Григорий Козлов: «Я, как и Достоевский, человек сомневающийся»
Театр «Мастерская» появился ровно десять лет назад, но еще задолго до этого его создатель и художественный руководитель Григорий Козлов был личностью известной. Его театр, расположенный отнюдь не в центре города, стал меккой для театралов. «Мастерская» - тихий, но внятный ответ тем, кто убежден, что пробиться к сознанию молодого зрителя можно только театральными провокациями. Собравшись на интервью к Григорию КОЗЛОВУ, журналист Елена БОБРОВА застала мастера в маленькой репетиционной комнате, где молодые артисты показывали ему этюды на тему «Ромео и Джульетты».
ФОТО Антона НОВОДЕРЕЖКИНА/ТАСС
- Григорий Михайлович, когда же мы увидим «Ромео и Джульетту»?
- Надеюсь, в декабре. Я давно хотел ее поставить - во-первых, в труппе есть Ромео и Джульетта. Во-вторых, в замысле у меня исследовать две животные страсти, которые владеют человеком. Одна из них война - между странами, родами, семьями, просто людьми. Страсть, превращающая людей в зверей. И любовь, которая пусть животная страсть, но способна человека возвысить. И в «Ромео и Джульетте» мне важно, как быстро наступает момент взросления и понимание на чувственном уровне, что в их жизни не случится то, о чем эти прекрасные молодые люди мечтают.
- То, что вы давно хотели поставить трагедию Шекспира, эту оду идеалистам, понятно. Ведь идеализм - сквозная тема «Мастерской»...
- Да, при этом мы показываем жизнь, ничего в ней не приукрашивая. Идеализма, может быть, в жизни становится меньше, но человек должен иметь какие-то идеалы, а иначе как? Хотя бы почитать своих мать, отца. В конце концов они дали тебе жизнь.
- Сложный вопрос, библейский. Не почитал пьяного Ноя его сын Хам... А вам повезло с семьей?
- Очень. Мама вообще всю свою жизнь посвятила мне. И папа очень много вложил в меня.
- И оба не имели никакого отношения к искусству?
- Нет. Отец прекрасно разбирался в технике, летал на самолетах бортмехаником, потом был авиатехником. А еще он обожал спорт, тренировал и играл в «Динамо». Благодаря отцу и я играл в «Динамо».
- Как отец отреагировал, когда вы решили заниматься театром?
- Он не был против театра как явления. Ему, например, очень нравились додинские «Братья и сестры», что-то из той деревенской жизни отзывалось в его душе абсолютно городского человека. Помню, как мы с актером Петей Семаком к нему приходили и он делился своими впечатлениями. Но отец очень хотел, чтобы я занимался спортом. Мама вначале тоже переживала, но, видя мою увлеченность, поддерживала меня во всем. Если бы не она, я ничего бы не добился. Я знал: сколько бы ни репетировал, дома для меня и моих друзей всегда будет готов ужин и кофе.
- Кажется, каждый, кто играл в тюзовском «Преступлении и наказании», вспоминает про котлетки вашей мамы, которыми вы всех угощали на репетиции. А спектакль «Грезы любви» по «Женитьбе Бальзаминова» Островского - это, конечно, ода материнской любви.
- Да. Кстати, потом я узнал, что мама, оказывается, тоже хотела стать актрисой. Но в войну она осталась сиротой, и ей уже было не до искусства.
- Это не стало для нее трагедией?
- Нет, наверное. Во всяком случае она всегда была светлым человеком. И никогда не жаловалась. Мама не унывала, даже когда в начале 1990-х сгорели все ее сбережения, которые она, как многие пожилые люди, хранила в банке под кроватью. Да, она экономила годами, крутилась, работала, откладывала, но, потеряв, не стала рвать на себе волосы: «Что ж, начнем по новой».
Это мама подарила мне на день рождения первый, только вышедший после запрета, томик стихов Осипа Мандельштама. Я потом его читал на вступительных экзаменах в Театральный институт: «Я вернулся в мой город, знакомый до слез...».
- Таким «знакомым до слез» может быть только город детства и юности. Каким вам вспоминается Ленинград начала 1960-х?
- Я жил на Большой Морской, тогда она называлась улица Герцена, в доме 45, который построил Монферран. Сейчас это Дом композиторов, а когда-то был самый обычный жилой дом. Помню дворника, конечно же, татарина, которому я помогал колоть лед. Занимаясь этим делом, я пел: «Если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера». И однажды ко мне подошел дедушка и сказал: «Мальчик, не порти песню». Это был Соловьев-Седой. Помню, как булыжник менялся на асфальт. Тогда я был совсем маленьким, и мне, конечно, было все равно - булыжник, битум. А сейчас немного печально оттого, что булыжника больше нет... Помню мостик через Мойку, маленький, деревянный. Я в школу ходил по нему каждый день. А сейчас он большой, каменный, совсем не тот... И во дворе моего дома теперь рестораны - там, где раньше была кочегарка.
- Как же все-таки случилось, что вы выбрали не футбол, а театр?
- Театр меня манил всегда, а чем именно - не знаю, не могу сформулировать свои детские ощущения. Возможно, все началось с радиотеатра. Мальчиком я любил слушать радио, и сейчас мне вспоминается голос Аллы Тарасовой в «Без вины виноватые» (радиоверсия мхатовского спектакля 1968 года. - Прим. ред.). Я ее слушал и плакал. Очень любил спектакли Товстоногова, обожал его «Мещан», даже не сосчитать, сколько раз я их смотрел. Никогда не забуду гениальную сцену, когда герои, собравшись за столом, поют «Вечерний звон». А еще из самых ярких детских впечатлений - Николай Симонов в роли Сальери.
- Симонов - это же театр широких жестов, громкого голоса. А вы строите «Мастерскую» совсем по другим принципам.
- В Симонове меня завораживала степень таланта. Это была глыба.
- Спустя 40 лет вы поставили на сцене того же театра, теперь Александринского, «Маленькие трагедии» Пушкина. И Сальери сыграл ваш друг Алексей Девотченко.
- На репетициях он все время мне говорил, что ему мешает «гвоздь» - осознание, что когда-то композитора-отравителя играл Симонов... Но что касается «Маленьких трагедий», то я вспомнил одну репетицию. Однажды на сцене загорелся факел. Его быстро погасили, ничего страшного не произошло. Но у меня была истерика, и я впервые в жизни отменил репетицию. Мне так явственно представилось, что Александринка сгорела, что ее нет. И виновник - я... Пожалуй, это был самый жуткий день в моей жизни.
- Ваш творческий путь складывался удачно. Внешне вы такой неформал, но легко «прописывались» в самых разных коллективах Петербурга - от Александринского театра, этого оплота академизма, до ТЮЗа. А на исходе прошлого века получили госпремию за «Лес» Островского.
- В советское время я бы точно ничего этого не получил. Так что да, мне действительно повезло.
- Но почему вам так хотелось иметь свой театральный «дом», построенный с фундамента? Это так хлопотно. Ведь были предложения создать студию при БДТ, я помню те разговоры.
- Вначале я был не готов, потом понял, что в чужом доме так или иначе придется идти на компромиссы. Не знаю, это желание сидело во мне всегда. И когда мечта осуществилась, говоря словами Петра Наумовича Фоменко, «наступило счастье». С этим ощущением мы и живем уже десять лет, и главное для нас - не превратиться во взрослый театр.
- Вы имеете в виду «не утратить дух студийности»?
- Вот стараемся, хотя это и тяжело. У нас нет театральной рутины, а если возникает - тут же начинаем с нею воевать. Не хочу, чтобы театр превращался просто «в работу», когда артист в него приходит по расписанию. Мне важно, чтобы для них это было место, где живет их «семья».
- Через несколько лет театральная семья «Мастерской» пополнится теми ребятами, которые сейчас учатся у вас на втором курсе. Они какие?
- Остро думающие, очень. Много ребят с высшим образованием, они друг друга как бы образовывают. Но они многого не читали.
- Что самое важное вы стремитесь передать своим студентам?
- Что учиться надо всегда. И это касается не только студентов, но и тех ребят, которые уже работают в театре. Ведь путь театрального актера - это путь не спринтера, а стайера. Надо научиться держать длинную дистанцию. Ограждать себя от пошлости, сохранять лицо. Не скурвиться в жизненных обстоятельствах, в которых легко это сделать. Это главное, ради этого и стоит заниматься театром. Поэтому мы и ведем их через большую литературу - Достоевского, Чехова, Куприна. И каждый курс имеет опыт постановки большого романа: «Декамерон», «Идиот», «Братья Карамазовы», «Тихий Дон», «Мастер и Маргарита». Вот сейчас Наталия Лапина ставит в «Мастерской» «И дольше века длится день» Чингиза Айтматова. И когда ребята проникаются такими произведениями, они обретают нечто более ценное, чем навыки ремесла. Они оформляются как личности.
- Современной литературе отказываете в этой миссии?
- Мне кажется, там все больше игры. Сейчас этого много везде, не только в литературе, но и в музыке, и в кино. Вот Леша Балабанов (кинорежиссер, создатель фильмов «Брат», «Брат-2» и других. - Прим. ред.) действительно снимал, как жил - сомневаясь, переживая, страдая. Он был предельно искренен. Мне так нравился и его фильм «Счастливые дни» по Беккету, и сам Балабанов - остроумный, блестяще знающий языки, необыкновенной культуры человек. Мне повезло быть с ним знакомым. Был в моей биографии и недолгий ленфильмовский период...
- В кино Балабанова видели влияние Достоевского. Вы не единожды обращались к Федору Михайловичу. Чем он вам так близок?
- Потому что я, как и Достоевский, человек сомневающийся. Прежде всего в себе самом. Мне кажется, чтобы понять Достоевского, надо обязательно прочесть его речь, посвященную Пушкину. И обязательно — «Сон смешного человека», там выразилось миропонимание этого великого идеалиста. Его идеалы выше той жизни, которой он жил.
- Григорий Михайлович, мы с вами беседуем накануне вашего 65-летия. Уместен вопрос: что вы поняли про жизнь?
- Что она прекрасна. Я не боюсь смерти, но хочется как можно дольше оставаться здесь... И мне хочется верить, что я со своими ребятами делаю благое дело. Может быть, нам это зачтется...
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 040 (6638) от 05.03.2020 под заголовком «Григорий Козлов, человек сомневающийся».
Комментарии