Раненое сердце

10 декабря исполнится 195 лет со дня рождения Николая Некрасова.

Иллюстрация Asaf-Eliason/shutterstock.com

Если бы Николай Алексеевич Некрасов не написал ни одной поэтической строчки, он все равно был бы достоин вечной памяти и благодарности как редактор, открывший Достоевского, Толстого, Гончарова, опубликовавший тургеневские «Записки охотника» и «Сороку-воровку» Герцена. Он издал вошедшие в историю «Петербургский сборник» и «Физиологию Петербурга». Большая часть золотого запаса русской литературы увидела свет благодаря Некрасову.

Это были времена, когда слово «рукопись» имело самое прямое значение - написанное рукой. Попытайтесь представить 12 000 страниц рукописей ежемесячно, и еще 960 страниц корректуры, и по полсотни писем сотрудникам, цензорам, книгопродавцам. И все это из месяца в месяц в течение двадцати лет, с 1846-го по 1866 год, когда Некрасов был главным редактором журнала «Современник».

И все же самое главное - Некрасов был поэтом. Его стихи, сегодня мало кому известные, определили сознание поколений читателей впрямую и опосредованно, через преломление в творчестве других мастеров слова. Достоевский в «Дневнике писателя» записал в ночь после смерти Некрасова, перечитав собрание его стихов: «...буквально в первый раз дал себе отчет: как много Некрасов, как поэт, во все эти тридцать лет занимал места в моей жизни. Как поэт, конечно».

Откроем том поэта Некрасова. Цикл «На улице» - четыре коротеньких стихотворения. Четыре уличные сценки, чуждые благополучному сознанию, шокирующие - люди стараются этого не видеть, убыстряя шаг и отворачиваясь, проходить мимо. Первую - «Вор» - сам поэт называет «безобразной». Однако пристально вглядываясь сам, заставляет читателя увидеть безобразное происходящее, и увидеть совершенно неожиданно. «Торгаш» - какое неприятное, грубо-пренебрежительное слово - ведет себя странно: «вздрогнув и побледнев, вдруг поднял вой и плач». Побледнеть и заплакать от потери калача? Броситься вопреки всякой логике от своего лотка за вором? Неужели потеря так велика? Похоже - ТАК. Не успев осознать свое неожиданное сочувствие торгашу, мы переводим взгляд на вора, скоро окруженного и остановленного: «Закушенный калач дрожал в его руке;/ Он был без сапогов, в дырявом сюртуке;/ Лицо являло след недавнего недуга,/ Стыда, отчаянья, моленья и испуга...» Трудно осуждать вора, увиденного так. Пожалуй, только правосудие, когда после «отменно строгого» допроса городовой с подчаском этого, уже увиденного нами, вора «повели торжественно в квартал», вызывает негодование.

Дело не в содержании, а в форме, в том, как эта вполне заурядная уличная сцена написана, как увидены ее герои, в том чувстве, к которому волей поэта мы оказываемся подключенными. Все же знают, что брать чужое нехорошо и вор должен сидеть в тюрьме. А вот поди ж ты... Но пройдет семнадцать лет - и читатели будут страстно сочувствовать не убитой старухе-процентщице, а - ужасаясь и содрогаясь - все-таки преступнику, ее порешившему.

И внимательные читатели великого романа, если они к тому же читали и Некрасова, - не по школьной программе, а просто так, для себя, по-настоящему - читая «Преступление и наказание», не могут не вспомнить другие «уличные впечатления» поэта, цикл «О погоде». «Под жестокой рукой человека/ Чуть жива, безобразно тоща,/ Надрывается лошадь-калека, непосильную ношу влача». Все повторится почти точно в сне Раскольникова: и бедная клячонка, которая надрывается под непосильным возом, и мужик, меняющий кнут на оглоблю, и оседающая от непосильного груза, боли и страха лошадь. Но то, что у Достоевского - сон, в котором всплывает из глубины подсознания детский кошмар, у Некрасова живая картина с жуткими, врезающимися навсегда в сознание деталями. Его лошадку бьет погонщик «по плачущим кротким глазам», и стоит она, «полосатая вся от кнута», а потом «напряглась - и пошла/ Как-то боком, нервически скоро...»

И история чиновника из «утренней прогулки» поэта явно отзывается в истории титулярного советника Мармеладова, а позже - в рассказах молодого Чехова. История Сонечки Мармеладовой, которая часу в шестом, не выдержав плача голодных детей, надела бурнусик и с квартиры отправилась, а в девятом часу молча выложила на стол тридцать целковых, за двадцать лет до того, как появиться в романе Достоевского, возникла в стихотворении Некрасова «Еду ли ночью по улице темной...» Потом некрасовскую историю женщины, пошедшей на панель, чтобы накормить голодного мужа и купить гробик только что умершему ребенку, почти дословно повторил Щедрин в повести «Запутанное дело».

Много еще где и у кого отозвались пронзительные некрасовские строки. Уж очень велико было воздействие на читателей этого поэта, «раненого сердца», как сказал Достоевский, страшны и ярки образы его стихов. Некрасов лишил поэзию милой читательскому сердцу гладкописи, внес в нее диссонансы мира, боль которого с редкой силой впечатлительности ощутил и передал. Задолго до футуристов научился он использовать «хорошие буквы - эр, ша, ща». Вслушайтесь: «Только в крышу дощатого гроба стуча,/ Прыгал град да извозчик-палач/ Бил кургузым кнутом спотыкавшихся кляч...» Задолго до Блока, который говорил о большом влиянии на него поэзии Некрасова, он написал Петербург как «город роковой», демонстративно повторив классический пушкинский эпитет. А рядом, в той же поэме «Несчастные», «плененный лирой сладкострунной», дерзко и блестяще аранжировал знаменитейшие пушкинские строки из вступления к «Медному всаднику».

Он мог писать и так. Но считал нужным писать иначе, подчиняя новую эстетику задачам нового времени. Он завершил тот поворот поэзии, который задолго до него начал Пушкин. И его не поняли так же, как не поняли современники позднего Пушкина. Третье стихотворение цикла «На улице» - «Гробок». Страшное стихотворение о солдате, несущем под мышкою детский гроб. Построенное на невыносимом столкновении «суровых» слез, выжатых горем из глаз «детинушки», и слов, которые тот же солдат говорил, когда «было живо дитятко»: «Чтоб ты лопнуло, проклятое!/Да зачем ты и родилося?» Перечитайте стихотворение: оно того стоит.

А потом откройте в томе Пушкина «Румяный критик мой, насмешник толстопузый...» Тоже не из известных стихов. Предложение критику, недовольному поэтом, поглядеть на реальный мир, этому поэту открывающийся и очень мало похожий на привычные поэтические картины. Тоскливый пейзаж завершается жанровой сценкой: мужик «несет подмышкой гроб ребенка/ И кличет издали ленивого попенка, чтоб тот отца позвал да церковь отворил./ Скорей! Ждать некогда! Давно бы схоронил».

Так из «проклятой хандры» последних пушкинских лет выросли горькие песни Некрасова, чтобы продолжиться романами Достоевского, злой иронией Чехова, третьим томом лирики Блока.

Эту и другие статьи вы можете обсудить и прокомментировать в нашей группе ВКонтакте

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 230 (5847) от 08.12.2016.