от жизни, логики развития искусства. Мне кажется, сейчас наблюдается возврат к фигуративизму.
– Искусство зависит от географии, социальных условий, культуры страны...
– Даже от темперамента. Мы у себя в городе очень любим своих художников, обожаем, иногда с перебором, неофициальную питерскую культуру. Москвичам нравятся крупные имена, новые идеи.
– Как со всем этим мы вписываемся в мировой контекст?
– Вписываемся по разным линиям. Художники социально активные, безусловно, вписываются в левый тренд. Но не он определяет мировую культуру. Там происходит примерно одно и то же уже тридцать лет.
Некоторыми крупными именами мы вписываемся в постконцептуальное пространство. Примерно десять художников среднего возраста и пять «стариков» вошли в мировую орбиту. У художников бывает коммерческий успех, бывает музейный. Но музеи мало интересуются русскими художниками.
То, что нам кажется безумно интересным, теряет актуальность. Интерес к внутренней борьбе между официальным и неофициальным в советском искусстве прошел. Сейчас востребованы отдельные художники – Кабаков, Булатов, Янкелевский. Для нас все еще важен фактор сопротивления, о котором мы всегда помним.
Сейчас, по-моему, на Западе российской тенденции нет. Там масса новых материалов – художники иранские, бельгийские...
– Почему это произошло?
– Мы не воспользовались временем интереса к нам. Музеи не смогли его подготовить, будировать. Хотя интерес был, даже не связанный с политикой, а просто объективный. Помню, на выставку «Россия» в «Гуггенхайме» была очередь, которую я там видел впервые.
Большую выставку «Россия» делало государство, а потом это как-то ушло. Всегда и всем интересен наш авангард, он как валюта. Любой музей мира хочет видеть его у себя.
Я не верю, что интерес к нашему искусству надо искать, допустим, на биеннале в Венеции. Мы все еще путаем то, что интересно нашему кругу и другим, низкопоклонствуем перед Западом, перед западными кураторами. Хочется показать, что мы свои. Никто от этого ни славы, ни денег не получил.
Мы не смогли финансово обустроить наше искусство так, чтобы ему не грозила политическая конъюнктура. Вот что обидно. Не были заложены структуры, позволяющие пережить политические изменения. С приходом нового политика что-то меняется в отношении к искусству.
На Западе заложены такие средства в фондах, грантах, что серьезное актуальное искусство не зависит от того, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе».
– Взаимоотношения нового искусства с публикой как вы оцениваете?
– Публика вся, как один, не пойдет в музей смотреть на Коржева или Кабакова. Публики у нас меньше, чем на Западе, по целому ряду причин, в том числе и по образованию. Если вы думаете, что житель Оклахомы лучше разбирается в современном искусстве, чем житель Перми, то это не так. Но житель Оклахомы знает, что желтый автобус повезет его сына из школы в местный музей. Так как музей дорого стоит, ему в голову не придет сказать сыну, что там ерунда намалевана. У нас каждый может управлять государством и разбирается в современном искусстве.
– Некоторые пытаются влиять на процесс.
– Меня пугают нелепые ограничения. Они, правда, были всегда. На выставке Натальи Гончаровой ее изумительных «пророков» какой-то митрополит запрещал, когда разобрался, извинился. Думаю, это перспектива и для многих современных гонителей. Кроме того, есть много людей неадекватных, готовых обидеться на что угодно. Как раньше обижались на события в Гондурасе, сейчас обижаются на то, что крест не так показали.
Я противник вмешательства музея, по крайней мере национального, в любые антицерковные или церковные разборки. Культура – дело интеллигентное.
– Допустимость свободы художников какова? Они могут делать все что угодно?
– Искусство разное, у него много «присосок» к обществу. Одни тяготеют к канону, другие – к злобе дня. Искусство злобы дня обладает формами скандальными, эпатажными, то, что называют артактивизмом. Когда находят форму высказывания – это искусство. Глупо за это на художников обижаться, их наказывать. Но если акции становятся политическими, мне становится неинтересно.
– Каково соотношение идеи и качества ее воплощения?
– В акции есть свое качество. Мне, к примеру, кажется, что акция группы «Война» на Литейном мосту была хорошо реализована. Быстро, красиво сделано, использована «эрекция» моста. Другие акции той же группы были абсолютно безвкусные.
В социальной антропологии есть термин «сообщество своих», или «публика своих». У ЛОСХа и андеграунда была разная публика. У художников свой язык, свои интересы, свои поклонники. У искусства – своя территория, но оно не может закрыться в себе, должно достучаться до людей. Есть искусство, которое ждет, когда до него достучатся. Это как красивые женщины: одна тебя «ловит», другая ждет, когда ее оценят.
– Что делать публике?
– Публике надо пытаться понять современное искусство.
Эту и другие статьи вы можете обсудить и прокомментировать в нашей группе ВКонтакте
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 099 (5472) от 04.06.2015.
Комментарии