Илья Стогов

Культура 09 марта 2017

Литература с тихоокеанским акцентом

ФОТО Ольги НИЛОВОЙ

Петербург – такое место на планете, где историю русской литературы можно изучать, просто прогуливаясь по центру города. Вот ресторан, где обедал Онегин, вот квартира Раскольникова, вот проходные дворы, где выпивали герои Довлатова. У нас писатели это не бронзовые памятники, а порой просто соседи: из окна кухни, где я по утрам пью свой кофе, можно увидеть и дом, где родился Бродский, и берега Мойки, где умер Пушкин. Так что иногда нам, петербуржцам, бывает трудно поверить, что хоть какая-то русская литература могла существовать где-нибудь еще, помимо этих улиц и набережных.

Между тем жителям остальной страны тоже хочется кусочка от этого пирога. Пусть даже и не такого сочного, как в Петербурге. Уральский патриот Алексей Иванов (автор «Географ глобус пропил») любит рассказывать в интервью о том, какая уникальная, ни на что не похожая литература существует в стороне от столиц. А, к примеру, во Владивостоке некоторое время тому назад начала выходить книжная серия «Восточная ветвь», представляющая авторов исключительно с Дальнего Востока. Причем, как написано в аннотации, «не только современных, но и классических».

Затея может показаться забавной. Ну какая такая русская классика могла существовать на берегах Тихого океана? Но, вы знаете, купив первую книгу серии, дальше я не остановился, пока не приобрел их все. Просто потому, что ничего похожего прежде не то что не читал, а даже и представить не мог, будто такое возможно.

Судите сами. Начали дальневосточные энтузиасты с Арсения Несмелова – самой, наверное, яркой литературной звезды Дальнего Востока. В двадцать с небольшим тот ушел на Первую мировую, потом служил у Колчака, потом бежал от большевиков все восточнее, пока не осел наконец как журналист японской газеты во Владивостоке. Здесь и опубликовал первые рассказы. О китах, которые топят лодки китайских контрабандистов. О людоедстве, процветавшем у отступающих белогвардейцев. О том, как убил человека, случайно узнавшего его на улице (утопил в проруби), и вынужден был бежать после этого в Китай, две недели пробираясь через тайгу, где непременно погиб бы, да набрел случайно на публичный дом для золотодобытчиков, и сердобольные барышни отпоили его, уже умиравшего, рисовой водкой.

Когда-то земли северо-восточного Китая именовались Маньчжурией и были последней колонией Российской империи. А после революции сюда бежали от большевиков больше миллиона русских, и в результате жизнь на несколько десятилетий будто законсервировалась. Проходили десятилетия, а типичным обращением на улицах было по-прежнему «милостивый государь», вывески магазинов писались все еще с дореволюционными ятями, по воскресеньям люди ходили на православные службы, а вечерами любили полистать литературный журнальчик.

В этих журналах и публиковалось то, что составители владивостокской серии именуют «тихоокеанской классикой». Поэт-бродяга Леонид Ещин, значительную часть жизни ночевавший на скамейках в парках и умерший в итоге от алкоголизма, не дотянув даже до тридцати. Или прозаик и путешественник Михаил Щербаков, которого называли «дальневосточный Гумилев»: от большевиков тот бежал, угнав чуть ли не единственный за Уралом аэроплан, потом плавал китобоем, уверял, будто на Чукотке питался мамонтятиной, воевал, ездил в Полинезию, а под конец осел в Париже, где и повесился с тоски по родине. Написав перед смертью: «Уллиса дом манил во мраке, и Пенелопа за станком. Мы, Одиссеи без Итаки, каким прельстимся маяком?».

«Цзян Куй убил женьшенщика Ли вовсе не из личной злобы. Он даже не знал, что того зовут Ли. Просто корень, который торчал у того из сумки, был настолько огромен, что Цзян понимал: в Шанхае за такое дадут не менее ста лянов серебром».

Михаил ЩЕРБАКОВ, рассказ «Корень жизни»

Каждому из перечисленных авторов в серии «Восточная ветвь» посвящен большой и хорошо оформленный том (а Несмелову даже и двухтомник). Последним до Петербурга добрался выпуск, посвященный совершенно не известному у нас, но дико интересному Борису Юльскому. Парень рано оказался во власти пагубных пристрастий. И ради его же блага родители отправили Бориса служить в самую глушь, на северной границе. Сказать, что места были опасны, – ничего не сказать. По лесам шастали банды хунхузов, из СССР пробирались советские шпионы, лютовали воинственные местные племена, а сама пограничная стража была укомплектована сплошь спившимися белыми офицерами да уголовным сбродом. В результате пораженный Юльский сперва пытался просто выжить, а потом задумался: нельзя ли весь этот жуткий и чарующий мир описать?

Накануне Второй мировой русская литература Шанхая и Харбина была куда богаче и интереснее, чем в эмигрантском Париже или Нью-Йорке. Правда, просуществовать ей удалось недолго: в 1945-м в Маньчжурию вошли советские танки, и на этом веселье для местных литераторов закончилось. Арсений Несмелов, говорят, умер прямо на полу пересыльной тюрьмы, а молодой Борис Юльский по этапу отправился на Колыму. Но (вот ведь, неуемный темперамент) умудрился сбежать и через необитаемую тундру пешком добраться почти до китайской границы. Где его следы и теряются. Скорее всего, писатель был убит, хотя поговаривают, будто, уйдя в тайгу, в полном одиночестве он прожил там чуть ли не до горбачевских времен.

Всего в дальневосточной серии вышло где-то двенадцать книг. И каждая стала для меня сюрпризом. Казалось, будто отечественную литературу я знаю неплохо, и вот на тебе: целая полка авторов, ни об одном из которых прежде я никогда не слышал. Ощущение: как взять да и открыть случайно какую-нибудь новую, еще одну Америку.

Плюнуть на все? Махнуть хотя бы на недельку во Владивосток? Знающие люди утверждают: там можно сыскать корень женьшеня, за который перекупщики, не торгуясь, платят по сто лянов серебром.

Эту и другие статьи вы можете обсудить и прокомментировать в наших группах ВКонтакте и Facebook