Писатель Михаил Кураев посвятил повесть летчице Ольге Лисиковой
Петербургский писатель и драматург Михаил Кураев посвящает свою новую повесть профессиональной летчице, выпускнице первого призыва девушек в авиацию Батайской 1‑й Краснознаменной авиашколы ГВФ им. Баранова, героической участнице двух войн Ольге Михайловне Лисиковой. Пилот пассажирских линий Ленинградского авиаотряда в финской кампании летала на самолетах фронтовой санитарной авиации. В Великую Отечественную войну она — командир мужского экипажа «дугласа» в 10‑й гвардейской дивизии АОН (авиации особого назначения). На счету Лисиковой более трехсот боевых вылетов. Ни одной, как она выражалась, «битой машины», ни одного раненого в экипаже.
Фото: Pixabay
1942‑й. Март. Ленинград.
В конце марта сорок второго года ленинградская трагедия перешагнула все мыслимые пределы. Прибавка хлебного пайка, в сущности, мизерная, уже не могла спасти жизнь изможденных голодом горожан, они умирали, умирали, умирали, чтобы сотнями тысяч своих смертей пополнить неоплатный счет тем, кто обрек миллионы людей на муки и смерть.
Казалось, жизнь остановилась в этом огромном, почти сказочно оледенелом и занесенном снегом городе.
Медленно, как во сне, передвигались по улицам редкие прохожие.
Но вот проехала машина, попыхивая сизым газогенераторным дымком, где‑то прошла стайка дружинниц, строем промаршировали с песней девушки из МПВО, и человеку, приехавшему с фронта, становилась видна не только хозяйка-смерть, подгребавшая под себя все вокруг, но и жизнь, пульсирующая в артериях, казалось бы, намертво скованного холодом и льдом города.
На Старо-Невский Ольга шла по тропинкам, натоптанным на занесенных снегом улицах.
Переведя дыхание на лестничной площадке, она два раза повернула звонок. Ее поразило, как громко он отозвался в тишине лестничного пролета. За дверью было тихо. Она позвонила еще и, наконец, заметила, что дверь не закрыта.
В коридоре и в прихожей было темно и тихо.
Ольга толкнула дверь в комнату Прасковьи Валериановны.
Сквозь перекошенные шторы светомаскировки пробивался дневной свет. От большого платяного шкафа, отделанного карельской березой, осталась только дверка с зеркалом, прислоненная к стене. Стол на толстых гнутых ножках был наполовину изрублен, здесь же лежал тяжелый колун.
Ольга прошла в конец коридора и вошла в бывшую свою комнату.
Она выждала, пока глаза освоятся с сумраком, но обитателей не заметила. Подумала, что квартира брошена и все перебрались в какое‑то другое место, Ольга решила поискать письмо или записку.
Она подошла к окну и отдернула плотную штору.
На кровати, укрытая поверх одеяла пальто, прижимая к себе продолговатый сверток, лежала мертвая Катя.
Ольга заглянула за ширму, ей показалось, что Прасковья Валериановна спит. Она тронула ее щеку рукой и невольно отдернула ладонь. Щека была твердой и холодной.
Разгребая ворох одеял на диване, Ольга обнаружила, что на нее смотрят две пары глаз. Лера и Коля были живы.
— Это я, тетя Оля, — негромко сказала Ольга.
— Здравствуйте, — чуть слышно ответила девочка. — Вы пришли похоронить маму? Мама сказала, что все документы для похорон в сумочке, а сумочка на этажерке.
— Что ты говоришь… — Ольга присела на диван и провела рукой по чумазому лицу девочки.
— Когда мы с мамой хоронили Соловьеву, были неприятности… нужны все документы.
Рядом с женской сумочкой на этажерке лежали два крошечных ссохшихся кусочка хлеба.
— Почему вы не ели, это же хлеб?! — сказала Ольга.
— Не хочется… Мы спим.
…Ольга искрошила колуном остатки стола в комнате Прасковьи Валериановны. Фигурные ножки, рама и, судя по мелким щепкам на полу, вставные доски стола, раздвигавшегося при обилии гостей, давно пошли в дело. Уцелела дубовая столешница.
За этим столом, раздвинув его во всю ширину, памятным январским вечером поздравляли Ольгу и Логачева.
Колун не лучший инструмент для разделки мебели, а, может быть, и сил у Прасковьи Валериановны уже не было.
Грохот от ударов колуна, должно быть, разносился по всему дому, но не отозвался ни одним звуком. Ольга спешила. Зыбкими огоньками почти тлевшая жизнь ребятишек могла в любую минуту угаснуть.
Нашла на кухне в оранжевой, словно раскаленной кастрюльке замерзшую воду, вскипятила в камине, приспособив подставкой над костром из щепок старый обгоревший примус. В закипевшую воду бросила два кусочка сахара и, вручив Лере и Коле по небольшому сухарику из своих припасов, стала поить чаем.
Мальчик с трудом держал голову.
* * *
На санках Ольга довезла детей, закутанных поверх пальто в теплые женские платки, до управления.
На аэродром их доставил грузовичок-полуторка. Газогенератор с двумя цилиндрическими котлами по обе стороны кабины попыхивал древесным дымком.
— Ольга Михайловна, — бросился к ней бортмеханик Быков, — материальная часть и экипаж к полету готовы. Загрузка предельная. Погода ухудшается. Могут вылет отложить.
— Сережа, в машине двое детей, нужно взять.
— Куда? Ольга Михайловна, без инструмента летаем, сиденья выкинуты, заправку половинную берем, без штурмана ходим, нечего мне больше выкидывать, голая машина. Перегружена машина. Не подняться будет.
Ольга привыкла к ворчанию Быкова. Механик надежный и потому имел право, как старый камердинер, на бурчанье и разного рода тихие недовольства.
— Слейте двадцать литров горючего! — приказала Ольга.
Пройти в пилотскую кабину было непросто: на полу на разостланных моторных чехлах лежали дети. Их было около шестидесяти. Бледные, худые, они внимательно и серьезно следили за ней огромными глазами. Ольге на секунду стало страшно, она не могла понять природу этого страха, и только когда уже от двери в пилотскую кабину оглянулась, поняла — дети молчали. Дети — молчали…
— Что погода? — резко спросила радиста и заняла свое место.
— Эфир забит, никак не могу связаться.
— Будем взлетать!
— Девочка, та, что вы привезли, спрашивает про мамину сумочку, — сказала заглянувшая в кабину сопровождавшая детей дама. Из-под велюровой шляпы, прихваченной сверху кашне, из черных ввалившихся глазниц на Ольгу смотрели безмерно усталые глаза. Мех котикового пальто, перепоясанного для тепла, надо думать, случайным брезентовым ремнем, на подоле и на спине был рыжим от ожогов.
— Скажите, что сумочка у меня, — проговорила Ольга и тут же скомандовала бортмеханику: — Запускайте!
…Закончив разбег почти у самого конца взлетной полосы, машина оторвалась от земли и проплыла над верхушками елей, едва не коснувшись их еще не убранным шасси.
— После такого взлета шишки из масляного радиатора доставать будем, — проворчал механик.
Над Ладогой шел снег, и видимости просто не стало, снег озера и снег неба стали совершенно неразличимы.
— Москва закрыта, приказано садиться в Хвойной! — передал радиограмму радист.
— Подходим к Хвойной, — через несколько минут объявила Ольга. — Следите за кострами, ищите «Т».
— Ничего нет, не ждут нас.
— Ольга Михайловна, я свяжусь с ними, попрошу полосу обозначить, — сказал радист.
— Отставить. Кружить и ждать у нас горючего нет.
Ольга прекрасно понимала, что сажать перегруженную машину абы где, абы как, это сломанное шасси как минимум, если не хуже.
После короткого раздумья Ольга скомандовала:
— Дайте радиограмму в Москву, иду на «Внуково»!
— Может горючего не хватить, — сказал бортмеханик.
— Садиться в такую погоду без приводной? Чисто битая машина. Идем на «Внуково». Дайте промер по трем углам сноса!
Москва ответила довольно скоро: «Приказываю сесть ближайший аэродром пути следования».
— Это приказ, Ольга Михайловна…
— Здесь приказываю я. Радист, передайте: «Иду «Внуково». Подготовьте посадку. Буду заходить с приводной. Аржанцева».
— Горючего на сорок минут, — сказал бортмеханик.
«Спасибо, хоть ветер не в лоб», — взглянув на ветромер, подумала Ольга.
Москва отозвалась тут же: «Лейтенанту Аржанцевой. Требую выполнять боевые приказы беспрекословно. Полковник Хабаров».
— Радист! Настроить приводную на «Внуково» и держать настройку! На связь не выходить!
— Как без связи, Ольга Михайловна, а если еще кто‑то вслепую будет садиться? — резонно заметил радист.
— Во всей Европе мы одни сейчас в воздухе. — Ольга улыбкой попробовала ободрить экипаж. — Хороший хозяин собаку из дома не выпустит, не то что…
Мужчины были сосредоточенны и мрачны.
Стекла в кабине стали покрываться изнутри тонким ледяным узором, как в натопленной избе в морозный день.
…Самолет шел в непроглядных снежных облаках. На высоте, конечно, скорость повыше, но подняться выше было невозможно из‑за нехватки бензина, идти ближе к земле просто не имело смысла, да и опасно.
На приборном щитке замигала, а потом устойчиво вспыхнула красная лампочка.
— У меня бензин кончился, — сказал бортмеханик.
— Сейчас мы узнаем, сколько минут жизни нам подарили конструкторы, — спокойно, будто это и было целью полета, сказала Ольга.
— Жаль, что рассказывать будет некому, — буркнул механик.
— Докладывайте высоту!
За окнами кабины по‑прежнему висела снежная пелена.
— Прошли приводную! — заорал радист.
— Следить за кострами! — И, не отрывая глаз от радиокомпаса, Ольга приказала: — Выпустить шасси!
Когда дым костров стал просматриваться из кабины, раздалась команда:
— Пошли закрылки!
Колеса коснулись полосы около черной буквы «Т».
Ольга начала рулежку, но руки не слушались.
Машину повело вправо, потому что стал правый мотор. Вдавливая педали, Ольга пробовала удержать самолет на полосе, но здесь стал и левый мотор.
Сойдя с полосы и взрывая колесами снег, машина по инерции прошла метров семьдесят и замерла.
— Свяжитесь с диспетчерской, — сказала Ольга радисту, — скажите, что прибыли дети… из Ленинграда.
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 7 (7090) от 18.01.2022 под заголовком «Иду на Внуково!».
Комментарии