Людмила Леусская

Культура 12 мая 2016

Формула успеха – божий дар и работа

Вячеслав Михайлов один из самых известных и успешных петербургских художников. Его работы узнаваемы, вызывают интерес публики и специалистов. Семидесятилетие заслуженный художник России отметил ретроспективной выставкой в Русском музее. К слову сказать, не первой. О жизни, творчестве и современном искусстве с Вячеславом МИХАЙЛОВЫМ беседует Людмила ЛЕУССКАЯ.

ФОТО Валерия ПОТАПОВА

– У художника есть формула успеха?

– Если тебя знают, а другого нет – это не показатель успеха. Формула – божий дар и колоссальные усилия. Я считаю, художник должен вылезать из кожи, вкалывать.

Если в картине присутствует автор со своими страстями, болью, переживаниями, она будет востребована и через 100 лет.

Думаю, это дар, как дар любви. Он не от тебя зависит, а от бога.

– Как рано вы ощутили в себе этот дар?

– Я иногда «прокручиваю» прошлое. Мы жили в Ставропольском крае, большая семья, десять человек детей. В школу ходил раз-два в неделю, потому что одни ботинки были на пятерых братьев. Тогда это казалось нормой.

Желание рисовать появилось чуть ли не со дня рождения. В классе всем делал рисунки, рисовал дома на клочках бумаги. Кто-то играл в футбол, я рисовал. В ростовское художественное училище поступал раза три. Мне выдали справку «за неимением дарования просим не беспокоить приемную комиссию».

– Как случилось, что, отслужив в армии, вы приехали в Ленинград?

– После армии не понимал, что делать. В местной газете села, где я жил, работал один мощный, странный человек, философ по образованию. Он обладал такой энергией, что после общения за ним хоть куда можно было идти. Он мне рассказывал о Евангелии, Библии, истории России. Просвещал.

Он сказал: твое место в Ленинграде. Привез, и мы расстались. Я устроился в общежитие строительного управления милиции.

К Академии художеств подходить боялся, поступил на подготовительные курсы в Мухинском училище. Мне было 26, решил наверстать упущенное. Завел систему: один час для сна, остальное для рисования. Так прошел год.

В Мухинском сдал экзамены на отлично, прошел первым номером, было десять человек на место. Но забрал документы, пошел в Академию художеств. Экзамены сдал, а обязательного начального художественного образования нет. Комиссия написала в документах – «самородок».

– Трудно было без начальной подготовки?

– Учился «с треском», надо было доказать, что многое могу. К пятому курсу все уже было нормально. Мне ставили пятерки. Двойки получал по композиции, потому что по-своему пытался делать.

С третьего курса понял, что педагоги могут дать не все. В академии не показывают, как рисовать, в основном теория. Исключение – Евсей Моисеенко. Меня распределили в другую мастерскую, я к нему пришел, сказал: буду стоять на пороге день и ночь, пока не возьмете. Он сказал: заходи.

– Многолетний интерес к Рембрандту, вылившийся в серию «Фальшивые Рембрандты», пришел после копирования в Эрмитаже?

– Копия в Эрмитаже была в программе обучения. Два-три года копировал Эль Греко, Сезанна, остановился на Рембрандте. Он действовал на меня своей органикой, мощью, драматургией. Через него я вынес отношение к среде, в которой живешь. Не такое, как у Малевича и Кандинского. Шла мировая война 1914 года, а они были заняты собой, теорией, кубики рисовали. Очень хорошие художники, но они другие. Мне близок Рембрандт.

– Циклы картин на религиозную тему когда появились?

– Мои циклы, связанные с Евангелием, появились в 1980-х. Тогда я делал большие картины – символы. Сейчас рисую прямо по тексту. Иллюстрация перерастает во что-то большее, если прикладываешь усердие. Сама по себе иллюстрация – небольшая затея. Каждый, кто научился рисовать, может ее сделать. От художника зависит, чтобы она пропиталась драмой.

– Была Академия художеств, учеба у Моисеенко, диплом с отличием. Вдруг вы с Луккой и Волосенковым объединяетесь. Вместе легче было пробиться?

– Мы не объединились. Судьба свела нас случайно. Я учился в академии шесть лет, потом два года аспирантуры. Овладел знаниями, мог с закрытыми глазами нарисовать фигуру человека. А когда вышел, понял, что я никто. Что делать дальше? Знания – колоссальный ступор. Есть знания, и есть искусство. Можешь сделать все, а искусства нет. Начались встречи втроем, общение, разговоры – попытки сделать то, что не делают другие, изобрести свой ни на кого не похожий голос.

Я принялся за изучение абстракции. Делал абстракции с грубыми, брутальными фактурами, потом появились контуры фигур. Но без глазок, как часто делают, без плачущего, страдающего Христоса с бровями «домиком». Это литература, живопись – совсем другое.

– Хочу спросить о «кухне». Вы работаете сериями: «Гулаг». «Лица»... Так тема привлекает, что невозможно отстраниться?

– Бывает и так. Я никогда не делаю эскизов, в них можно выплеснуться. Делаю маленькие рисунки, иногда почеркушки, много листов, чтобы больше сил осталось на картину. Потом что-то наваливается от жизни, надо освободиться. Картина получается, если она тебе самому очень нужна. Когда отвечает на вопрос, который тебя мучает.

– В серии «Лики России» – портреты-характеры, портреты-судьбы конкретных людей.

– Меня всегда интересовало, чем отличается русский человек, допустим, от европейца.

Когда живешь в Европе, понимаешь, мы – жертвы советской идеологии. Оказывается, не стоило ничего запрещать. Надо было всех отпустить. Гениальными художниками считались те, кто был против системы. Когда пришла свобода, многие хлынули на Запад, продали социальную тему, и все кончилось. Не появилось массы хороших картин. Я в этом не участвовал. Всегда сомневался, думал: проблема не в социуме, а в тебе.

– Разве современный художник не должен остро реагировать на то, что происходит вокруг?

– Есть художники, которые давно живут в Америке или во Франции. Там рисуют портреты Горбачева, мавзолей, коммуналки... Это считается феноменом советской культуры. Мы это пережили, нас от этого тошнит.

Я думаю, социум художнику ничего не дарит, не приближает его к истине: кто ты такой, зачем это делаешь.

– Вы не считаете, что художник – человек мира, может жить и работать где угодно?

– В Амстердаме проходят престижные выставки. Одна галерея взяла мои работы. К концу выставки обо мне напечатали статью в толстом журнале, несколько работ купили. Галерист говорит: я на вас поставила, теперь можете переезжать в Голландию. Успех колоссальный. Но я могу работать только дома.

Когда-то на короткий момент судьба свела меня с Ростроповичем. Я сказал: вас называют человеком мира. Он ответил: так журналисты говорят. Я – человек русский.

– Специалисты считают, что геометрия в живописи выходит из моды, живопись опять становится фигуративной. Два года назад утверждали, что живопись устарела. Что будет дальше?

– О том, что кончилась живопись, говорят давно. Мол, мазанье по холсту краской – банально. А живопись живет. Громадные выставки разделились на два полюса. В одном суперсовременное, в другом – так называемое традиционное искусство.

В традиционном все так же красят краской, только сюжеты другие. Полностью фигуративная картина сегодня устарела. Не может быть гениальным то, что делалось еще тысячу лет назад. Надо думать о современном языке. Попытки фигуративности бывают лучше или хуже, удачнее или нет. Но и в возврате к фигуративности должна присутствовать живописная материя, стихия. Я видел в Швейцарии громадные, по 6 – 8 метров, картины автомобилей. Черные, красные «Феррари». Фантастические картины по тому, как это сделано. Энергия потрясающая. Можно все, что угодно, делать. Важно, чтобы мертвое превращалось в живое.

На суперсовременном полюсе проекты на уровне придумки. Искусство, на мой взгляд, не просто рациональная игра ума.

Эту и другие статьи вы можете обсудить и прокомментировать в нашей группе ВКонтакте

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 082 (5699) от 12.05.2016.