«С возрастом понимаешь, что скорость - не главное»

Выдающийся кларнетист Юлиан Милкис впервые принимает участие в «Международной неделе консерваторий» - фестивале, ежегодно собирающем студентов, профессоров и выпускников из ведущих высших школ музыки со всего мира. 23 октября он выступил с богатой программой в Малом зале Филармонии. Сегодня музыкант даст мастер-класс в концертном зале Консерватории, а завтра в Эрмитажном театре представит две мировые премьеры. Юлиан МИЛКИС рассказал музыковеду Владимиру ДУДИНУ о том, как неожиданно сложились у него отношения с кларнетом.

ФОТО предоставлено пресс-службой фестиваля

- Насколько вам интересна Международная неделя консерваторий?

- Несмотря на то что я не учился в Ленинградской консерватории, я ее все равно воспринимаю как альма-матер. Редко удается организовать такие продолжительные гастроли, как получилось в этот раз: я пробуду в Петербурге целых 12 дней - небывалая роскошь. Обычно все ограничивается 2 - 3 днями. А я обожаю ваш город не меньше любимого Рима. На этом фестивале я дам мастер-класс и исполню две мировые премьеры. Бывший петербуржец Андрей Тихомиров, живущий в Болгарии, сочинил очень красивое «Приношение Моцарту» для кларнета с оркестром. 27 октября будет премьера аранжировки «Детского альбома» Чайковского, написанной специально для меня. Волнуюсь как никогда: в Петербурге играть Чайковского страшновато. А решился я на это после того, как услышал потрясающий диск Полины Осетинской, записавшей «Времена года» и «Детский альбом». Я послушал и подумал: попробую и я сыграть это на кларнете.

- Как в ваших руках оказался кларнет?

- Кларнет был наказанием. Я занимался как пианист, но в четвертом классе получил четыре с плюсом на экзамене по специальности. В спецмузшколе это расценивалось как абсолютный позор. И меня на семейном совете решено было наказать, отправив заниматься кларнетом. Никто не мог предположить, чем это обернется.

- Наказание превратилось в главное дело жизни.

- Не сразу. У меня вообще поздняя карьера. Она начиналась где-то ближе к 30, после дебюта в Карнеги-холле. Словом, я не из тех, кто собирал полные залы в 17 - 18 лет, как Женя Кисин или Сережа Накаряков, который с 15 лет производил фурор. Настоящая карьера у меня началась, вы не поверите, к 50. Поэтому последние несколько лет я живу в самолете. А первое образование у меня совсем не музыкальное - степень магистра по филологии в Вермонтском университете. Там, к слову, был абсолютно феерический педагогический состав. Моим любимым педагогом был Леонид Ржевский, профессор Нью-Йоркского университета. Виктор Некрасов преподавал. Приезжали с циклами лекций Искандер, Окуджава, Аксенов. Однажды был с лекциями и Солженицын. Самыми интересными для меня были лекции Некрасова, с которым мы до его смерти были близкими друзьями. Саша Соколов был. Очень сильный состав.

- Кто был вашим первым педагогом по кларнету?

- В десятилетке - Михаил Михайлович Измайлов, а потом Павел Николаевич Суханов. Учился я и у Наума Федоровича Хайтмана. За океаном я начал учиться в Университете Торонто у Стейнли Маккартни, первого кларнета оркестра в Торонто, очень хорошего музыканта, которому преподавание было абсолютно безразлично и неинтересно. За год обучения с ним у меня было семь уроков. А я был в депрессии, потому что музыкой мы не занимались. Его интересовало лишь то, хорошая ли у меня тросточка. «Ну поиграй. Ну надо больше заниматься». После первого курса университета я хотел окончательно бросить музыку.

- Что остановило?

- Приехал бывший ученик моего отца из Нью-Йорка, который до сих пор является моим импресарио. Он меня и остановил, предложив поехать в Нью-Йорк. Папа был категорически против, но я уехал. Этот импресарио посоветовал пойти к «Ауэру кларнета» - Леону Руссианову, у него учились все первые кларнеты лучших симфонических оркестров Америки. К нему очень трудно было попасть. Мне было уже 20 лет, когда я пришел к нему прослушаться. Он сидел с грустной миной: «По идее, я тебя не должен брать, ты отстаешь технически. Но ты такой талантливый. Возьму тебя с одним условием: будешь заниматься так, как я скажу. Готов?». Я ответил, что на все готов. И занимался на протяжении года по девять часов в день. У меня не было жизни - ни свиданий, ни кино. Аскеза. Этот педагог был потрясающий еще и тем, что отличался от 99% педагогов, которые не любят учеников, в которых чувствуют превосходство. Я учился у него семь лет сначала в Манхэттенской школе музыки, а потом в аспирантуре Джульярдской школы. Он был для меня больше, чем педагогом, - он стал моим нью-йоркским отцом. Большое влияние оказали на меня и занятия с Бенни Гудманом. Кстати, именно он поддержал меня в намерении никогда не играть в оркестре. Помню, пришел к нему на урок, и он спросил, почему я такой угрюмый. Я ответил: на меня все давят, чтобы я играл конкурс в Консертгебау к Хайтинку, а я не хочу. И услышал в ответ: «Ну и не играй, не надо. Надо делать то, что ты хочешь».

- Хорошая поддержка. Удивительно, но Гудман больше известен как джазмен.

- Но 80% классического репертуара ХХ века было написано для него. Хиндемит, Пуленк, Мийо, Копленд писали для Гудмана. Помню, когда я впервые пришел к нему в единственном костюме и шляпе к десяти часам утра, как он просил, маэстро открыл дверь и был в костюме, жилетке и галстуке, черные туфли. И это дома в десять утра. Украдкой он взглянул на часы, оценив мою пунктуальность. В его большом кабинете был рояль и кларнет лежал. То есть в 74 года он занимался. «Симпатичная шляпа, - заметил он. - Ну играйте». Я стал собирать кларнет дрожащими руками, но остановился и сказал, что не могу играть. Он уточнил: «Вы волнуетесь?». Я нашел силы для ответа: «А если бы вы были на моем месте, не волновались бы?». Ему это ужасно понравилось, он заулыбался: «I think so. Но вы не волнуйтесь, я пойду выпью кофе, а вы разыграйтесь». Мы провели вместе четыре часа. Он тоже играл. Время пролетело незаметно. Его взгляд коллеги называли «луч». У Мравинского такой был, по рассказам моего папы, который был у него концертмейстером вторых скрипок. Если кто-то что-то не то играл, он мог так посмотреть минут пять на человека, что бывали случаи сердечных приступов.

- Что вы сегодня считаете своими «коньками»?

- Безусловно, музыку Гии Канчели и Астора Пьяццоллы. В апреле свершится моя мечта - поеду в огромное турне по Южной Америке с Торонтским оркестром и в Аргентине сыграю Пьяццоллу.

- Вы с ним не были знакомы?

- Не был, но мог бы. Когда был на первом курсе Манхэттенской школы, в 1979 году, пришли ребята-одноклассники и сказали, что тут в маленьком клубе мужик играет так, что с ума сойти можно. «На чем играет?» - «На гармошке». - «Вы что, сумасшедшие?! Я не пойду гармошку слушать». И не пошел. А это был Пьяццолла. Я себе локти до сих пор кусаю. Но он ведь лишь в последние десятилетия стал великим. Он немножечко испытал славу. Жил очень бедно, были большие проблемы. А родился в Нью-Йорке. Среди классиков его во многом открыл Гидон Кремер, проехав по всему миру со своим проектом.

- В какую сторону эволюционирует искусство игры на кларнете?

- В сторону виртуозности, разумеется. Виртуозов много, много сильных. Но я рано понял, что всегда будет кто-то, играющий быстрее и техничнее. Хотя я поначалу даже был известен как виртуоз, но понял, что должно быть что-то другое.

Естественно, по молодости все увлекаются скоростью. Но становишься взрослее и понимаешь, что это не главное. Помню, к папе приезжал скрипач Виктор Либерман, работая еще в Консертгебау. Я рассказал ему, что на выпускном экзамене играл программу Моцарта и концерт с оркестром, поставил запись. Он послушал и сказал: «Ты эту запись сожги или никому не показывай. Как тебе не стыдно: ты вырос в интеллигентной семье, родители такие музыканты - как можно в таком темпе играть Моцарта!». Я это запомнил.