«Право быть сложным». Режиссёр Сергей Урсуляк о киноиндустрии и новой книге
На исходе лета в Выборге традиционно прошел кинофестиваль «Окно в Европу». С этого года его президентом стал кинорежиссер Сергей Урсуляк («Праведник», «Тихий Дон», «Ликвидация»). На фестивале презентовали его книгу, посвященную истории создания фильма Глеба Панфилова «Начало». Читать ее интересно и грустно — понимая, какого кино у нас больше нет. В послесловии к книге «Начало», или Фильм о Жанне д’Арк» Сергей Урсуляк написал, что «в простую историю вплетены сцены, которые сегодняшние малограмотные любители жанровой чистоты никогда бы не допустили». С этого и начался разговор режиссера с журналистом Еленой БОБРОВОЙ.
ФОТО Сергея ВИНОГРАДОВА/ТАСС
— Сергей Владимирович, сейчас действительно много в индустрии «малограмотных любителей». Например, сценаристов, которые прошли двухмесячные онлайн-курсы. А в итоге признаются: «Хочу написать свою историю, но не знаю, о чем»… Каково ваше видение болевых точек нашей киноиндустрии?
— Все так и есть. Практически на любую профессию в киноотрасли можно выучиться без затей. Но главное, мне кажется, то, что сейчас у нас в отрасли атмосфера, которая не располагает к поиску нового. Все эксплуатируют старое, причем даже здесь все шаги очень выверены, аккуратны — чтобы не обидеть одних, не задеть других…
— …и чтобы все было по лекалам американского учебника по драматургии, а если что‑то чуть‑чуть выходит за рамки этого лекала, тут же безжалостно отсекается.
— Совершенно верно. И, к сожалению, очень мало сценариев пишется по принципу «не могу молчать». Не важно, про что человек не может молчать — про девочку, которая ищет свое счастье, или про страну, которая ищет свое счастье. О таких вещах, как предназначение, даже про себя стало неловко говорить. Но если вспоминать наших лучших представителей кино прошлого, то они писали по велению души, а не велению конъюнктуры. Но, увы, сегодня душа никого не интересует — за нее не платят, как бы двусмысленно это ни звучало. Поэтому сценаристы хотят получить заказ. С бытовой точки зрения все понятно, но это лишает киноискусство искренности.
— Но и Сикстинская капелла была расписана Микеланджело на заказ.
— Да, но только не забывайте, что этот заказ совпадал с идеями самого художника. Скажем, «Белое солнце пустыни» Владимир Мотыль не хотел снимать. Но он сделал эту историю своей, пропустив ее через себя, и получилась своего рода «сикстинская капелла».
Но ведь на это нет спроса, сегодня другие интересы. Человек придет со своим искренним сценарием на ТВ и услышит: «Провинциальная девушка приезжает в столицу, ее насилует молодой мажор. Она потом попадает в аварию, остается трое детей. Вот такой фильм только что на таком‑то канале или платформе прошел с успехом. Мы тоже такой хотим». Либо, наоборот, продюсер высчитывает, сколько у этого сюжета шансов на фестивальную жизнь. Вот и весь расклад.
— В послесловии к вашей книге вы пишете: «Поражаешься качеству зрителя, который был в СССР, поскольку «Начало» имело большой зрительский успех. Сегодня очень не хватает этого высочайшего качества по обе стороны экрана». И все же в первую очередь я бы «вину» возлагала не на зрителей.
— В профессию пришло огромное количество малообразованных людей, и они в силу своей бойкости легко занимают достаточно ведущие места. Но, с одной стороны, эти люди претендуют на то, чтобы влиять на создание кино, а с другой стороны, они ни на что не могут претендовать — всегда можно поменять их на других таких же «профессионалов». В них нет ничего ценного. Таких редакторов, как легендарная Фрижета Гургеновна Гукасян на «Ленфильме» или редактор разных московских студий Людмила Владимировна Голубкина, — таких людей сегодня нет. В этой ситуации странно надеяться на то, что сейчас появятся «Восхождение», «Летят журавли», «Начало». Откуда они появятся? Это фильмы, которые шли не вдоль, а поперек общественного мнения, и так далее. Понятно, что их судьбы складывались непросто. Но эти фильмы раздвигали рамки, ломали стереотипы. То же «Начало» Панфилова.
— Да, в книге вы пишете, что успех этой картины кроется «именно в разножанровости, в сочетании стилей — от бытовой мелодрамы с элементами комедии до трагических кусков в исторической части». Добавлю, в немыслимой сегодня разножанровости.
— И что важно — тогда было ощущение, что художник имеет право и на ошибку, и на заблуждение, потому что это все пути поиска. Отсюда феномены «Современника», Таганки и советского кино. Даже чиновник от кино уважал и чувствовал за художником право. В том числе быть сложным. Сегодня «сложность» никому не нужна. Мне, например, звонит продюсер и просит посоветовать кого‑нибудь из режиссеров. Я называю имя, а мне на это: «Ну он же сумасшедший, с ним нельзя иметь дело». В каком смысле «сумасшедший», интересуюсь я и слышу: «Он — неуправляемый». Так что профессия режиссера потеряла в большинстве случаев свою индивидуальность, значимость и даже достоинство.
— Вывод‑то какой? Или выход?
— Никакого. Нужно делать, что должно, и будь что будет. Максимально петь свою песню тем голосом, который тебе дан, и надеяться на лучшее. Других методов я не знаю.
— Но вы зашли на это поле не в те времена, когда на студиях и в кинокомпаниях заправляли «малограмотные любители».
— Мне действительно очень повезло найти людей, которые дают возможность жить в профессии так, как мне хочется, не наступая себе на горло. Но так было с самого начала… Это вопрос моей ответственности за то, что я делаю. Поэтому мне нужно, чтобы артистов утверждал я, чтобы норма дневного объема была максимум 4 минуты, а не как сейчас принято гнать по 10 – 15 минут в день. Это ненормально. Ведь о чем думает в таких условиях актер? Только бы не забыть текст. И в глазах у него отражаются бесконечные буковки, а не мысли и чувства его персонажа.
— В театре в этом отношении больше свободы — и с точки зрения смыслов, и с точки зрения художественного самовыражения. Неудивительно, что и вы в этом сезоне дебютировали в Театре им. В. Маяковского, выпустив спектакль «Другая сказка».
— Мой приход в театр не имел никакого отношения к тому, о чем вы сейчас говорили. Да, в принципе еще года два-три назад театр очень интересно развивался и многое обещал. Сейчас с этим сложнее, но все равно театр сохраняет возможности для самовыражения.
— Так вы еще что‑то поставите на сцене?
— Нет-нет. И «Другая сказка» была лишь данью моего уважения к Егору Перегудову (художественный руководитель Театра им. В. Маяковского. — Прим. ред.). И мой заход на театральную территорию доказал мне, что я не могу этим заниматься. В кино вся прелесть моей работы в том, что я могу зафиксировать конечный результат. В театре я могу разбиться в лепешку, но начинается спектакль и все идет не так, как мы договаривались с артистами еще 15 минут назад. И я никак не могу на это повлиять. Я просто вынужден беспомощно воспринимать это как мое творение, хотя оно моим не является.
— Но вы же изначально вышли из театральной среды.
— Ну, во‑первых, я все хорошо забыл. Во-вторых, я никогда не любил свое актерское существование.
— Зачем тогда пошли в артисты?
— Все по классике. Мне было 17 лет, я очень плохо учился. Мне хотелось идти на режиссуру, но я понимал, что мне там делать нечего, и я даже не знал, как к этому подступиться. А с актерским все просто: басня, стихотворение, проза, чего‑то там покривлялся перед приемной комиссией. Единственное, что мне в жизни удалось с легкостью, — это поступление в Щукинское училище. Я прошел, как будто чашку кофе выпил.
— Вы начинали у Аркадия Райкина. Он вам что‑то дал?
— Начинал я действительно у Аркадия Исааковича, но он в принципе, кроме счастья видеть его, дать ничего не мог — он был слишком индивидуален. Аркадий Райкин был просто гениальным существом. А вот кто мне действительно дал очень многое в профессии — это Константин Райкин. И в смысле работоспособности, и в смысле упертости.
…А вот Аркадий Райкин мне дал понимание, что такое настоящий успех. И когда мне говорят: «У вас такой успех, вас знают», мне остается только улыбаться: «О чем вы говорите?». Райкина боготворили. Люди немели, увидев его, транспорт останавливался, когда он переходил дорогу.
Помню, как военком, огромный полковник, которого я боялся, как атомной бомбы, увидев Аркадия Исааковича, настолько потерялся, что не знал, какой рукой отдавать честь! Он, как в сказке про Кота в сапогах, из великана превратился в мышь. Наблюдать за этим было и забавно, и удивительно. Но это мы возвращаемся с вами к тому, о чем говорили выше, — про уважение и даже почитание художников. Сегодня я такого даже представить не могу.
— Раз театр вас не заманил обратно, давайте снова про кино. Что скажете про «Войну и мир» Толстого, за экранизацию которой вы беретесь?
— Об этом говорить пока рановато. Есть лишь заявление о намерении, но эти намерения должны быть каким‑то образом подтверждены. Так что разговор может быть чисто теоретическим.
— Но скажите хотя бы, почему вообще возникла идея вновь экранизировать эпохальный роман?
— Во-первых, грядет юбилей Толстого. А во‑вторых, есть одна проблема, про которую я не знал. Мне сказали, что великая экранизация Сергея Бондарчука перестала усаживать зрителей перед телеэкранами. И наша современная реальность такова, что из‑за того, что перестали смотреть экранизацию, сам роман Толстого выпадает из контекста нашей жизни.
— Но вы же понимаете, что пусть даже киноэпопею Сергея Бондарчука перестали смотреть, вашу будут с ней сравнивать. И всем известно, что для съемок батальных сцен Сергею Федоровичу предоставили целую армию.
— И сегодня дадут. И сравнений не боюсь, я уже это пережил.
— С «Тихим Доном»?
— Да, так что вопрос не в этом. А в том, что я все‑таки не библиотекарь и при всем уважении к роману Толстого я не переживаю за его современную судьбу. Для меня движущей силой может быть только понимание: для чего я сегодня за него должен взяться. Например, к экранизации «Жизни и судьбы» я шел полтора года, прежде чем сказал, что, да, буду делать.
— Но есть вообще какая‑то болевая точка, о которой вы хотели бы говорить с экрана?
— Меня очень беспокоит, что нет атмосферы принятия жизни, которая была, как ни странно, в 1970‑е, в 1980‑е годы. Посмотрите с этой точки зрения советские фильмы. В них, даже, казалось бы, самых не жизнеутверждающих, есть это принятие жизни. Да, жизнь сложна, трудна, но жизнь прекрасна. Вот это ощущение прекрасной жизни исчезло, и меня это беспокоит. И тревожит сегодняшняя разобщенность, атомизация нашего пространства, общества. Мы не воспринимаем жизнь как нашу общую и страну не воспринимаем как нашу общую страну. И от этого не можем найти ни идеи общей, ни радости общей. И вот как раз «Война и мир» — про общность разных людей. С одной стороны, простой капитан Тушин, а с другой — князь Болконский.
— Часто вспоминаю мысль, не помню, к сожалению, каким писателем озвученную, что нам интереснее строить БАМ, чем возделывать свой маленький садик.
— Видимо, так и есть. Иначе народ не собрать на таком пространстве. Ради чего‑то большего мы готовы жертвовать собой, проявлять самые лучшие качества. Но последние 30 лет многим дали понимание, что одно другому не мешает, что надо соединить глобальную идею, условно говоря, строительства БАМа и заботы о своем маленьком саде.
Читайте также:
Мечты монументалиста. История творческого пути художника Марата Кесаева
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 171 (7747) от 12.09.2024 под заголовком «Право быть сложным».
Комментарии