Негромкая жизнь

Есть поэты, которые обращаются к вечности, всматриваются в повседневность из мирового пространства, ощущают поступь вечной жизни: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» (А. Пушкин). Есть другие поэты, для которых тайны бытия открываются в игре полуденных теней, в скрипе уключин или качелей: «Только в мире и есть, что тенистый дремлющих кленов шатер... Только в мире и есть этот чистый, влево бегущий пробор» (А. Фет). К таким относится и Вадим Сергеевич Шефнер, поэт, который, воспользуемся выражением Пастернака, «мог бы больше навязать себя эпохе», но который тем не менее остался и со своей эпохой, и с последующими – накоротке.

ФОТО из архива редакции
«Оттого, что бессмертия нет на веселой земле, Каждый день предстает предо мною как праздник нежданный», – написал фронтовик Вадим Шефнер в 1946 году.

«Когда я был беспризорным шкетом – в вагонах я ездил не по билетам». Был ли Шефнер беспризорным шкетом? Был. Хотя родословная его семьи насчитывает более трех столетий. Вадим Сергеевич Шефнер – внук двух адмиралов российского флота: Алексея Карловича Шефнера, первооткрывателя Владивостока, в честь которого назван мыс в Японском море, а по материнской линии – Владимира Владимировича Линдестрема. Его отец, молодой пехотный подполковник царской армии, благополучно скончался от чахотки в начале двадцатых годов в Старой Руссе. По времени рождения и обстоятельствам происхождения быть бы Шефнеру беспризорником или всю жизнь промыкаться с клеймом «социально чуждого элемента». Но в неразберихе революционных бурь судьба иногда находит тихие затоны.

В его семейном кругу образование, предпочтительнее военное, было непременным условием. Жизненный путь предполагался социально ответственным, граждански доблестным, интеллигентным по умолчанию и не мыслился без служения отечеству.

Что ждало бы его? Один из шести столичных кадетских корпусов или гимназия Мая на Васильевском, а, может быть, Тенишевское на Моховой, где среди прочих достойных учились немногим раньше Набоков и Мандельштам и где гуманитарные науки формировали сознание учеников основательнее, чем церковные праздники... Кто знает. Какое бы поприще ни ждало – не дождалось. Жизнь пошла другим путем. Время было недетское.

В его семейном кругу образование, предпочтительнее военное, было непременным условием. Жизненный путь предполагался социально ответственным, граждански доблестным, интеллигентным по умолчанию и не мыслился без служения отечеству.

Что ждало бы его? Один из шести столичных кадетских корпусов или гимназия Мая на Васильевском, а может быть, Тенишевское на Моховой, где среди прочих достойных учились немногим раньше Набоков и Мандельштам и где гуманитарные науки формировали сознание учеников основательнее, чем церковные праздники... Кто знает. Какое бы поприще ни ждало – не дождалось. Жизнь пошла другим путем. Время было недетское.

Годы, формирующие личность, Шефнер провел в детских домах, мало чем отличавшихся от «Республики ШКИД». Овдовев, его матушка с двумя малолетними детьми на руках преподавала в этих заведениях иностранные языки, а ее сын и дочь жили там на правах воспитанников-детдомовцев. Вернувшись в Ленинград, мальчик продолжил учиться в обычной школе. После семилетки (1931), истомленный созданием своего полного юношеского обормотства («человек с пятью «не» – неуклюж, неумен, необразован и т. д.»), он поступает в ФЗУ.

В школу фабрично-заводского ученичества стремились деревенские подростки, для которых рабочая специальность могла стать счастливейшим в жизни билетом. Этот выбор спас впоследствии и самого Шефнера, и всю семью. В документах отныне значилось: «социальное положение – рабочий, в списках лишенцев не состоит». Молодой человек, обладавший поразительной памятью на стихи и рифмовавший все на свете, на пару с приятелем подрабатывал пилкой-колкой дров по окрестным дворам, то есть буквально начинал свой жизненный путь с того, чем закончил герой «Доктора Живаго». После ФЗУ Шефнер поработал кочегаром на заводе «Пролетарий», затем сверловщиком, чертежником, пытался посещать рабфак, подготовительное отделение для рабочих, желающих поступить в вуз.

Юношеская инакость даже родными воспринималась как несуразность и строптивость. Увлечение английскими поэтами Озерной школы, немецкими романтиками, соприкасаясь с обстоятельствами классового ригоризма и социальной нетерпимости, сформировали в нем органику «простодушного», позволявшую принимать окружающий мир и существовать в нем, не нарушая своей внутренней гармонии. 1935 год привел Шефнера в литературный кружок при газете «Смена», которым руководил поэт Илья Бражнин. Такие литгруппы появлялись в Ленинграде как грибы. Считалось, что в них ковали литературную смену. Долго ли коротко, Вадим Сергеевич Шефнер сделался профессиональным писателем. Его повседневностью стала литературная работа.

Шефнер начинал как поэт. У него тихий голос, его стихи в звуковом регистре обычного человека, в формате мимолетного взгляда. Отсутствие надмирного поэтического горизонта, романтического плаща, поэтических котурнов порождает специфический интонационный строй, устанавливает между пишущим и читающим особую взаимосвязь.

Шефнер любит претворять в поэтический текст мимолетное узнавание, легко вспыхнувшую эмоцию, впечатление от книги, музыки, картины, раскручивая в воображении все то, что осталось за кадром. Шефнер в поэзии – «малый голландец». Жизнь, схваченная не в событиях, а в мгновениях, пусть самых второстепенных, и есть его философия бытия. Золотистая, с нежным исподом шкурка лимона такой же репрезент вечности, как и Свобода на баррикадах. И потому «Последний кабак у заставы» – стихотворение Шефнера по мотивам одноименной картины В. Г. Перова – передает страдание и одиночество не менее мощно и емко, чем описание бед всех ссыльнопоселенцев вместе взятых.

Прозу Шефнера нередко называют фантастикой. Фантастика – это по определению где-то там и потом: на Альфа-Центавре, через сотни-тысячи лет, это социально-философское конструирование будущего вкупе с демонстрацией достижений технического прогресса. В отличие от острых социальных утопий Стругацких или научно-технических прозрений Лема шефнеровская фантастика из детских мечтаний на тему «Когда я стану великаном». Шефнеровская фантастика – здесь и сейчас, на улицах милого Васиного острова, на планете Ялмез, она всегда совершенно бесполезна и беспомощна с научно-технической и философско-аналитической точек зрения. Разве что поможет какому-нибудь бедолаге добрый шар-пришелец или волшебная мазь заставит звучать истинную музыку человека. А уж о «неупиваемых» бутылках, скатертях-самобранках новейших конструкций и говорить нечего.

Шефнеровская фантастика – выражение тоски по тем духовно-нравственным подвигам, которые трудно совершать в жизни и которые так легко и весело совершаются в условиях фантастической казуальности, такой теплый уютный мир по реабилитации простодушных земных мечтаний, по восстановлению попранной земной справедливости. Как если бы мир «Понедельника, начинающегося в субботу» Стругацких со всеми его говорящими щуками, болтливыми кадаврами и выбегайлами подвергался ревизии не остроумными интеллектуалами, а персонажами Зощенко – самоуверенными и туповатыми, забитыми и простодушными обывателями. В эту удивительно достоверную языковую реальность Шефнер помещает своего бестолкового и доброго героя-разиню, скромного изгоя из рядов социалистического общежития, кроткого и стойкого, как оловянный солдатик.

Мир, организованный по законам сновидений, мир исполнения желаний (чаще всего в виде разнообразных модификаций неразменного рубля) плавно дрейфует в сторону детского чтения, туда, куда движется литература мощного нравственного потенциала, способная без долбежки и занудства открывать человеку, «что такое хорошо и что такое плохо». А этим как раз и отличается устройство шефнеровского художественного мира.

Отроческая литература еще и литература острого ощущения сиротства, на чем и стоит вся мировая детская классика от Диккенса до Гайдара. Чувства, испытанные в детстве, пропитывают мир Шефнера, окрашивают его в необыкновенно человечные, теплые, узнаваемые тона.

Печаль о невозвратно утраченном пронизывает его воспоминания. Война, фронт, блокада для него самое святое. Шефнеру и в голову не придет ни поэтически, ни чисто по-человечески ощутить что-то вроде ахматовского «я была тогда с моим народом, там, где мой народ к несчастью был». У него не было такой позиции. Он просто подыхал от голода и холода на ленинградском фронте, в батальоне аэродромного обслуживания, потом во фронтовой газете. Хотя призыву Шефнер не подлежал – он был слеп от рождения на один глаз.

Повесть о блокаде «Сестра печали» продолжена и оттенена военными дневниками, опубликованными уже после кончины автора. Довоенные свои дневники Шефнер сжег в 1952 году: «Боялся, что посадят, сделают обыск, а там упоминались фамилии. Мог навредить». Серьезное, видно, было время «борьбы с космополитизмом», если человек, прошедший войну и блокаду, уничтожал свои архивы. Воспоминания Шефнера поражают даже не столько присутствием исторической достоверности, конкретики, сколько отсутствием исторического пафоса. В мемуаристике, как и в поэзии, Шефнер фиксирует не события, а мгновения.

Потихоньку обрастает домами будущая улица «имени Шефнера» на Васильевском, именно там, где и должна быть, – в Гавани. Переиздаются книжки, постепенно обретающие своего, в ритме автора дышащего читателя. Собственно, это и есть то, что Воланд просил у Всевышнего для Мастера: милое сердцу пространство и милые душе собеседники. Негромкая правильная жизнь... Негромкая посмертная слава...

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 001 (5374) от 12.01.2015.