Непобежденная. Незабываемая

Сегодня в 10.00 на Основной сцене БДТ им. Г. А. Товстоногова начнется церемония прощания с неповторимой, незабываемой Зинаидой Максимовной Шарко. В 12.30 в церкви на Большеохтинском кладбище, где будет похоронена актриса, состоится отпевание.

Зинаида Щарко и Ефим Копелян в спектакли «Пять вечеров» 1959 г. Фото предоставлено пресс-службой театра

Про нее уже написали – много и хорошо. Про ее женскую судьбу и про недобранность ее актерской судьбы – большой, но не равновеликой ее таланту.

Про то, что она могла бы в одиночку царить в каком-то другом театре, а работала в этом, в БДТ – «одной из» актрис потрясающих, уникальных, несравненных, но – «отбирающих» у нее ее роли. Она была умная, язвительная и на язык острая, но про это почти никогда не говорила – хотя не могло же не быть обид, и наверняка были. Просто именно потому, что умная, она не могла не понимать: раз в жизни сыграть Тамару у Товстоногова в «Пяти вечерах» – это событие на целую актерскую судьбу. Это как у Смоктуновского, который уж чего только ни переиграл на сцене, а первым словом о нем всегда было: «Мышкин»!

Я не видела в БДТ спектакля «Пять вечеров» – по малолетству. Я о нем слышала и читала. А потом, уже взрослым человеком, услышала его звукозапись. И подумала, что же за чудо это должно было быть – если просто от звука ее голоса в груди застревал ком и с ним ничего нельзя было поделать?

«Живьем» я ее впервые увидела в «Трех сестрах»: я успела застать спектакль незадолго до снятия и смотрела несколько представлений подряд. В том спектакле потрясало все и потрясали все. Но для меня главной героиней стали не прекрасная дерзкая Маша Дорониной, не нервная Ирина Поповой, не всех и вся под себя подминающая Наташа, а Ольга.

Я не знала тогда слов Товстоногова про «капитана тонущего корабля», я просто видела эту прямую, с пушистой волной светлых волос, невероятно стойкую женщину. Стойкую даже тогда, когда стойкость следовало отменить – вместе с правилами приличий, и треснуть кулаком по столу, и сказать нет. Но она не могла.

Я, советская школьница, злилась на нее безмерно: ну как же так, ну что это за принципы, из-за которых нельзя поставить зарвавшуюся дрянь на место... Но ни на секунду не усомнилась в твердости этих принципов. И в том, что – нельзя. Ей – нельзя.

В том, старом, великом БДТ были несколько актеров – если и не с дефектом речи, то не с той идеальной речевой выучкой, какой отличались актеры мхатовской школы. Копелян, Шарко, Юрский, Тенякова – все они имели некоторые проблемы с дикцией, и это было слышно и из зрительного зала. Поразительная вещь: эти их речевые особенности не только не раздражали, а и придавали их героям дополнительный шарм.

То, что героини Шарко слегка «пришепетывали», делало их всех детски-беззащитными, подчас даже несмотря на всю их стальную волю. А эти прозрачные глаза, и обиженный рот, и ломкий голос впечатывались в память раз и навсегда...

...Я смотрела два генеральных прогона «Трех мешков сорной пшеницы» – еще с Копеляном в роли Ведущего, незадолго до его смерти. Шарко играла там Маньку, старую колхозницу. Маленькая роль, слишком маленькая для звезды такого масштаба, как она.

Но когда арестовывали председателя колхоза, инвалида войны Кистерева, и Манька начинала причитать – то ли выть, то ли петь – когда буквально «вся шерсть на теле вставала дыбом» от этого ее плача, понятно делалось, зачем здесь Товстоногову была нужна именно Шарко.

...После смерти Копеляна я не ходила больше смотреть «Три мешка». Мне уже муж и друзья рассказывали, как «покоцали» спектакль цензурой, но про Маньку никто ничего не говорил.

И я спросила мужа: «А Шарко?». Муж вытаращил на меня глаза: «Какая Шарко? Ты с ума сошла, что ли? Не было там Шарко... Ой, вру... была... чуть ли не в массовке...».

И я после допроса с пристрастием узнала, что плач Маньки тоже вымарали из спектакля.

Вот я не знаю, что должна была испытывать актриса, получающая одну роль в сезоне, в лучшем случае, и не всегда это была центральная роль (а ее, молодую и прелестную, еще и «старить» начали чуть ли не с 1970-х), и подчас эта роль «чуть ли не в массовке» и существовала в спектакле ради одной сцены этого плача, и без него уже не стоила ничего...

Я пытаюсь представить себе, что она в тот миг чувствовала – и не могу. Не хочу. Духу не хватает впустить это чувство внутрь себя, потому что лишь догадываться могу, какая это была жуть и травма.

Вот у нее как-то всегда была – жуть и травма, видно, судьба такая. Потому что ей досталась одна из самых заметных и наверняка – самая уникальная роль в кино начала 1970-х. Переводчица Евгения Васильевна из «Долгих проводов» режиссера Киры Муратовой – чуднАя, беззащитная, упрямая, самолюбивая, жалкая, прекрасная. Всякая...

Конкуренцию ей могла составить разве что Паша Строганова – Чурикова из «Начала». Только Паша была вознесена до небес (заслуженно), а Евгению Васильевну – вместе с пленкой – «смыли».

Все 500 копий фильма смыли, три осталось – по копии под кроватью у режиссера, автора сценария и исполнительницы главной роли. Исполнительнице досталась копия... для глухонемых. Без звука, но с субтитрами. И вот эту копию она, по просьбе Товстоногова, показала у себя в театре. И потом плакала.

У нее после тоже были очень хорошие роли в хороших фильмах – и секретарша в «Дне приема по личным вопросам» Соломона Шустера, и завуч школы в «Чужих письмах» Ильи Авербаха, и чудесная дуэнья в «Собаке на сене» Яна Фрида, и потрясающая буфетчица Камелия в «Случайных пассажирах» Михаила Ордовского.

Но, как и Тамара в «Пяти вечерах», Евгения Васильевна в «Долгих проводах» была не просто роль. Это была судьба. Которую смыли.

Она в 1990-е переиграла много разных старух, хотя уж кем-кем, а старухой она не была – до самого последнего дня. В фильмах «Луной был полон сад» Виталия Мельникова, в «Арифметике убийства» Дмитрия Светозарова...

Но по-настоящему в сердце врезалась одна из ее старух – баба Дуся из «Бандитского Петербурга». Уборщица. В прошлом – следователь-важняк.

Внезапно в этой эпизодической роли Шарко сыграла все, все в этот эпизод упихала, что было дорогого и важного за всю предыдущую жизнь: и язвительность, и ломкость, и несгибаемость, и злость, и обиду, и иронию. Все невысказанное и недосказанное, все несыгранное и недобранное. Такой плотности и мощи, такого душевного надрыва получился эпизод – не в размер всем остальным персонажам фильма, беспощадно разметавший их всех в разные стороны – как боец-тяжеловес бойцов в весе пера...

Эта небольшая роль стала квинтэссенцией образа Зинаиды Шарко.

Над этим талантом и этой силой духа время было не властно. Время – и в смысле «длина жизни», время – и в смысле «эпоха безвременья и упадка».

Она свою жизнь прожила непобежденной.

И ушла – непобежденной.

Потрясающая судьба. Потрясающая личность.

Ей даже слово «легенда» не по росту. Потому что легендой становится лишь смытая в море скала.

Скала, продолжающая возвышаться над морем, не легенда. Как бы этого не хотелось иным болотным кочкам.

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 143 (5760) от 08.08.2016.