Анастасия Долгошева

Культура 08 июля 2015

Это нечто

Самый титулованный из молодых театральных режиссеров (три премии «Прорыв»; спецприз жюри «Золотой маски») и, мягко говоря, не самый «общепризнанный» Дмитрий Волкострелов выпустил очередную премьеру – «Лекцию о нечто» Джона Кейджа. Совместный проект театра post и «Открытой сцены».

Зрители могут и не узнать, что текст Кейджа им читал сам режиссер Волкострелов, находясь внутри куба.
ФОТО Юлии ЛЮСТАРНОВОЙ/Предоставлено проектом «Открытая сцена»

Имеющие представление о Кейдже и имеющие представление о Волкострелове знают заранее: не расслабишься. Взять композитора Кейджа: в начале 1950-х написал композицию  «4′33″», в течение которой (те самые 4 минуты 33 секунды) публика внимала тишине – точнее, любым спонтанным посторонним звукам, которые эту тишину нарушали. Взять Волкострелова: в спектакле «Я свободен» публика наблюдала дли-и-инный ряд фотографий – и все.

«Лекция о нечто» – вторая часть дилогии, продолжение прошлогодней «Лекции о ничто» того же Кейджа. «Ничто» было номинировано на «Золотую маску». То, что не будет номинировано «Нечто», – тоже никаких гарантий.

Премьера состоялась в арт-пространстве FreeDom. Каждый спектакль, как обещано, не похож на предыдущий – еще бы: зрители и есть главные участники. В тот вечер, когда спектакль смотрела ваш корреспондент, начала ждали с полчаса. Потому что не явилась четверть зала. Где-то запропастилась четверть зрителей. Билеты купили – и нет и нет.

Вообще-то четверть публики – это три зрителя. Потому что спектакль рассчитан на 12 человек. На дюжину был рассчитан и первый спектакль дилогии, и там тоже в зрительном зале стоял здоровенный белый куб, и у каждой его стороны притулились по три стула. В «Ничто» стулья были повернуты к кубу и зритель добрый час гляделся в эту белизну. В «Нечто» зритель восседает спиной к кубу, лицом к монитору (по одному на каждую тройку). Да, еще на входе просили не просто выключить мобильники, а вообще отключиться – сдать средства связи.

На каждом стуле – наушники; на некоторых стульях еще и пульт. На экране скользит подробная инструкция к действию: зрителям дана власть строить спектакль, а именно – одни, переключая каналы, могут управлять видеоизображением, другие – звуковым рядом. Третьим остается только внимать тому, что выберут для него зрители-соседи.

Мне досталось «звукорежиссерство». То есть собственно лекция. Голос, зачитывающий ее, монотонен, в моем внимании не шибко заинтересован, не боится запинаться. Пересказывать вам эту лекцию – все равно что кейджевское «4′33″». Но вот что странно: то ли в 1950 году «классик минимализма» умудрился вписать в свою лекцию ответы на твои сегодняшние вопросы к бытию (и ты начинаешь думать, что сама судьба тебя притащила на этот спектакль), то ли вопросы к бытию у нас у всех всегда одни и те же, так что когда бы судьба ни занесла тебя на этот спектакль – все будет «вовремя».

Как на любой приличной лекции, на «Лекции о нечто» можно закемарить. Вашему корреспонденту это удалось раза два-три, и за это не стыдно, потому что, как уверяют не только британские ученые, зевота и дремота при потреблении книги, фильма, лекции и т. д. означает усиленную работу мозга. Есть подозрение, что режиссер рассчитывал на периодические выпадения зрителя из состояния бодрствования. Потому что на протяжении всего спектакля в зале стоит располагающий ко сну густой сумрак. Свет идет только от экранов, на которые по желанию 25% зрителей транслируется либо карта разных мест земного шара, либо что-то вроде помех.

Моя соседка управляла видеоизображением гуманно: на экране чаще появлялась карта – она не имеет никакого отношения к содержанию лекции, но всяко повеселее помех. Я безапелляционно решила, что лучшее из имеющегося звукового сопровождения – текст лекции. И потому почти не переключалась на другие каналы, предлагающие тишину или музыку друга Кейджа, Мортона Фельдмана (подружились как раз в 1950-м на почве прослушивания «Симфонических танцев» Рахманинова). Мортона Фельдмана характеризуют как «абстрактного экспрессиониста»; это, знаете, такая музыка... словом, если кто-то говорит, что ему это очень нравится, первое, что думаешь, – «он что, издевается?», но, чтобы не показаться темным, тоже одобрительно киваешь.

Через полчаса соседка, управляющая изображением, стала чаще переключать на тот канал, где таймер отсчитывал время до окончания спектакля. Возможно, соседка старалась осведомить меня. Отсчет последних секунд (всего спектакль длится 54 минуты). «Занавес» (которого, конечно, нет). Зритель так же, в сумраке, удаляется из зала.

И вот что обнаруживаешь. Мы мало того что употребили то, что сами сотворили/состряпали; мы, режиссеры, оказались категорически разными. Приятельница, театральный критик, возмущалась: ее соседка, управляя звуком, упорно переключалась с лекции на ту самую музыку Фельдмана. Осталась ли довольна моим звуковым выбором (а именно – текстом, над которым запросто башку сломаешь) моя соседка – уже не уверена.

Что до той части зрителей, которым вовсе не досталось пультов, то их, как говорится, никто и не спрашивал.

Эту и другие статьи вы можете обсудить и прокомментировать в нашей группе ВКонтакте

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 122 (5495) от 08.07.2015.