Раствориться в чистом танце. Филипп Степин стал новым премьером Мариинского театра
Изящный, легкий в полете, всегда точный и стильный в разной хореографии Филипп СТЕПИН, новый премьер Мариинского театра, отмечает в этом году 20 лет творческой деятельности. О своем пути танцовщик рассказал «Санкт-Петербургским ведомостям».
© Мариинский театр. ФОТОГРАФ Михаил ВИЛЬЧУК. 2025 г.
— Филипп, в январе любители балета узнали, что вам присвоен высокий ранг премьера. Что это значит?
— Это признание твоих заслуг, твоего места в труппе, статус, который ничего не меняет в работе: ни на репетициях, ни на сцене. Первый солист все время должен доказывать, что может, достоин стать премьером, сейчас просто надо доказывать, что ты на своем месте. Это была мечта и цель, ради чего работал, оценка того пути, который я проделал. Я очень счастлив.
— Существует ли для вас вопрос амплуа? Все принцы — ваши. Лирические влюбленные герои — тоже…
— Да, я станцевал всех принцев в театре. Но все мои любимые партии — это не принцы. Я очень люблю Базиля в «Дон Кихоте», Али и Ланкедема в «Корсаре». Обожаю «Юношу и Смерть». Это гениальный балет. Танцевать его, прожить его на сцене — огромное удовольствие для любого артиста. Это было моей мечтой. И когда мне доверили эту партию, счастье было на грани фантастики. Я очень люблю «Видение Розы». Мне нравится все, там я просто растворяюсь в чистом танце. Люблю разные балеты, и современные, конечно. К сожалению, в театре сейчас не так много современного репертуара.
— Что вы вкладываете в понятие «чистый танец»?
— Когда ты можешь полностью отдаться музыке, передаешь ее через танец, не задумываешься ни о технике, ни о мизансценах, наслаждаешься, просто живешь на сцене.
— За 20 лет вашей работы в Мариинском у нас шли балеты многих хореографов — и Пети, и Макгрегора, и Баланчина, и Форсайта. И вы все это попробовали, у вас богатый и по амплуа, и по танцевальным возможностям путь. Кто из хореографов по стилю, по самовыражению в танце вам ближе?
— Мне действительно очень повезло. Я уже назвал любимые спектакли Фокина и Пети и определенно сюда же отнесу Баланчина. Например, «Драгоценности» — это три абсолютно разных гениальных балета в одном: «Изумруды», «Рубины», «Бриллианты» с разной хореографией и разными характерами.
— Характер — это уже актерские задачи.
— Мы в театре. Да, мы должны красиво прыгнуть, красиво станцевать, красиво поднять балерину, но должны рассказать танцем историю, что‑то дать зрителю. Как это сделать, не будучи актером?
— Наверное, самое удивительное для зрителя в балете даже не красота поз, рук, композиций, а полет…
— Изначально это большой труд и очень много уроков с педагогами, работы на репетиции — как сделать прыжок выше, стать невесомым. Но зритель не должен видеть работу. Можно еще работать, сидя на гриме, когда разогреваешься перед спектаклем, когда нервничаешь за 5 минут до выхода. Но на сцене ты уже просто живешь. Зал, сцена, зрители, костюмы — ты как в сказке, это уже не работа.
— Вы из балетной семьи, ваши родители — балетные артисты, отец преподавал в Академии им. А. Я. Вагановой, был тренером и хореографом-постановщиком у российских фигуристов. То есть вы знали, что такое балет. Был ли у вас шанс стать кем‑то другим?
— Меня водили на спектакли. У папы было много учеников. В сознательном возрасте я папу на сцене не видел, он уже преподавал. Я видел только маму. Она даже брала меня маленького на какие‑то гастроли. Но в Академию балета меня отвела бабушка. В девять лет ребенок не понимает, что будут требовать, заставлять, ему придется очень много работать, что его будут растягивать и ему будет больно. Только годам к четырнадцати понимаешь, что от тебя требуют, что ты должен сделать, и еще чуть позже — ради чего ты это делаешь… Когда я поступил в академию, у нас в классе было 27 человек. Когда я выпускался, из 27 осталось трое. Такой отсев.
— Кажется невероятной работоспособность учеников академии, потом танцовщиков. Какие еще качества прививает академия?
— Мне воспитали характер, я перестал сильно рефлексировать, многое научился понимать и принимать. За красивой картинкой спектакля стоит много всего — и физическая боль, и эмоциональные неудобства. Но точно не то, что придумывают, — про бритвы в костюмах, стекло в пуантах. Это бред. Двадцать лет танцую, много поколений артистов видел, много театров — нет такого!
— В вашей работе и без выдумок много всего не сказочного — работаете сутками, травмы. Есть танцовщики без травм?
— Нет. Просто бывает боль, которую можно терпеть. Спросите любого танцовщика, он назовет вам свои три лучших обезболивающих препарата, которые позволят выйти и работать. Грыжи как появляются, так никуда не уходят, болят чуть сильнее, чуть меньше, надрывы связок, подвороты ног… Постоянно что‑то болит. Просто с чем‑то ты физически не можешь танцевать, а с чем‑то справляешься. Я уверен, что у спортсменов точно так же. Все что‑то преодолевают. Так что характер в академии закладывается как раз в этом. Я убежден, что трудолюбие, железный характер, воля сильнее данных от природы, точнее, это обязательная составляющая. Если у тебя нет целей, ты никуда не стремишься, а просто Бог наградил тебя способностями — растяжкой, вращением, прыжком, ничего не получится. Очень много на моей памяти людей с невероятными данными, у которых ничего не получилось, потому что не хватало концентрации, времени, проведенного в зале, усердия. Чтобы не бросить, а еще и еще раз самому себе доказать, что справишься. Не опустить руки, а стиснуть зубы.
— Есть какие‑то партии, о которых вы мечтаете?
— К большому счастью, я станцевал все, что хотел, последней сбывшейся мечтой был Солор в «Баядерке».
Мне очень нравится мой репертуар, мне не скучно танцевать эти балеты. Многие говорят, что хочется поехать куда‑то, что‑то выучить, станцевать с другой труппой. Мне все нравится, считаю, что я на своем месте.
И каждый раз, танцуя наши спектакли, нахожу что‑то новое. С моим педагогом Владимиром Кимом мы ищем, усложняем движение, чистим, оттачиваем.
— Есть что‑то кроме балета в вашей жизни? Чем от него отдыхаете?
— Конечно, есть. Если заниматься только одним, можно сойти с ума. Надо разгружать мозг, нужны дополнительные подпитки другими эмоциями. Я вот уже десять лет зимой езжу кататься на сноуборде и по выходным, и в зимний отпуск. Голова полностью прочищается, ты получаешь невероятные эмоции. И это помогает избежать ремесленности.
— Это спорт, ноги ваши привязаны к доске. Точно другое ощущение!
— Да, другое, но замечательное. Скорость, природа. Очень люблю природу. Люблю летом поехать на дачу, пройтись по лесу, очень люблю рыбалку с детства. Этому меня папа научил. Первую свою большую рыбу я поймал в 11 лет, когда папа взял меня с собой в Швецию на сборы сборной России по фигурному катанию. Купил мне удочку, спиннинг маленький детский. Мы рыбачили. Но у папы было очень много занятий, он был все время на льду — занимался хореографией, давал класс, потом присутствовал на прокатах, ставил и смотрел программы, привносил хореографическую составляющую в чисто спортивные прыжки. А я был свободен. И вот я взял удочку и пошел по реке, забрасывал. И спустя два часа поймал большую щуку килограмма на полтора. Я был так счастлив, что сразу побежал показать папе трофей. Есть фото, где рыба реально больше моего торса. Папа был рад и горд за меня.
— В рыбалке же самое главное — терпение, сидеть час-два и не двигаться?
— Такую рыбалку не люблю. Я люблю рыбачить со спиннингом, это другой стиль, динамичный. Мы не так давно купили неплохой мотор в новую лодку, выезжаем. Если нет в воскресенье спектакля, то успеваем за выходной порыбачить. Там я отдыхаю, набираюсь сил, черпаю позитивные эмоции. И с ними на следующий день иду на работу.
Читайте также:
Где говорить об архитектуре. Владимир Григорьев стал гендиректором Музея истории Петербурга
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 64 (7886) от 10.04.2025 под заголовком «Раствориться в чистом танце».
Комментарии