Пивная, где разбиваются сердца

В МДТ - Театре Европы состоялась премьера спектакля «Страх, любовь, отчаяние» по пьесам Бертольта Брехта.

Идея сценографа состоит в том, что в любой точке пространства человеку не укрыться от чужих глаз и ушей. ФОТО предоставлено пресс-службой МДТ

Брехта Лев Додин ставит впервые. И, верный своим традициям, опровергает все традиции сценического воплощения «эпического театра». А в России стереотипов в восприятии драматургии немецкого писателя накопилось множество: его ставили и в бытовой манере, и в условной, с зонгами и без, в исторических костюмах и в современных. Пытались то поучать, то развлекать. Так что у публики заранее сводит скулы от скуки и раздражения.

Новый спектакль МДТ, при всей его политической непреклонности, обходится без нравоучений. Да и какое тут морализаторство, если дело происходит в пивной?.. Подобные заведения как часть европейского пейзажа и менталитета весьма специфичны. Достаточно вспомнить историю с «пивным путчем». Он провалился в 1920-х, но в 1930-е пиво из баварского ресторана расплескалось по всей Европе.

Чеховские герои, как известно, пьют чай, а в это время разбиваются сердца. Герои Брехта пьют пиво, а в это время разбиваются и сердца, и надежды, и судьбы целых народов.

Сценография Александра Боровского только на первый взгляд реалистична. Интерьер немецкой пивной (зал, барная стойка, эстрада для музыкантов) отгорожен от авансцены типичным фасадом с давно не мытыми и недавно битыми окнами. Но это обманка, перевертыш, кинематографический «блоу-ап». Вперед выдвинута часть зала со столиками, за которые усаживаются главные персонажи, чтобы предстать крупным планом.

В ранней пьесе Брехта «Страх и отчаяние в Третьей империи», состоящей из отдельных коротких сцен и монологов (дополненных пьесой «Разговоры беженцев»), режиссер разглядел не только кинематографический монтаж, заимствованный авангардным театром 1920-х годов, но и не менее мощное влияние политического кабаре, зародившегося еще раньше и процветавшего в кабачках Парижа, Вены и Берлина. Здесь нет развернутого сюжета, сюжеты - как Брехту, так и Додину - поставляет сама жизнь. Темы для пересудов за кружкой пива не иссякают вот уже почти сто лет. Здесь философствуют и шутят, решают важные вопросы и дутые проблемы, дрожат от страха, интригуют и зубоскалят, судачат о соседях и сетуют на дороговизну.

За соседними столиками оказываются незнакомые люди из разных социальных слоев, их треволнения перекликаются, переплетаются, резонируют. Так Брехт на сцене МДТ вдруг обогащается и смягчается Чеховым. И кабаретная пара Калле и Циффель эти стили и эпохи гротескно соединяет. Калле Сергея Курышева похож на самого Антона Павловича. Его снисходительная ирония оттеняется мрачным юмором Циффеля. В безжалостной трактовке Татьяны Шестаковой - это существо без пола и возраста, с прилипшей к губе сигарой, в долгополом кожаном пальто и кепке, из-под которой выпадает косая прядь волос, пародирует если не Гитлера, то его двойника Артуро Уи.

Понятно, почему Лев Додин никогда не ставил Брехта. Открытая публицистика ему не близка. Но сейчас, похоже, он открыл способ преодоления избыточной актуальности - через крупный план, через монологи-исповеди людей, которых принято считать обывателями.

Столкновение отдельного человека с системой - постоянный предмет размышлений для додинского театра. Что происходит с людьми? Кто становится героем, а кто - маленьким человеком? Смиряется или сопротивляется? Гибнет физически или предпочитает духовную смерть? Шекспировские вопросы начались в «Живи и помни», в «Братьях и сестрах» и продолжаются поныне, ставит ли театр Гроссмана, Ибсена или Шиллера.

...Когда-то сцена «Шпион» входила в сочинение Театра Ленсовета «Люди и страсти» - наравне с «Фаустом» и «Марией Стюарт». Запуганных мещан прекрасно играли Елена Маркина и Ефим Каменецкий. В спектакле МДТ супруги Фурке дублируются с другой семейной парой - Фрицем и Юдифь. Панический страх одних у других переходит в отчаяние. И обе семьи переживают предательство - в одном случае трагикомическое, во втором - полное нарастающего и неотвратимого драматизма. Эти судьбы пунктиром прошивают действие, создавая почти детективное напряжение. Мы так и не узнаем, донес ли малолетний член гитлерюгенда на своих родителей. Но отец (Сергей Власов) уже шарахается от собственной тени, он готов сушить сухари и отправляться «с вещами на выход», а добропорядочная фрау Фурке (на лице Натальи Акимовой отражается целая гамма чувств, буря терзаний) спешит отречься от политически неблагонадежного супруга.

Ирина Тычинина (Юдифь) долго прячет глаза под широкополой шляпой. Потом мы поймем: скрывает слезы. Но по голосу женщину не заподозришь в нерешительности. Она тверда в желании спасти мужа-арийца. Звонит по телефону, просит близких позаботиться о Фрице, пока ее не будет в Германии. Режиссер поместил героиню в центр повествования и посреди сцены. И потому, что ее драма - ключевая, и оттого, что именно из-за нее в названии спектакля появилось слово «любовь». Юдифь стоит в дверях, словно на пороге, переступить который трудно, но необходимо. На проходе она всем мешает, распахнутая дверь и вовсе загоняет героиню в угол, она словно в тупике и в ловушке. В финале жена- еврейка и муж-ариец сидят лицом к лицу за тем же столиком, где еще недавно ссорилась чета Фурке. В воздухе снова пахнет предательством. Еще минуту назад герой Олега Рязанцева крикнул из зала: «Не надо укладывать вещи!» - и вот уже, отводя глаза, торопливо помогает жене надеть поверх пальто шубу...

Еще одна сцена - «Правосудие». Судья в исполнении Игоря Иванова решает дилемму: оправдать невиновного, которого оболгали штурмовики, или спасти свою шкуру. Коллеги приводят ему десятки аргументов «за» и «против». И у честного служаки голова идет кругом от неразрешимости проблемы. Куда там Гамлету с его «быть или не быть»! Судья сам себя загоняет в угол, ибо рад и властям услужить, и закон исполнить, и невинность соблюсти.

Из 24 сцен, написанных Брехтом, в спектакль вошло лишь несколько. Но и их достаточно, чтобы передать состояние людей, попавших в беду, охваченных страхом и отчаянием. В берлинской пивной (впрочем, о месте и времени действия можно поспорить) жизнь бьет ключом, за спиной центральных героев пьют, флиртуют, танцуют и поют. Там тоже - живые люди, познавшие страх, любовь и отчаяние. В оригинале есть еще одно важное слово - «нищета». Это и про беженцев, и про безработных, и про нищих духом.

Последний аккорд спектакля - беспросветное отчаяние. Как и в начале действия, сцена погружается во мрак, дождь уныло и настырно барабанит по окнам. Режиссер не склонен утешать публику, заверяя ее: «Все будет хорошо!». Он бы и рад, но шанс невелик. Слишком свежи впечатления от многочисленных пивных путчей.