Потрясающий результат. Иван Гынгазов – об опере «Садко»
34‑летний тенор Иван ГЫНГАЗОВ стал сенсационным открытием для завсегдатаев Мариинского театра в последние сезоны. Он исполнил одну за другой партии «высшего исполнительского мастерства»: Самсон в «Самсоне и Далиле» Сен-Санса, Бенвенуто в «Бенвенуто Челлини» и Энея в «Троянцах» Берлиоза, Ричарда в «Бале-маскараде» Верди… Этот высокий, стройный, артистичный певец покоряет публику естественностью вокально-драматического существования на сцене и бесстрашием в освоении оперных вершин. О чем его и расспросил музыковед Владимир ДУДИН.
@Мариинский театр. Фотограф Наташа РАЗИНА. 2022 г.
— Не так давно вы выступили в Австралийской опере в Сиднее. Как это было?
— У меня остались только положительные эмоции, приятные воспоминания о работе и о людях. Этот контракт был запланирован еще в 2019 году, но тогда он предполагал партию Принца в «Русалке» Дворжака, а со временем трансформировался в другого Принца — Калафа в «Турандот» Пуччини. Условия работы и пребывания там были очень хорошие. Я спел в десяти спектаклях, но никаких перегрузок не испытал.
— Вы, русский певец, не чувствовали никаких косых взглядов?
— Только уважение и преклонение перед искусством. Залы были полные, публика «стояла на ушах», овации достались всем — и певцам, и дирижерам. Публика там очень культурная. Мне по‑русски кричали «спасибо». Все три дирижера были итальянцы. Я приехал отлично подготовленный в Мариинском театре нашими концертмейстерами и коучами, претензий ко мне не было. Состав солистов был очень хороший.
— Покоряет ваше олимпийское спокойствие при освоении сложнейшего тенорового репертуара. Это спокойствие всегда у вас было или пришло с годами?
— Нет, что вы! В консерватории, помню, выходил и как осиновый лист дрожал. Сидела комиссия, тебя ненавидящая, в которой каждый твердил: «У тебя нет голоса, у тебя нет голоса, у тебя нет голоса». Уходил со сцены, плакал над этим «нет голоса». Продолжал работать. Потом уже в театре были свои слезы. Голос — это ведь такой капризный инструмент. Бывает: ты вышел — и не заладилось, не пошло. Вроде только что распевался, все было хорошо, но вышел на сцену — и не пошло. До первых шагов на сцену переживаешь: «Вдруг не получится?». Всякое бывает.
— Многие тенора боятся верхних нот. А у вас какие отношения с этим главным теноровым «валютным» регистром?
— Я высоких нот никогда не боялся. Меня и брали всегда за верхи, за хорошие верхние ноты. Все десять Калафов в Сиднее были удачные, а это о чем‑то говорит. Все зависит от природы плюс школа, кто‑то должен подсказать певцу, как эти нотки связываются между собой, как строятся плавные линии. Много лет должно пройти, чтобы голос обрел нужную форму.
Я, как и все мы, много занимаюсь. Самое главное — следовать бельканто, которому надо постоянно учиться, совершенствоваться. У итальянцев ведь во многом природная постановка голоса. По крайней мере у старых итальянцев было так. Сегодня мы знаем намного меньше итальянских певцов, чем тогда, когда через одного — итальянец: Тебальди, Скотто, Френи, Паваротти, Джакомини… Сейчас итальянских звезд нет, а тогда была плеяда. Не знаю, почему так произошло. Сегодня я не смогу назвать выдающегося итальянского певца, который был бы «ах-ох». Поэтому я много слушаю Франко Корелли.
— Насколько интересен, полезен и сложен был опыт работы с Дмитрием Черняковым над оперой «Садко» Николая Римского-Корсакова, в премьере которой вы участвовали в Большом театре?
— Это был ад. Было очень трудно. Они совершенно со мной не репетировали, все силы были брошены на первый состав. Все делалось мной «на коленке». С режиссером я, безусловно, работал, но очень мало, он потратил на меня пару часов. Однако Дмитрий Черняков какие‑то вещи мне объяснил и проработал, стало легко. Он нанял для меня преподавателя из Петербурга, с которым мы работали над раскрепощением. Результат был потрясающий. Спектакль получился хороший.
— Вы, вероятно, легкий человек, вас слушать легко. Ваши интерпретации кажутся открытыми, словно приглашают слушателей к диалогу.
— Да, как‑то так получается. У меня были хорошие учителя. Школа черняковского ада многое дала. Дмитрий Бертман дал много советов, заложил основы профессии. За рубежом были важные встречи. На постановке в Руане работала молодая балетмейстер, которая меня много чему научила, в том числе чувствовать язык тела.
— Вы — человек азартный, игрок?
— Да, наверное, так. Хотелось бы поспокойнее, поразмереннее готовить роль, иметь в запасе какое‑то количество времени, знать расписание, составлять равномерный график. Но это невозможно в нынешних реалиях. График остается плотным и напряженным. Мы живем в такое время, когда все почему‑то надо быстрей…
Я планирую исполнить партию Собинина в «Жизни за царя» Глинки, Фауста в «Осуждении Фауста» Берлиоза, Энцо в «Джоконде» Понкьелли, возможно, будут «Гугеноты» Мейербера… Побольше бы французской музыки, к которой приучил маэстро Валерий Гергиев. Радамеса в спектакле я ни разу не пел, только в концертном исполнении, а сейчас готовлю премьеру «Аиды» в «Геликон-опере». Мне кажется, пока хватит. И без того — выше крыши.
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 68 (7151) от 15.04.2022 под заголовком «Выше крыши».
Комментарии